Текст книги "Григорий Орлов"

Без малейшего звука Лович упал на землю, его кровь окрасила песок.

С ужасающим воплем Ксения опустилась на колени пред телом, подергивавшимся последними предсмертными судорогами.

– Он мертв, о боже, этот беззащитный человек мертв! – воскликнула она. – Его кровь навлечет на нас мщение неба!

– Беззащитный?! – с язвительным смехом воскликнул Пугачев. – Это он-то, умевший заговаривать оружие бесовскими заклинаниями? – Он грубо отбросил Ксению от трупа. – Уберите вон этого негодяя! – приказал он стоявшим в оцепенении казакам. – Или нет, лучше посадите его на острия ваших копий, разве не рассказывают, что еретичка, помимо своего колдовства, занимается также изучением звезд? Ну, он будет ближе к звездам! Воткните свои копья в землю и взденьте его на них, на добычу птицам.

Казаки колебались, возгласы недовольства стали раздаваться громче из теснившейся толпы.

– Слушайте меня, – закричал Пугачев, – или, клянусь Богом, с вами будет то же!

Он бросился вперед, потрясая окровавленной саблей.

Казаки испуганно повиновались – они подняли труп на свои пики и воткнули древки в землю.

Ксения отвернулась от ужасного зрелища и закрыла лицо руками.

– Так будет со всяким, кто отказывает в почтении и повиновении своему законному царю, которого Бог назначил быть мстителем и освободителем, – сказал Пугачев, обводя молчаливую толпу своими дикими взорами.

XXXIV

Вокруг царила тишина, навеянная ужасом. Вдруг издали донесся чей-то крик; он становился все громче и громче, и наконец какой-то человек, пробившись через ряды солдат, подбежал к палатке Пугачева. Платье на нем было изорвано, волосы беспорядочными прядями падали на лоб, а руки и лицо были покрыты кровавыми ссадинами, как бы от колючек. Человек опустился на колени пред стоявшим возле палатки Пугачевым и поцеловал край его платья. За ним следовали вожаки войска: Алексеев, Антипов, Творогов, Федульев и отец Ксении, старик Матвей Скребкин. На всех, как и на самом Пугачеве, были русские кафтаны из дорогих материй. Соболь и черная лисица вполне заменяли горностай, принятый при императорском дворе. У каждого на груди на голубой ленте красовался орден Святого Андрея Первозванного; только Матвей Скребкин сохранил простой казачий зипун и отказывался надеть знаки отличия, так щедро раздаваемые Пугачевым.

– Если тебя Бог послал, как законного царя, – говорил старик, – то Он поможет тебе добраться до Москвы и надеть корону. Тогда я приму от тебя награду, как от своего государя, а пока мне ничего не нужно.

Пугачев с удивлением смотрел на склонившегося к его ногам. Ксения тоже пристально вгляделась в его лицо – и смертельно побледнела:

– Чумаков! Святые угодники, неужели Бог так быстро наказывает нас за пролитую кровь невинного?

Пугачев тоже узнал.

– Великий Боже, да ведь это Чумаков! – воскликнул он. – Что за чудеса! Каким образом ты очутился здесь? Ведь мы думали, что ты уже давно мертв.

– Да здравствует мой всемилостивейший император! – проговорил Чумаков. – Пусть Господь Бог так же поможет ему одержать победу над врагом, как помог мне избавиться от плена.

– Дай обнять тебя! – радостно воскликнул Пугачев. – Твое место не у моих ног, а на моей груди. Теперь я не один, – прибавил он, обнимая Чумакова, – и они не заставят меня отступить. Расскажи, как тебе удалось освободиться?

Вожаки подошли ближе к рассказчику; солдаты тесной стеной окружили все свободное место у палатки; лишь одна Ксения отвернулась и, потупив свой взор, тихонько молилась.

– Подстрелили нас, – начал Чумаков, – лошадь моя на меня завалилась, а я не мог достать оружие. Воспользовавшись этим, солдатики схватили меня и потащили в главную генеральскую квартиру. Я ожидал казни, но меня оставили в живых и еще хотели повезти в Петербург, как добычу. С виду я покорился этому, однако в душе решил достать как-нибудь оружие и покончить с собой, пока они меня не отправили в столицу. Но вдруг они почему-то изменили свой план: стали выспрашивать меня и обещали много денег и почестей, если я расскажу им, как велико наше войско и что происходит в лагере Пугачева. Тут-то у меня явилась надежда, и я решил прикинуться. Я наговорил им, что наши силы очень незначительны, что большинство степняков вернулось на родину, и советовал им поскорее выступить, чтобы окончательно уничтожить наше войско. Они поверили мне, перестали строго следить за мной и дали мне таким образом возможность для побега. У моей палатки поставили только одного часового; я собственноручно задушил его и бросился бежать. Вскоре они, конечно, все поняли и устроили погоню, но я уже прорвал неприятельскую цепь. Они гнались за мной, как за диким зверем – я успел скрыться в лес. И вот… Колючки исцарапали мне лицо и руки, изорвали платье, но неприятель потерял меня, я, обежав все вражеское войско, наконец очутился здесь.

– Благословляю за это Бога! – воскликнул Пугачев, снова обнимая друга. – Эй, торопитесь! Накормить его, – обратился он к слугам, – дайте умыться и наденьте на него мое платье и мой собственный орден. Он должен быть одет, как подобает моему лучшему другу и первому сановнику. К ужину приготовьте самые лучшие блюда и побольше вина. Нужно отпраздновать его спасение.

– Не делайте этого, всемилостивейший государь! – возразил Чумаков. – Мы отпразднуем мое спасение, но не праздничной пирушкой, а боевой схваткой с врагом. Наша победа расчистит моему царю путь в Москву, где его ждет корона предков.

– Ты говоришь о победе, а между тем меня все здесь уговаривают бежать, – заметил Пугачев. – Здесь боятся Румянцева, который идет против нас.

– Румянцева здесь и в помине нет! – возразил Чумаков. – Он сражается с турками на берегу Дуная и разбит ими.

– Значит, Румянцева нет? – удивленно спросил Пугачев.

Солдаты еще теснее окружили Чумакова; среди них послышались радостные возгласы.

– Какой там Румянцев! – небрежно воскликнул Чумаков. – Крошечное войско идет на нас, оно совсем бессильно, потому что разделено на маленькие отряды. Нужно как можно скорее, пока несколько отрядов не соединились вместе, разбить первый отряд, идущий на нас. Таким образом мы уничтожим один отряд за другим, и, раньше чем петербургская еретичка в состоянии будет выставить новое войско против нас, мы будем уже в Москве, где нашего императора помажут миром на царство.

– Ты думаешь, что это возможно?! – воскликнул Пугачев с блестящими от радости глазами. – Золотые слова! Они звучат в моей душе, как Божеский призыв. Я и сам думал то же самое, но вот они ничего не хотят слушать! – прибавил он, указывая рукой на своих сподвижников.

– Не верь ему! – прошептала Ксения на ухо Пугачеву, быстро подойдя к нему. – Разве ты не видишь лукавства в его глазах? Он – вестник несчастья!

– Почтительнейше кланяюсь своей милостивой царице! – проговорил Чумаков, опускаясь на колени пред Ксенией и целуя край ее платья.

Ксения с ужасом отшатнулась и снова прошептала Пугачеву:

– Не верь ему, не верь ему! Неправда светится в его глазах.

– Молчи! – грубо остановил ее Пугачев. – Не бабье дело вмешиваться в наш серьезный разговор. Повтори еще раз то, что ты сказал, Чумаков! Значит, ты думаешь, что мы можем разбить войско еретички?

– Я в этом так же твердо уверен, как в том, что солнце светит на небе! – ответил Чумаков. – Но только мы должны действовать немедленно, пока второй отряд не успел соединиться с первым и не закрыл нам выхода из нашей котловины, куда мой властелин засел, точно барсук в нору.

– Но здесь мы в безопасности, отсюда нам открыт выход в степь, – заметил Федульев. – По-моему, до начала действий необходимо послать разведчиков узнать, так ли обстоит дело, как рассказывает Чумаков. Во время побега он легко мог ошибиться.

Другие начальники тоже были против такого быстрого выступления.

– Какие же вы маловеры! – закричал раздраженно Чумаков, так что все солдаты услышали его слова. – Как же вы можете победить, когда сами не верите в успех? Вы боитесь имени Румянцева, но ведь вам говорят, что его нет; а если бы он даже и был, то оказался бы бессильным пред нареченным Богом царем!

Послышались громкие одобрения.

Пугачев протянул вперед руку и громовым голосом произнес:

– Бог, чудом спасший нашего друга, вещает нам, что мы должны делать. Пусть будет так, как говорит Чумаков. Я, ваш царь, объявляю вам свою волю: опираясь на милость Божию, совершившую чудо на наших глазах, приказываем всему своему войску готовиться в поход. Через два часа мы двинемся отсюда, низвергнем врага и победоносно войдем в Москву. Вот вам наш приказ. Кто осмелится возражать против него, тот будет строго наказан, как государственный изменник.

Шумный крик восторга разнесся по всему лагерю.

– Румянцева здесь нет! – говорили солдаты друг другу. – Нас обманули… Враг бессилен! Вперед! Вперед, в святую матушку-Москву!

Антипов молча опустил голову; ни он и никто другой из его товарищей не решились высказать своего сомнения.

Казаки поспешили к своим палаткам и начали собираться в поход.

Чумаков быстро умылся и переоделся и верхом на лошади лично распоряжался сборами. Он долго горячо говорил с начальником каждого отряда, и те молча строили свое войско.

Пугачев тем временем отправился к себе, чтобы должным образом снарядиться. Он приказал также Ксении одеться в богатое платье, на груди которого был золотом вышит царский герб. Она прицепила к поясу саблю в золотых ножнах, а на голову надела шлем в виде короны. Ксения была прекрасна, как богиня войны, сверкая золотом и драгоценными камнями, украшавшими ее оружие. Пока прислуживавшие девушки наряжали свою царицу, она, бледная, с поникшей головой, молча смотрела в одну точку и горькие слезы текли по ее щекам.

Прошли два часа, назначенные Пугачевым для выступления, все войско уже было готово к походу. Один отряд направился на север, чтобы увеличить гарнизон Саратова, все же остальные двинулись по дороге к ущелью.

Небольшая часть пехоты шла впереди, за ней следовала кавалерия, а артиллерия и обоз тащились в конце.

Подали лошадей; вскоре показался и Пугачев рядом с невеселой Ксенией, у которой были заплаканные глаза. Войско, стоявшее впереди, встретило своего повелителя громкими криками «ура!».

Было решено, что Пугачев пойдет со своим штабом в центре, чтобы иметь возможность одинаково скоро командовать как войском, шедшим впереди, так и тем, что сзади.

Подскакавший Чумаков доложил Пугачеву, что передовой отряд уже отошел далеко и что царю время занять свое место. Говоря с Пугачевым, Чумаков взглянул на Ксению. Мрачный огонь сверкнул в его глазах – и Ксения обмерла от этого взгляда. Она подошла к Пугачеву, снова тихим шепотом попросила остаться, но он не обратил никакого внимания на ее слова.

Ему подвели его вороного, он вскочил в великолепное, украшенное драгоценными камнями седло. Ксения взлетела на своего белого иноходца, отстранив Чумакова, подскочившего, чтобы помочь ей сесть. Войско двинулось вперед, освещенное лучами заходящего солнца, по узкой дороге, лежавшей между взгорками, покрытыми лесом. Вслед за Пугачевым и его штабом потянулись артиллерия и часть кавалерии. Телеги с провиантом и множеством женщин в обозе замыкали шествие.

Пугачев поражал всех лихорадочным, несвойственным оживлением: он не переставая говорил о победе, о коронации в Москве, о том, что немедленно по восшествии на престол издаст указ об освобождении крестьян. Он посылал вперед гонца за гонцом, чтобы поторопить передние отряды идти скорее.

Дорога становилась все уже, и все круче поднимались горы. Наступил вечер; звезды засияли на небе, а в ущелье делалось темнее. Веселые песни раздавались впереди и позади Пугачева.

Вдруг вдали раздался залп пушек, а вслед – дикие крики страданий и испуга.

Войско остановилось.

– Что случилось? – спросил Пугачев. – Ах да, понимаю! – с довольным видом прибавил он. – Передний отряд перешел горы и встретился с неприятелем. Пошлите скорее гонца! Пусть он узнает, что делается там, в голове отряда!

Но, прежде чем его приказ могли выполнить, все сильнее и ближе стали раздаваться нечеловеческие вопли. Ружейные выстрелы трещали не переставая, и это отражалось в горах, усиливая еще больше грохот и стоны.

Все вершины были заняты регулярными войсками, и их непрерывная пальба с беспощадностью уничтожала пугачевские войска, стиснутые в ущелье. Передние отряды пятились назад, тесня идущих сзади. В одно мгновение все смешалось в хаосе. Люди давили друг друга и топтали на лошадях, а сверху на них сыпалась как дождь картечь.

Пугачев сидел неподвижно на своей лошади; он понял, что все кончено, что не было возможности выбраться из мешка, что смерть угрожала со всех сторон.

– Зачем ты не послушал меня? – простонала Ксения. – Я знала, что Чумаков ведет нас к гибели. Теперь нам осталось только убить себя, чтобы не попасться в руки врага.

– Убить себя?! – воскликнул Пугачев. – Нет, мне еще рано умирать. За нами свобода, а свобода даст нам новые силы для борьбы. – Он сильно рванул свою лошадь и крикнул Ксении: – Следуй за мной, держись ко мне поближе. Им нас не поймать!

Пугачев выхватил из ножен саблю и пробивал себе ею путь среди своих же казаков, невольно расступившихся пред бешено мчавшейся лошадью. Ксения не отставала от него.

– Не теряйте из вида царя, – кричал Чумаков, стараясь все время ехать рядом с Ксенией, – берегите его жизнь!

Сподвижники Пугачева скакали за ним, так же не щадя никого и ничего, встречавшегося на их пути; а с гор, не умолкая, грохотали пушки и сыпался град пуль.

Сотня казаков окружила Пугачева, и в бешеной скачке им скоро удалось достигнуть лагеря, у входа которого стояли еще последние пушки и обоз. Все пространство, на котором еще недавно ключом кипела жизнь, было теперь пустынно и тихо. Пугачев остановился перед своей палаткой и снял Ксению с седла. Труп несчастного Ловича, торчавший на длинном копье, был освещен луной; явственно выделялась бледная голова с зияющей раной. Ксения опустилась на колени пред ним и подняла вверх руки, как бы моля о прощении.

Пугачев был мрачен, но холодно-спокоен.

– Дело проиграно, – проговорил он, – я потом разберу, как это произошло, и горе виновному. Но мой святой долг и право остаются при мне. Нужно отправиться в степи и набрать новые силы. Скажите артиллерии, стоящей у входа в лагерь, чтобы она готовилась встретить врага, если ему удастся дойти сюда. А мы переправимся на ту сторону Волги. Один отряд казаков останется здесь и передаст мой приказ уцелевшему войску следовать за мной. Плоты уже готовы. Пойдем, Ксения! На родной земле мы исцелимся от всех ужасов этой битвы.

Ксения поднялась.

– Господи, что с моим отцом?! – вдруг воскликнула она. – Он шатается, он ранен!

Матвей Скребкин действительно с трудом слез с лошади и опустился на колени.

– Я умираю, детка, – проговорил он, – пуля пронизала меня. До последнего я старался держаться в седле, но теперь уже не могу больше. Мой взор тускнеет… Однако я рад смерти: жизнь потеряла для меня всякую цену.

– Боже мой! – воскликнула Ксения, наклоняясь к отцу и поддерживая его голову руками. – Поедем с нами! На той стороне реки мы будем в безопасности и вылечим твою рану. Ты поправишься и будешь жить. Бог не может быть настолько жестоким…

– Все кончено, дитя мое, – с трудом произнес Скребкин, – для тебя тоже было бы лучше, если бы ты могла отправиться вместе со мной. Здесь тебя ждут лишь горе и позор. Ты вовсе не царь Петр Федорович, – собрав свои последние силы, обратился старик к Пугачеву. – Бог наказал тебя за то, что ты протянул руку к царской короне, которая принадлежит не тебе… Бог судил…

Скребкин не мог окончить последнюю фразу, его голова опустилась на грудь, он глубоко вздохнул – и его душа отлетела.

– Идем! – грубо крикнул Пугачев, схватив руку Ксении и отрывая от трупа отца. – Теперь не время оплакивать мертвых. Вели спустить на воду плот, чтобы мы могли переправиться через реку, – обратился он к Чумакову.

– Стой, Емельян Пугачев! – воскликнул Чумаков. – Ты не переправишься через реку. Довольно тебе смущать народ и проливать невинную кровь. Ты мой пленник.

– А, так вот в чем дело! – застонал Пугачев в ярости. – Да, Ксения! Ты своим чистым взором проникла в эту низменную душу!.. Но его измена не останется безнаказанной. Если никто из присутствующих не решится убить негодяя, то я сам отправлю его в ад, к сатане, откуда он родом.

Схватив саблю, Пугачев бросился на предателя, но Антипов и Федульев быстро схватили его за руки и обезоружили.

Пугачев с нечеловеческой силой рванулся от них, но должен был подчиниться силе. Накинувшиеся вожаки повалили его, крепко прижали руки и ноги к земле.

С ужасом смотрели казаки на происходящее.

– Не беспокойтесь ни о чем, – уговаривал их Чумаков, – помогите мне связать бунтовщика, а вам бояться нечего. Государыня вполне прощает вас. Отвечать за все будет один Емелька Пугачев.

Но казаки стояли неподвижно и угрюмо смотрели на лежащего царя, которому Федульев связал ноги кусками своего платья.

Горы дрожали от могучих залпов пушек, и в ночной тиши раздавались вопли тысячи голосов.

– Царская милость будет тем, которые сдадутся добровольно, а сопротивляющихся ожидает смерть! – воскликнул Чумаков.

Казаки, стоявшие поодаль, на этот раз вняли словам Чумакова и, подойдя к Антипову и Федульеву, помогли им связать Пугачева.

– И эту женщину, – продолжал Чумаков, указывая на Ксению, – тоже свяжите, отнимите оружие и укройте в безопасном месте. Она моя; государыня императрица подарила мне ее.

Несколько казаков тотчас подошли к Ксении, которая стояла неподвижно, точно мраморное изваяние, и в одну минуту обезоружили ее.

– Она принадлежит тебе? – заревел, как зверь, Пугачев. – Ты лжешь, она тебе не принадлежит, а сам ты принадлежишь нечистой силе…

С неимоверным усилием он вырвался из рук казаков и со связанными ногами бросился вперед, разрывая тряпки.

Одним прыжком он подскочил к Ксении и, вытащив кинжал, висевший на поясе, всадил ей в грудь. Кровь фонтаном брызнула из раны.

– Благодарю тебя, мой возлюбленный! – прошептала Ксения и медленно опустилась на землю.

Пугачев обернулся и с поднятым кинжалом кинулся на Чумакова, испуская яростный вопль. Но казаки сзади схватили его и снова повалили на землю.

Отняв у него кинжал, они связали его крепкими веревками; Пугачев закрыл глаза и перестал сопротивляться.

Мрачно смотрели стоящие на труп Ксении. Чумаков, скрестив руки, не спускал взора с восковеющего лица, на котором застыла счастливая улыбка.

– Любовь к ней, – горько прошептал он, – была смыслом всей моей жизни. Она могла бы сделать меня святым, но сделала преступником; она могла вознести на небо и спустить в ад. Теперь все кончено. Все, что ни произойдет со мной, для меня безразлично. Но, по крайней мере, разбойник, загубивший мое счастье, будет наказан по заслугам! – прибавил он, с ненавистью взглянув на связанного Пугачева.

Толпы бегущих показались у входа в лагерь.

– Враги идут сюда! – с ужасом кричали пугачевцы. – Они шагают по трупам, покрывшим все дороги.

– Не бойтесь, – успокаивал их Чумаков, – это вестники царской милости. Сдайтесь – и государыня все простит вам. А вы, – продолжал он, обращаясь к Антипову и Федульеву, – достаньте телегу; мы положим в нее бунтовщика и вывезем его навстречу царскому войску.

Пугачев не проронил ни слова, его положили в телегу. Чумаков, Антипов, Федульев и Творогов окружили ее. Медленно двинулся печальный кортеж навстречу генералу Панину, уже показавшемуся со своим войском вдали.

XXXV

Великолепное, светлое и свежее утро сияло над садом Зимнего дворца; в этом году императрица, встревоженная множеством беспокойных забот, не покидала его, чтобы, как обыкновенно каждое лето, провести его в Петергофе или Царском Селе. Густые кустарники, высокие кроны деревьев и дерновый ковер сверкали свежей весенней зеленью, так как весь сад, до самых верхушек деревьев, по нескольку раз на день опрыскивали водой и каждый блеклый лист заботливо удалялся, так что здесь, пока продолжалось короткое северное лето, никогда не было видно и следа тленности и казалось, что на земле царит непрерывная весна. Возле дорожек, усыпанных красновато-желтым гравием, на искусно разбитых клумбах росли цветы всех поясов земного шара, апельсиновые деревья и даже несколько пальм были врыты в землю вместе со своими кадками, и будто бы они росли на свободе; цветы и фрукты различнейших времен года и климатов росли друг возле друга, и получалось впечатление, что на этом дивно облагодетельствованном клочке земли рукой феи были собраны все красоты и прелести, на радость людям рассыпанные по всему свету Создателем.

У подножия слегка вздымавшегося пригорка, поросшего могучими дубами, находилась беседка из изящной позолоченной решетки, густо увитая ширазскими розами, яркие краски и сладкий аромат которых были особенно любимы императрицею и для выращиванья которых прилагалось все искусство садоводства. Пред этой беседкой, посреди зеленой дерновой лужайки находился большой мраморный бассейн, из которого била сильная струя воды и, рассыпаясь алмазными искрами, снова падала в него. Тропические водяные растения цвели на прозрачной поверхности искусственно подогретой воды, слева и справа от бассейна стояли группы пальм, позади лужайка была окружена как бы рамкой темной зелени высоких елей и небольшой рощицей цветущих мирт и апельсиновых деревьев.

Любимое место императрицы было достойно повелительницы, слава которой простиралась от сосновых лесов далекого Севера до апельсинных рощ Черного моря и которая простирала руку, чтобы подчинить византийской короне и азиатские страны пальм.

Екатерина Алексеевна в простом белом утреннем платье сидела в цветущей розовой беседке на мраморной скамье, покрытой персидскими коврами; она казалась немного бледной и утомленной, но все же лицо сияло юной красотой, присущей ее свежей, жизнерадостной натуре, а во взгляде, разнеженно устремленном на все это блестящее великолепие, отражался золотистый утренний свет.

У ног государыни, на маленьком табурете расположилась Зораида, пленная дочь великого визиря Моссума-оглы; на ней была богатая турецкая одежда, а на голове – покрывало, и своими прелестными ручками она плела венок из роз, которые срывала с ветвей, вившихся по решетке беседки.

Пред императрицей на маленьком столике стояла серебряная ваза, наполненная экзотическими фруктами: здесь были фиги и вишни, душистая земляника лежала рядом со свежими финиками, и для того, чтобы составить этот казавшийся столь безыскусным завтрак, искусству и неустанным заботам садовника понадобился многолетний труд, дабы отклонить природу с пути присущего течения времени и подчинить воле самодержицы всероссийской.

Возле стола, поверхность которого представляла собою один кусок ляпис-лазури, сидел паж Николай Сергеевич; он держал в руке книгу и своим юношески свежим голосом читал звучные строфы, вложенные Расином в уста его Ифигении, дочери Агамемнона.

Екатерина Алексеевна особенно любила это произведение французского поэта, и, может быть, именно потому, что ее собственная натура имела крайне мало сходства с идеальным, не помышлявшим ни о каких земных желаниях характером Ифигении.

Зораида внимательно прислушивалась к чтению; сквозь вышитое серебром покрывало было видно, как блестели ее глаза, а ее руки часто роняли на колени розы, которые она срывала с ветвей.

Николай Сергеевич при чтении, видимо, обращал более внимания на Зораиду, чем на императрицу, и в особенности при красивых, захватывающих местах его взгляд так и устремлялся на молодую девушку, как будто он хотел сквозь покрывало прочесть на ее лице оставленное впечатление.

Акт пришел к концу. Зораида доплела венок и положила его на колени императрицы.

– Этот венок следует отдать не мне, – улыбаясь, сказала Екатерина Алексеевна, – но тому, который своим искусным чтением доставил нам такое большое удовольствие. Возьми его, Николай Сергеевич, и пусть жизнь постоянно преподносит столь же красивые розы, которые собрала для тебя рука моей любимой Зораиды.

Николай Сергеевич преклонил колени пред императрицей; она, шутя, возложила венок на его голову.

Паж поцеловал руку императрицы, и тут же, как бы желая принести свою благодарность девушке, создавшей этот благоуханный подарок, он нагнулся к руке Зораиды, все еще лежавшей на коленях императрицы, и приник к ней своими горячими губами.

Девушка испуганно вздрогнула.

– Она еще турчанка и ничего не понимает в европейской галантности, – улыбаясь, проговорила императрица, ласково проводя рукой по голове Зораиды. – У нас поцелуй руки – знак почтения, который подобает каждой даме и должен быть принимаем от всякого мужчины.

Послышался шум приближавшихся шагов, поскрипывавших по гравию дорожки.

Императрица недовольно подняла взор, так как никто не имел права приближаться к ней, когда она удалялась на свое любимое место.

Это был великий князь Павел Петрович, он взволнованно подошел к императрице и сказал:

– Прошу вас, ваше императорское величество, простить, что я осмелился последовать за вами сюда, но мне необходимо обратиться к вам с просьбой. Мне сказали, что мой воспитатель граф Панин будет уволен и…

Лицо императрицы омрачилось.

– Пойди в сад, Николай Сергеевич, – сказала она, – возьми с собой Зораиду. Я вас позову, когда вы мне понадобитесь.

Глаза пажа радостно заблестели. Зораида, казалось, испугалась и хотела удалиться, но Николай Сергеевич уже овладел ее рукой и быстро увел ее из беседки.

– Неужели правда, всемилостивейшая матушка, то, что мне рассказывали, а именно, что граф Панин впал в немилость и будет удален от меня? – сказал великий князь, оставшись наедине с императрицей.

– Ты слишком бурно приступаешь к вопросу, сын мой, – сказала Екатерина Алексеевна.

– Что же, мне оставаться покойным при подобных известиях! – воскликнул Павел Петрович. – Я люблю графа, который с юных лет воспитал меня и которого я обязан благодарить за то, чем стал, и вот…

– Твое воспитание закончено, ты не нуждаешься более в воспитателе, – возразила Екатерина Алексеевна, – было бы неприлично, если бы это место оставалось долее замещенным, так как ты женишься и получаешь свой собственный придворный штат.

– Если я не нуждаюсь более в воспитателе, то при новых обстоятельствах я тем более нуждаюсь в руководителе, и если вы, всемилостивейшая матушка, довольны моим воспитанием, то этим я обязан всецело лишь Панину, и в момент моей помолвки он заслуживает высочайших отличий, но никак не немилости. Кроме того, – продолжал Павел Петрович, причем в его взоре отражалось все увеличивавшееся волнение, – он имеет огромные заслуги пред Богом не только в отношении меня, но и в отношении вас, ваше императорское величество, и в отношении государства. Наша история показывает нам, как много печальных страниц раздоров и распада! Вот, например, и мой отец… – Он испуганно остановился и потупил взор в землю, так как устремленный на него взгляд Екатерины выразил страшную угрозу. – Всемилостивейшая матушка, – продолжал он после короткого молчания, – все эти печальные недоразумения и раздоры всегда проистекают от злых советов фальшивых друзей, которые вечно теснятся около правителей нашего дома, около государей Российской империи. И ко мне пытались проникнуть такие фальшивые друзья.

– А-а! – выпрямляясь, воскликнула императрица. – Кто же осмелился на это? Нет наказания, достаточно тяжелого, за такое преступление.

– Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться на фальшивых друзей, – сказал Павел Петрович, – но чтобы защитить истинного и верного друга. Не спрашивайте, ваше императорское величество, так как я все равно не отвечу! Но я прошу вас подумать над тем, как легко злые советы могут найти доступ в мою юную душу!.. Если этого не случилось, если я никогда даже и в помыслах не нарушил благоговения и повиновения по отношению к вам, моей матушке и императрице, то в этом – заслуга графа Панина, который мужественно и серьезно, как о долге, напоминал мне о благоговении и повиновении вам, который учил меня, что благополучие моей родины зависит лишь от сильных и испытанных рук моей царственной матери. Это Панин научил меня непоколебимо верить в ваши мудрость и справедливость, и ввиду всего этого я твердо убежден, что вы, ваше императорское величество, не захотите отплатить немилостью графу за его преданность за мое воспитание.

Екатерина Алексеевна в глубоком молчании долго смотрела пред собой, а затем подняла голову, подала великому князю руку и сказала;

– Ты прав, мой сын, я уважаю твои чувства, и то, что ты сказал, доказывает мне, как велика заслуга твоего воспитателя, нет, насколько она даже больше, чем я думала. Великому князю Российской империи не подобает высказывать безрезультатные просьбы императрице. Хотя Панин и не может быть более твоим воспитателем, но он должен сохранять свое место в моем совете и вести, согласно моей воле, внешнюю политику государства.

– Благодарю, – воскликнул Павел Петрович, – благодарю вас за эти слова! Пусть говорят мне все, что хотят, тем не менее я не потеряю веры в свою мать. Теперь я не хочу долее мешать вашему уединению, и пусть голос вашего сердца скажет вам, что вы осчастливили вашего сына.

Павел Петрович с такой же стремительной поспешностью удалился, как и пришел сюда.

Императрица задумчиво смотрела ему вслед.

«Я подозревала это, но я никогда не подумала бы о том, чтобы кто-нибудь осмелился шепнуть ему на ухо столь определенные слова. Правда, они не оказали на него никакого действия, так как иначе Павел не сказал бы мне ничего, но все же всякое семя в конце концов всходит, и злое семя скорее всего. Я должна быть осторожней, тем более осторожней, что Павел слаб и так же восприимчив, как и его отец. – Она снова погрузилась в глубокую задумчивость. – Да, это так, – решила она затем, – он любит по-своему принцессу, я должна держать ее в своих руках, чтобы властвовать над ней, любовь пусть прикует Павла ко мне, и так как я не могу найти материнскую любовь для него в своем сердце, то мне приходится проникать к нему этим окольным путем. Я осыплю его благополучием и блеском, чтобы у него никогда не пробуждалось стремление к короне, чтобы он никогда не помыслил о том, что существуют люди, которые считают его законным императором и которые посредством него могли бы повелевать».

Екатерина встала и, все еще не отрываясь от своих размышлений, направилась по дорожке, которая вела к густым боскетам. Вдруг, отрываясь от своих грез, государыня остановилась пред темным гротом, сделанным из белого мрамора и обвитым густым плющом. Над этим гротом подымалась статуя купидона, который, насторожась, поднимал свой лук и тащил стрелу из своего колчана; в стороне журчал маленький ручеек, вливавший свои струи в поддерживаемый нимфами и выложенный перламутром бассейн. Казалось, что это место было создано специально для того, чтобы предоставить божку любви удобный уголок для его побед над человеческими сердцами. И в самом деле государыня услышала за побегами плюща, свешивавшегося над входом в грот, тихий шепот.