Текст книги "Григорий Орлов"

Прокурор серьезно струсил и, зная могущество всесильного Орлова, поспешил к дверям, чтобы исполнить его приказание.

Солдаты вошли, окружили Пугачева, который все еще стоял на коленях и в ужасе глядел на Орлова. Его подняли. Он позволил себя увести, но и уходя из комнаты, странно поглядывал назад и цеплялся за солдат конвоя, как бы ища у них защиты от человека, голос которого так сильно поразил его.

После ухода самозванца Орлов снова обратился к прокурору и, потребовав от него протокол допроса, прочитал его и, оставив в нем лишь признание Пугачева в святотатственном принятии на себя имени императора Петра Федоровича, приказал немедленно же составить новый акт допроса, а черновик его тут же уничтожил.

Все было исполнено согласно его приказанию. Граф Чернышев и комендант отбыли из Москвы на следующий день, Орлов же несколько задержался и лишь через два дня после них отправился в Петербург, чтобы донести государыне о результатах следствия…

Однако еще ранее его прибытия Потемкин получил от своего доверенного подробный доклад обо всем происшедшем в Москве. Отпустив посланца с большой наградой, он торжествующе воскликнул:

– Ну, князь Григорий Григорьевич, теперь ты в моих руках! Конец твоей власти и всемогуществу!

Он тотчас же поспешил к императрице и, подробно сообщив ей о сцене допроса, прибавил:

– Вы видите, ваше императорское величество, какие слуги стоят у ступеней вашего престола! Заверяю вас своим словом, все было так, как я передал вам. Благоволите в подтверждение этого расспросить графа Чернышева и вытребовать у коменданта приказ князя Орлова, и вы убедитесь, какую пропасть рыли у ваших ног ваши былые друзья.

– Спасибо тебе, Григорий Александрович! Я не знаю, как благодарить Господа за то, что Он удержал меня от дарования Григорию тех полномочий, которых он так добивался у меня! Да, вот уж истинно: как ни темна ночь, но все же солнца свет рассеет тьму… Еще раз спасибо тебе! Пошли к графу Чернышеву мое повеление незамедлительно явиться ко мне по приезде из Москвы и вытребуй от коменданта письменный приказ, по которому он выпустил тогда этого несчастного безумца.

Воля государыни была исполнена; она долго совещалась с графом Чернышевым. Он не скрыл от нее ничего, и, таким образом, все сведения Потемкина вполне оправдались.

Орлов, вернувшись в Петербург, на следующее же утро в обычные приемные часы государыни явился в Зимний дворец.

Екатерина Алексеевна приняла его в присутствии Потемкина и графа Чернышева.

Князь Григорий Григорьевич спокойно приступил к своему докладу.

– Ваше императорское величество! – заявил он. – Дерзновенный бунтовщик сознался во всех своих провинностях и ждет вашего приговора. Вот здесь, в этом документе, записано его предерзостное признание. Он верил в то, что он – истинный император Петр Федорович, и потому называл себя вашим супругом.

С этими словами он подал государыне протокол допроса. Екатерина Алексеевна приняла от него бумагу и, не взглянув на нее, промолвила:

– Но как же он дошел до этой мысли? Свободно ли, без принуждения он высказал свое признание?

Орлов молчал. Его взгляд упал на испытующе глядевшего на него Потемкина, гнев вспыхнул в его глазах под пристальным взглядом соперника, но государыня, не выждав его ответа, обратилась к Чернышеву:

– Что скажете вы, граф, на это?

– Ваше императорское величество! Совершенно верно, этот Емельян Пугачев признал себя виновным, но вполне определенно заявил, что верил в свое дело, так как ему не раз говорил кто-то, что он чрезвычайно похож на покойного вашего супруга и что какая-то сила толкала его на то дерзкое дело, на которое он пошел.

Императрица живо воскликнула:

– Да, да, теперь я вижу, что я составила себе правильное мнение об этом несчастном, который так ужасно нарушил мир и тишину в государстве! Мое предположение оправдалось: только безумие расстроенного ума может толкнуть на такие неслыханные преступления. Бедный, он больше заслуживает сострадания, чем ненависти и отвращения. Какое-нибудь болезненное видение смутило его душу. И я счастлива, что только умопомешательство может привести сына святой Руси к государственной измене, к такому кощунству… Как оно привело к тому Емельку Пугачева.

Орлов вначале уставил свой взор на императрицу, как бы не понимая ее слов; наконец он как будто понял смысл ее речи, и язвительная, надменная усмешка появилась на его губах.

Чернышев смотрел молча вниз, а Потемкин равнодушно стоял за креслом императрицы.

– Для меня все ясно, – строгим и повелительным голосом поспешно добавила Екатерина Алексеевна, – и в дальнейшем разъяснении я больше не нуждаюсь. Я убедилась, что несчастный мятежник – сумасшедший, и вы все, слышавшие его, будете этому свидетелями, чтобы весь народ знал, что ни один русский в здравом рассудке не способен на такое злодеяние. Это дело пусть будет кончено; нет нужды больше искать соучастников. Нужно решить участь Пугачева, но я не могу спасти его от смерти. Правосудие требует возмездия, и для него самого была бы тягостью дальнейшая жизнь.

Жестом, полным гордого величия, она простилась и скрылась в соседнюю комнату, сопровождаемая Потемкиным.

Едва только удалилась императрица, Орлов, ни с кем не прощаясь, быстро и стремительно вышел, за ним последовал граф Чернышев. Но уже через час последний был снова вызван во дворец.

Долго сидела императрица запершись с военным министром и Потемкиным. Лишь только граф Чернышев, смущенный и взволнованный, покинул кабинет ее величества, он тотчас же поехал в конногвардейские казармы, а оттуда немедленно выехали ординарцы и быстрой рысью направились в казармы различных гвардейских полков; час спустя, к величайшему удивлению и страху двора, была удвоена стража при Зимнем дворце и во двор въехал батальон гренадер с заряженными ружьями при штыках.

Но первый страх, вызванный этими необычными мерами, скоро исчез, когда, несмотря на усиление стражи, все во дворце шло обычным порядком и гоф-фурьеры раздали многочисленные, как всегда, приглашения на вечернее собрание у ее императорского величества. Меры предосторожности приписали только тому обстоятельству, что во всем городе царило, конечно, радостное, но все же приподнятое щедро раздаваемой водкой возбуждение. Так как в продолжение последних дней для поддержания порядка по городу ездили усиленные патрули, то осталось незамеченным, что с наступлением сумерек из конногвардейских казарм выступили два эскадрона и шагом направились по людным улицам к городской заставе. Граф Чернышев лично вел этот отряд, но он был закутан в широкий плащ, скрывавший его мундир, и благодаря темноте его никто не узнал.

Лишь только гренадеры выехали за заставу, был отдан приказ ехать рысью; и когда в ярко освещенных и благоухающих цветами залах Эрмитажа собрались приглашенные гости, гренадеры ехали уже по столбовой дороге сомкнутыми рядами и среди ночи раздавался звон их оружия.

XXXIX

От императрицы Григорий Григорьевич Орлов немедленно отправился в свой загородный дворец в Гатчине; кучеру он велел ехать как можно скорее, и его лихие кони, добытые для него Фирулькиным, с невероятною быстротою домчали его до места.

Когда он на взмыленных конях через решетчатые ворота въехал во двор, весь дворец был уже ярко освещен; Орлов позвал вечером к себе нескольких гвардейских офицеров поужинать, как делал это почти ежедневно; он устраивал эти ужины, с одной стороны, для того, чтобы в веселой компании забыться от всех треволнений, с другой – чтобы привлечь на свою сторону офицеров гвардейских полков, так как испытал и прекрасно знал, какую силу могло дать в его руки в нужную минуту благожелательное настроение столичных войск.

Его гнев, вызванный встречей с Потемкиным на докладе у государыни, еще не утих, наоборот, быстрая езда еще более разгорячила его. Вся кровь кипела в нем.

Он приказал немедленно доложить ему, когда приедут приглашенные им гости, а сам остался один в комнате, то неистово бегая из конца в конец и с бешенством разбивая или попадавшуюся ему на пути вазу, или дорогое зеркало, то в изнеможении опускаясь на диван, не переставая в то же время бормотать какие-то бессвязные слова и в страшных проклятиях давая выход своему гневу.

Казалось, он долго не мог привести в ясность свои мысли. Наконец, успокоившись немного и лишь тяжело дыша, он прилег ненадолго на диван, но вскоре вскочил с него и воскликнул:

– Да, так должно быть, это удастся, этот удар должен поразить, если только умно подготовить его! И я буду умен, я буду осторожен, предусмотрителен, пока месть не совершится. Да, – продолжал он, – я уверен в успехе; через офицеров, преданных мне, я посеял уже во всех полках недовольство и ненависть к этому проклятому Потемкину, который прячется во дворце под крылышком императрицы и пользуется почестями и милостями пред теми, которые своими прежними заслугами имеют больше прав на них. Да, я заставлю всех их соединиться в одной просьбе: потребовать удаления этого выскочки, которого я ударил палкой по лицу и который еще ничего не сделал, чтобы потребовать удовлетворения за нанесенное ему оскорбление. Я распространил молву, что он надоел императрице, и это понудит колеблющихся и боязливых присоединиться к прошению, и тогда… тогда настанет момент, когда он почувствует мою власть. Если она согласится на это требование, тогда она погибла и ее надменному высокомерию будет нанесен тяжелый удар; если же она ответит отказом, то я восстану во главе гвардии как поборник воинской чести; и тогда, – воскликнул он, сверкнув очами, – пускай она почувствует, каково снова вернуться туда, откуда я уже однажды привел ее на престол.

Могучая грудь в расстегнутой рубашке вздымалась высоко; князь снова наполнил бокал и одним духом осушил его.

На дворе послышался стук копыт.

– Ага, – прислушиваясь, промолвил Орлов, – они здесь; так за дело! Пусть же Екатерина почувствует, что значит иметь врагом Григория Орлова!

В комнату вошел камердинер и доложил, что приехали первые гости, но не успел он еще докончить доклад, как в комнату стремительно ворвался граф Алексей Орлов, вытолкнул камердинера за порог и плотно закрыл за ним дверь.

– А, это ты, брат! – воскликнул Григорий Григорьевич. – Хорошо, что ты приехал, ты можешь помочь мне в моем предприятии и убедиться, что и у меня бывают хорошие планы, и я умею выполнять их. Но что с тобой? Ты взволнован, на тебе лица нет!

– Я слышал, – понизив голос, ответил Алексей Григорьевич, – что во дворце разыгралась какая-то сцена, что ты в сердцах уехал оттуда, а затем я слышал нечто более серьезное: Чернышев пробыл долго у государыни, караулы во дворце усилены, войска собраны в казармах.

– Ага, – воскликнул Григорий Григорьевич, – значит, она боится и, будучи ослеплена страхом, делает как раз то, что соответствует моим планам!

– А что ты хочешь делать? Заклинаю тебя, скажи мне все! – воскликнул Алексей. – Может быть, от этого часа зависит судьба всех нас!

– Да, – ответил Григорий Григорьевич, – ты прав, наша судьба зависит от одного часа и от наших мужества и воли. Они осмелились меня – слышишь? – меня, фельдцейхмейстера, князя Священной Римской империи, вмешать своими бесстыдными вопросами в заговор мятежника Пугачева, и, несомненно, тут действовал этот наглый Потемкин…

– Ого, – сказал Алексей Григорьевич, наклонив голову, – если они осмелились делать это, то посмеют сделать еще и покрепче.

– Они, конечно, хотели бы! – воскликнул Григорий Григорьевич с насмешливой улыбкой. – Поэтому-то мы должны предупредить их.

Он в немногих словах сообщил брату придуманный им план, между тем как во двор въезжали все новые и новые гости.

– Ты слышишь, мои друзья приехали! – воскликнул он. – Все они преданы мне; мое вино довершит остальное, и, прежде чем настанет утро, властное требование войск, находящихся в столице, заставит Екатерину выдать ее коварного возлюбленного!

– Ты бредишь, брат! – сказал Алексей Григорьевич. – Что можно было сделать с Петром Федоровичем, то невозможно сейчас; на такое рискованное дело нам не удастся заставить пойти войска. Власть императрицы – не чета власти Петра Третьего, а победоносный Румянцев, народный кумир, – предан ей.

– Румянцев?! – пожал плечами Григорий Григорьевич. – Он далеко, на Дунае, а Екатерина здесь, в наших руках.

– Или мы в ее! – добавил Алексей Григорьевич. – Умоляю тебя, брат, оставь этот безумный план. Последуй моему совету: поезжай сейчас же обратно в Петербург, ступай к императрице, она еще не решится не принять тебя, покорись ей! Ты тоже был не прав с ней; поверь, я вижу лучше тебя – твое безумие ослепляет тебя! Покорись ей, хотя бы только для того, чтобы выждать время.

– Никогда, – дико воскликнул Григорий Григорьевич, – никогда! Ты ошибаешься; пойдем со мной, и ты убедишься сам, какая сила стоит за мной и как бы я был глуп, если бы не использовал ее в этот момент, чтобы одним сильным и верным ударом разбить все их зловредные козни.

Напрасно Алексей Григорьевич старался отговорить его. Брат стремительно вышел из комнаты – и через несколько секунд оба входили в ярко освещенную галерею, примыкавшую к столовой, где уже собралось многочисленное общество офицеров почти всех полков гвардии.

Григорий Григорьевич был встречен громким «ура», он направо и налево здоровался с гостями, пожимая всем руки, и пригласил затем все смеющееся, веселое общество в столовую, к роскошному ужину.

Хозяин казался вполне спокойным и веселым, только блуждающие взоры и дрожащие руки выдавали его нервное возбуждение, и он поминутно чокался то с одним, то с другим офицером и беспрестанно делал слугам знаки подливать гостям в стаканы вина.

Не прошло еще и часа, как все общество находилось уже в подогретом состоянии. Орлов перевел разговор на победоносную армию Румянцева; под ликующие возгласы он осушил свой бокал за здоровье храбрых товарищей, разбивших турок, и, точно охваченный мгновенным недовольством, воскликнул затем:

– Не позор ли это: в то время как турки бегут от русских знамен и вся Европа дрожит пред силою нашего оружия, генерал-адъютант нашей императрицы, которого я, как мальчишку, избил кием, бесчестит наш мундир?

Мертвая тишина наступила при этих словах. Все струсили. Но затем то там, то сям послышались сочувствующие голоса, и вскоре громкие выражения недовольства Потемкиным сделались всеобщими.

Алексей Григорьевич, сидевший рядом с братом, положил свою руку на его, пытаясь остановить.

Но Григорий Григорьевич осушил еще один бокал рейнвейна и воскликнул:

– Да, друзья и товарищи, действительно позор, что такой человек носит еще форму русской армии. Только доброта и великодушие нашей императрицы охраняют его на его адъютантском месте; но и эта благородная черта сострадания в чрезмерности своей служит уже нарушением чести русского оружия, завоевывающего себе все новые и новые лавры. На нас лежит обязанность помочь императрице исполнить то, на что она не решается по доброте сердца. Все мы и все ваши товарищи по полкам от имени армии должны выразить ей просьбу, чтобы она дала отставку Потемкину, так как он недостоин носить военную форму!

– Да, да, это верно! – закричали некоторые более молодые офицеры, пользовавшиеся особым благоволением фельдцейхмейстера. – Мы должны потребовать от императрицы, чтобы она отставила обесчещенного генерала; она не имеет права наносить армии такое оскорбление!

– Я знал, – сказал Григорий Григорьевич, – что все вы думаете и чувствуете так же, как я. Мы сейчас же составим прошение императрице, вы все должны будете подписать его, и еще сегодня ночью необходимо распространить его среди ваших товарищей; солдатам также надо будет сообщить его содержание, и рано поутру депутация от всей гвардии должна вручить государыне прошение ее верных полков, которым будет за это благодарна вся армия!

Он приказал подать бумагу и чернила и стал быстро писать краткое, в повелительных, почти угрожающих выражениях прошение, которое сейчас же для подписи передал сидящим рядом, те в свою очередь передавали соседям.

А пока что все громче становились речи и все больше пили гости.

Алексей Григорьевич еще раз напрасно попытался остановить брата; мрачный и задумчивый сидел он среди шумного сборища – никто не решился уклониться от участия, хотя у некоторых, несмотря на хмель, сильно дрожали руки, когда они подписывали свое имя под прошением.

Вдруг Алексей Григорьевич прислушался. Сквозь шум и крики в столовой ему послышались на дворе топот копыт и бряцанье оружия; он быстро встал и пробрался к окну, но, откинув портьеру и бросив взгляд во двор, побледнел и отшатнулся.

В следующую минуту он бросился к группе офицеров, которые на противоположном углу стола как раз подписывали этот предательский документ, передавая перо из рук в руки, стремительно вырвал бумагу из рук подписывающих, разорвал ее в мелкие клочки и раскидал во все стороны.

– Алексей! – воскликнул опешивший от удивления и гнева Григорий Орлов. – Что ты делаешь? Ты хочешь заступиться за этого несчастного, хочешь идти против всей армии, выступающей на защиту своей чести? Он сошел с ума, возьмите его! Дайте мне другой лист, а если он не послушается, заприте его. Я приказываю взять его, я, фельдцейхмейстер, первый генерал во всем государстве.

Наступила мучительная тишина, офицеры жались: никто не решался в этом споре принять чью бы то ни было сторону.

– Схватите его! – крикнул Григорий Григорьевич. – Свяжите его, он сумасшедший, для его собственного спасения надо сделать его безвредным!

– Думай о своем спасении, брат, если еще есть время, – печально произнес Алексей Григорьевич, указывая рукою на дверь.

Взоры всех обратились туда же. Дверь растворилась, и в парадном мундире на пороге появился граф Чернышев.

Григорий Григорьевич также обернулся к двери, и на его лице отразилось безграничное удивление.

– Что привело вас сюда, граф Захар Григорьевич, – спросил он, – в такой поздний час? Добро пожаловать! Садитесь к столу! Я не пригласил вас, потому что не знал, могу ли считать вас в числе своих друзей. Для вашей ночной поездки вы взяли с собою людей, – глухим голосом добавил он, бледнея и указывая на безмолвных гренадер, – но что нужно солдатам в моем доме? Мне не требуется охраны, я в достаточной безопасности под охраной своих храбрецов.

Граф Чернышев поклонился гордо и холодно и при гробовом молчании всего общества произнес:

– Я явился сюда не для того, чтобы воспользоваться вашим гостеприимством, князь Григорий Григорьевич, я здесь для того, чтобы передать вам повеление государыни императрицы, нашей всемилостивейшей монархини, а эти солдаты находятся здесь, как это надлежит, потому что я имею честь говорить от имени и по поручению повелительницы русского государства и русской армии.

– Ага, – с угрожающей усмешкой проговорил Григорий Григорьевич, – государыня императрица выбрала удивительного посла, чтобы выразить мне свое желание; обыкновенно я привык узнавать их иным путем… Но все равно, говорите!

– Мое посольство касается только вас одних, – ответил граф Чернышев, бросая взор на офицеров.

Те в недоумении сгрудились в другом конце зала. Некоторые успели взглянуть в окно и увидели, что весь двор был занят гренадерами.

– Говорите! – проговорил Орлов. – То, что императрица имеет передать мне через вас, свободно могут слышать мои друзья!..

– Вы хотите этого? – спокойно и холодно промолвил Чернышев. – Так вот слушайте! Государыня императрица желает, чтобы вы отказались от всех своих должностей, государственных и придворных, так как она недовольна вами. Вот бумага, требующая от вас заявления в желательном государыне смысле. Я попрошу вас сейчас же подписать ее, чтобы я немедленно мог вручить ее императорскому величеству.

Безмолвно стояли объятые ужасом офицеры. Алексей Григорьевич Орлов печально склонил голову на грудь.

Григорий Григорьевич побледнел как смерть, но затем вся кровь кинулась ему в лицо; казалось, у него закружилась голова. Шатаясь, он отступил на несколько шагов назад, но затем снова выпрямился с угрожающим видом. Резким движением он бросил к ногам Чернышева бокал, который все еще держал в руках, и громким голосом, жутко прозвучавшим среди мертвой тишины, воскликнул:

– И вы, безумный, осмеливаетесь говорить мне это в моем же доме?! Ты смеешь так разговаривать со мной сегодня, ты, кого я еще вчера мог, как червя, раздавить своей ногой? Смотрите же все вы, мои друзья, какие козни строит этот проклятый Потемкин против вашего фельдцейхмейстера! Ко мне, сюда! Сплотимся вместе, идем к императрице – она должна услышать голос чести; этого несчастного, который злоупотребляет ее именем, она должна выдать нам, чтобы судить его, как он того заслуживает.

Чернышев сделал знак гренадерам, и на пороге комнаты появились солдаты со штыками, направленными против находившихся в комнате. Тишина стала мертвая; шумные до сих пор и разгоряченные офицеры стояли неподвижно, вытянувшись по-военному; ни один мускул не дрогнул на их лицах.

– Очень жалею, господа, – произнес Чернышев, – что должен был прервать ваш ужин; вы видите, что здесь вам делать больше нечего, и я попрошу вас немедленно же вернуться в свои казармы!

Один за другим офицеры вышли из комнаты, отдавая честь военному министру; стража беспрепятственно пропустила их, и скоро исчез последний из гостей, причем никто не посмел сказать хозяину ни слова на прощанье.

– Несчастные, – воскликнул Григорий Григорьевич, – несчастные! Они покидают меня, склоняются пред рабским бичом в руке этой неверной; они и не заслуживают ничего другого! Господи, почему я – единственный мужчина в России?

Безумное бешенство душило его; он в клочья разодрал на себе одежду, рвал на голове волосы, кидался из стороны в сторону, не переставая произносить страшные проклятья.

Чернышев спокойно наблюдал эту сцену. Алексей Григорьевич пытался успокоить брата и наконец усадил его силой на стул.

Припадок бешенства, казалось, сломил силы Григория Орлова; он весь согнулся, опустил голову на руки и принялся громко рыдать.

Мучительное и печальное зрелище представлял этот гордый великан, еще только что уверенный в своих силах, а теперь плакавший, как малый ребенок.

– Повинуйся, брат, повинуйся! – сказал Алексей Григорьевич. – Этого требуют необходимость и твой долг верноподданного. Повинуйся, чтобы своим неповиновением и непокорством жестокому повелению императрицы не дать права радоваться твоим врагам. – Он взял бумагу из рук Чернышева и положил пред братом. – Подпиши, что требует государыня, – продолжал он затем, – она слишком справедлива и умна, чтобы не увидеть в конце концов, что ты невиновен.

Он протянул брату перо, только недавно предназначавшееся для подписи грозного требования офицеров, и Григорий Григорьевич почти бессознательно, дрожащей рукой подписал на бумаге свое имя, после чего снова положил голову на руки, и слышны были только тихие рыдания, потрясавшие его грудь.

– Вот, граф Захар Григорьевич, – сказал Алексей Григорьевич, передавая ему бумагу, – возьмите прошение брата, императрица вольна распоряжаться своими должностями… Если бы только она не забывала заслуг, которые она когда-то так высоко ценила!..

– Если бы ее императорское величество не помнила этих заслуг, – возразил Чернышев, пряча бумагу в карман своего мундира, – то, поистине, она не избрала бы такого милостивого и полного уважения способа, чтобы защитить себя и государство от злоупотребления слишком большой властью, которое допустил себе ее подданный.

– Куда же вы имеете повеление отправить моего брата? – спросил Алексей Григорьевич.

– Мое поручение кончено, – ответил Чернышев. – Насколько мне известно, государыня полагает, что для вашего брата было бы лучше всего на некоторое время поехать за границу. Это, конечно, соответствовало бы его желаниям и достоинству. Тогда российские послы при всех европейских державах получили бы приказ принять его всюду с почестями, подобающими его высокому сану и прежним заслугам; тем не менее и в этом отношении ее императорское величество не желала утвердить никакого определенного повеления, которое могло бы связать волю вашего брата, тем более что и знаки почести всех его последних должностей должны остаться для него не умаленными.

Алексей Григорьевич с изумлением смотрел на Чернышева.

– Она чувствует свою силу, ей-богу! – тихо прошептал он. – Она сильна, раз одним росчерком пера могла устранить Григория! А относительно меня у вас нет никаких повелений? – спросил он затем.

– Положительно никаких! – почтительно ответил Чернышев. – Я точно знаю, что ее императорское величество будет счастлива еще долго пользоваться выдающимися способностями своего адмирала!

– Действительно, она очень сильна, сильнее, чем Петр Великий! – тихо прошептал Алексей Григорьевич, покачав головой, после чего вслух произнес: – Разрешите мне тогда остаться здесь, чтобы позаботиться о брате, который, как вы видите, требует ухода?

– Вы можете делать что вам угодно, граф Алексей Григорьевич. Будьте здоровы, мне необходимо спешить, чтобы вовремя вернуться к государыне императрице.

– А солдаты? – спросил Алексей Григорьевич.

– Они проводят меня и вернутся в свои казармы; здесь они ни к чему, так как повеление ее императорского величества нашло должное исполнение.

Чернышев почтительно поклонился и в сопровождении солдат спустился с лестницы.

Несколько минут спустя он уже мчался обратно в Петербург, между тем как в одиноком, сразу смолкнувшем дворце начиналась другая жизнь: граф Алексей Григорьевич приказал слугам снести брата в спальню, там он уселся у изголовья скоро погрузившегося в сон Григория Григорьевича и отправил в город гонца за доктором.