Текст книги "Григорий Орлов"

XXXVII

Наконец настал час, назначенный императрицей для торжественного приема. Еще во время обеда Екатерина Алексеевна приказала, чтобы в этот вечер Салтыков занял место ее адъютанта; она желала почтить его пред всем двором в награду за радостную весть о победе и личное мужество и собственноручно надела на него звезду и ленту ордена Святого Андрея Первозванного; и теперь он вместе с сыном в приемной царских покоев ожидал появления государыни, которая удалилась на послеобеденный отдых и чтобы заняться вечерним туалетом.

Генерал был глубоко взволнован; в разговоре с государыней ему послышались отголоски давно прошедших времен, пробудивших в его душе еще живые воспоминания юности, но в то же время сознание, что настоящее, хотя полное блеска и славы, сделало его орудием несчастья собственного сына, тяготило душу.

Грустно было на душе Салтыкова, и сам он, казалось, не принимал никакого участия в той громкой, ликующей радости, с какою весь двор встретил его весть о победе и поджидал выхода государыни в блестящие парадные залы.

Николай был спокоен и весел. Принятое решение сделало его будто взрослее: детская мягкость исчезла, черты лица его обрели мужество, и ласковыми, веселыми словами он хотел ободрить отца.

Появилась императрица.

С нею рядом шла Зораида под густой вуалью. Екатерина приказала ей сопровождать себя, чтобы в блеске торжества бедное дитя забыло свое горе или по крайней мере не имело времени предаваться ему в уединении.

Молча подала она руку Николаю.

Генерал Салтыков, прежде чем выйти вместе с императрицей в большой зал, вполголоса сказал ей:

– Как живо все вспоминается мне сегодня прошлое с его горем и счастьем! Предо мною будто воскресло то время, когда я так же следовал за великой княгиней в приемный зал, дрожа от страха за какое-нибудь обидное слово, брошенное ей, и счастливый от одного взгляда моей высокой повелительницы, когда в нем выражалась благодарность за мое участие, замеченное ею!..

– Да, Сергей Семенович, – промолвила Екатерина, ласково глядя на него, – да, то было прекрасное, незабвенное время. Но никогда не пожелала бы я вернуть его, если бы то было в моей власти!.. Тогда великая княгиня должна была подчиняться недостойному гнету и скрывать свои чувства. Теперь я живу с гордо поднятой головой и могу приближать к себе своих друзей, не боясь целого мира; тогда мое сердце томилось жаждой власти, теперь я владею короной и власть в моих руках. Итак, Сергей Семенович, лучше, что ради минутного счастья я не пренебрегла блестящей целью, путь был тернист, но пройти его стоило.

Салтыков, вздохнув, наклонил голову и направился вперед, чтобы открыть государыне двери.

В тот же момент дверь внезапно распахнулась, и на пороге появились два запыленных, запыхавшихся офицера.

Императрица испугалась. Неужели же какая-нибудь недобрая весть должна была смутить радостное торжество победы?

– Откуда вы, с какими вестями? – спросила она, с трудом сохраняя обычное самообладание.

– Меня прислал фельдмаршал Румянцев к вам, ваше императорское величество, – сказал первый из двух офицеров. – Я должен повиниться, что промедлил лишний день… Но моя лошадь пала от слишком поспешной езды, и мне пришлось долго идти пешком, пока я добыл другого коня. Поэтому меня нагнал мой товарищ, который отбыл из Шумлы днем позже.

– А с чем вы прибыли? – спросила императрица первого гонца.

– С этим письмом к вам, ваше императорское величество.

– От фельдмаршала Румянцева? – спросила государыня.

– Нет, ваше императорское величество, письмо от великого визиря Моссума-оглы; фельдмаршал приказал мне вручить его лично вам, ваше императорское величество.

– От моего отца?! – испуганно воскликнула Зораида.

– Неужели он все же не поверил моим словам, – заметил Салтыков, – и пожелал еще раз изложить свою просьбу вашему императорскому величеству.

Государыня, вскрыв письмо, быстро пробежала его, лицо ее стало серьезно, и она с грустной улыбкой обратилась к Николаю и Зораиде:

– Ваша судьба изменяется, дети мои; ваши надежды не потеряны… Послушай, что мне пишет твой отец!

Сказав это, она стала читать:

– «Великая, милостивая императрица! Побежденный враг обращается к сердцу великодушной победительницы. Вы, ваше императорское величество, были милостивы к счастью и радости моей жизни, к моей дочери Зораиде; меня ожидает неизвестная судьба, и я прошу вас, ваше императорское величество, взять мое дитя под свое покровительство и оказать ей материнское расположение, когда ее отец не будет уже в состоянии заботиться о ней. Пусть Зораида повинуется вам и любит вас так, как любила меня; ее судьбу я вручаю вам, ваше императорское величество, и молю всемогущего Аллаха, чтобы за ваше великодушие Он щедрою рукою ниспослал вам свое благословение».

– Ты видишь, Зораида, – сказала государыня, с состраданием глядя на девушку, – ты теперь принадлежишь мне по воле своего отца, и я имею право соединить тебя с Николаем.

– Боже мой, боже мой! – сказала Зораида. – Я ничего не понимаю! – Она взглянула на оборотную сторону письма. – Да, да, это печать моего отца, я узнаю ее, это письмо от моего отца, это его воля отдать меня! Но то, что должно бы осчастливить, страшит меня… Разве он не любит меня больше, или…

Она побледнела и скрестила руки на груди, между тем как Николай, довольный, поспешно подошел и обнял ее.

– Фельдмаршал Румянцев посылает через меня вашему императорскому величеству это послание, – сказал второй офицер в ответ на вопросительный взгляд императрицы.

– А! – воскликнула Екатерина Алексеевна, взяв письмо с огромной печатью. – На этот раз мне пишет Румянцев. – Быстро вскрыла она письмо и прочитала: – «Генерал Салтыков, вероятно, лично доставил вашему императорскому величеству известие о большой, решительной победе, одержанной войсками вашего величества, а также вручил вашему императорскому величеству проект мирного договора и письмо великого визиря Моссума-оглы. Мне остается только сообщить следующие важные известия. Султан Мустафа III умер, Абдул Ахмед занял его место, великий визирь Моссум-оглы отозван от командования разбитой нами армией и замещен пашой Молдаванчи. Последний принял мирный договор, заключенный Моссум-оглы и Салтыковым, признав невозможность сопротивления и вняв моей угрозе в случае замедления ратификации договора двинуться на Адрианополь. В согласии султана не может быть сомнения. Я узнал, к моему великому огорчению, что Моссум-оглы застал в Адрианополе посланного от султана, который ему…»

Государыня смолкла и посмотрела на Зораиду, которая высвободилась из объятий Николая и, вся бледная, с неподвижным взором, вслушивалась в слова письма.

– Посланный от падишаха! – воскликнула она. – Что это значит? О, будь милосердна, властительница, скажи мне, что случилось с моим отцом?

– Бедное дитя, – промолвила императрица, – а все же она должна знать! Самая ужасная истина лучше томления страха и неизвестности. Твой отец предчувствовал свою судьбу, мое дитя, и поэтому поручил тебя моему покровительству. «Посланный султана передал ему шелковый шнур, то есть смертный приговор. Он был храбрый и гордый человек, – продолжила она читать письмо Румянцева, – и я сохраню воспоминание, полное уважения к этому благородному врагу».

Зораида упала, громко рыдая:

– О, мой отец, мой отец! Они убили тебя, эти изверги, они не дали тебе даже возможности повидаться со своей дочерью!

Николай Сергеевич поднял рыдавшую девушку. Государыня раскрыла свои объятия и прижала ее к груди.

– Успокойся, мое дитя! – сказала она. – Благословение твоего отца будет с тобою и после его смерти; он доверил тебя сердцу матери, и я исполню святой завет. Русская императрица даст тебе счастье и позаботится о тебе, как если бы ты была ее собственное дитя. Жалую тебя в графини; отныне твое имя будет Екатерина и ты будешь равна самым знатным людям моего государства; затем, когда ты выйдешь замуж за Николая, имя твоей государыни соединится с благородным именем Салтыковых.

Николай Сергеевич опустился на колени и благоговейно поцеловал руку государыни.

Салтыков положил руку на голову сына и сказал:

– И пока мое потомство будет жить на Руси, пусть все его отпрыски с благодарностью посвящают жизнь императрице и ее наследникам.

Зораида тихо рыдала в объятиях государыни, но вдруг она выпрямилась, с еще влажными, сверкающими глазами протянула руку и громко воскликнула:

– Да, я хочу принадлежать вам: тебе, моя милостивая повелительница, и тебе, мой Николай, на всю свою жизнь! Между мною и падишахом, так жестоко умертвившим моего отца, больше нет ничего общего; я вырвала из сердца веру своих отцов, допускающую подобные злодеяния. Твой Бог, Николай, будет моим Богом; этому Богу милосердия и любви я буду молиться за своего бедного отца. Возьми меня в жены, я твоя; в печали небо соединило наши души, а наша земная судьба находится в руках нашей повелительницы.

Она стала на колени рядом с Николаем, государыня возложила на их головы руки и, взглянув на Салтыкова, произнесла понятные лишь ему одному слова:

– Видишь, Сергей Семенович, какое совпадение: Салтыков и Екатерина – так Зораида будет названа в святом крещении. Эти имена снова встречаются. Ну, а теперь иди, дочь моя! – сказала она Зораиде. – Побудь наедине со своими мыслями, благословение отца твоего неотъемлемо остается с тобою; сегодня ты не можешь быть в кругу веселящихся; в уединении твоя душа придет в прежнее равновесие. Иди поплачь и моли Бога, чтобы то были твои последние слезы. А ты, Николай, проводи меня; эта грустная минута тебе принесла счастье, и тебе подобает участие в радости и почестях своего отца.

Зораида опустила вуаль и молча возвратилась во внутренние покои императрицы.

Николай открыл дверь из приемной, Салтыков занял место адъютанта позади своей повелительницы; кавалеры и дамы свиты выстроились в длинные блестящие ряды, и несколько минут спустя государыня появилась в тронном зале, приветствуемая громкими криками радости всего многочисленного двора. Первыми подошли к ней великий князь и принцесса Гессенская; затем приблизились иностранные дипломаты и вельможи русские, среди которых первым был Григорий Григорьевич Орлов.

Застывшим, неподвижным взором смотрел он на императрицу и произнес:

– Желаю вам, ваше императорское величество, счастья по случаю торжественной победы войск Румянцева, которая избавила вас и ваших верных слуг от тяжких забот и предохранила государство от больших опасностей.

– Я никогда не сомневалась в том, что военное счастье и победа останутся неизменно за нашими знаменами, – с гордостью ответила Екатерина, – и что мои полководцы и мои храбрые войска снова возвратят плоды победы, однажды утерянной.

Орлов поджал губы, и глаза его гневно блеснули.

– Ваше императорское величество! – воскликнул он. – Не доверяйте слишком счастью; на горизонте надвигается темная грозовая туча, сильные и надежные руки вам пригодятся.

– Вы правы, князь Григорий Григорьевич, – сказала Екатерина Алексеевна, – и в минуты радости государыня должна думать об опасностях, грозящих государству. У Румянцева сильная, надежная рука, победитель турецкой силы сумеет усмирить и бунтовщиков.

Глухой стон вырвался из груди Орлова, его лицо помертвело, губы дрожали и, казалось, хотели произнести ужасную брань, но его брат, Алексей Григорьевич, стоявший позади него, вовремя схватил его за руку и отвел в сторону.

Государыня, казалось, ничего не заметила. Она взглядом скользила по окружающим. Граф Панин стоял у колонны, поникнув головой; все держались в стороне от опального, так что вокруг него образовался свободный круг, как будто все сторонились его, как зачумленного.

Екатерина Алексеевна быстро подошла к нему, подала руку и громко сказала:

– Вам подобает сегодня моя благодарность, граф Никита Иванович! Вашей мудрой, прозорливой политике обязана блестящая победа Румянцева; воспитание моего сына, вверенное вашим надежным рукам, ныне окончено; пока враг угрожал границам государства, не подобало праздновать бракосочетание великого князя, теперь же, через две недели от сегодня, оно будет праздноваться и тем закончится ваша служба при вашем высоком питомце, и он, я надеюсь, никогда не забудет ваших наставлений, когда Провидение призовет его к власти. Но я прошу вас продолжать ведение моих внешних дел, и будьте уверены, что в вас я всегда буду чтить и любить своего верного советника.

Гробовая тишина царила вокруг. Граф Панин был так взволнован, что едва мог держаться на ногах; слезы навернулись на глаза, и он, чтобы скрыть их, склонился к руке императрицы и произнес невнятные слова благодарности.

Великий князь поспешил к графу, нежно обнял его и в порыве чувств притиснул государыню к своей груди, к чему она, несмотря на нарушение этикета, отнеслась с благосклонной улыбкой.

Григорий Григорьевич Орлов хотел что-то сказать императрице и рвался вперед, но брат Алексей удерживал его и отводил его все дальше.

Екатерина Алексеевна продолжала свой обход; теперь яблоку негде было упасть вокруг графа Панина, и насколько раньше избегали его, настолько теперь наперерыв спешили выразить ему свои пожелания по поводу выпавшей на его долю чести.

Вдруг присутствующие замерли – пробиваясь сквозь тесные ряды придворных, к государыне шел офицер в высоких сапогах, весь запыленный. Преклонив колено пред государыней, он воскликнул:

– Слава нашей высокой повелительнице, великой государыне императрице Екатерине Алексеевне! Бунтовщики уничтожены, изменник Емельян Пугачев закован в цепи и находится на пути в Москву, чтобы по приговору вашего императорского величества получить должное наказание.

Екатерина Алексеевна прижала руки к сердцу и взвела взор к небу. Радость так переполняла ее, что более не было сил радоваться; спокойным, ясным голосом, в котором не слышалось ни малейшего волнения, она сказала:

– Случилось так, как должно было случиться: небо поразило дерзкого преступника. И так будет со всеми внешними и внутренними врагами отечества, пока мои руки будут держать меч и скипетр святой Руси!

– Да здравствует непобедимая Екатерина Великая! – воскликнул граф Панин.

Великий князь повторил эти слова, и, с восторгом подхваченные, они пронеслись по парадным залам: «Да здравствует Екатерина Великая!»

При известии о поимке Пугачева Григорий Григорьевич Орлов испустил глухой крик, его глаза налились кровью, на губах выступила пена, кулаки сжались, и опять же он хотел рвануться вперед, к государыне, но брат Алексей силой удержал его и оттащил к стене. На них не обращали внимания, общество сосредоточилось всецело на государыне. Тем временем бешенство князя Орлова достигло крайних пределов, в припадке безумия он издавал хрипящие звуки, между тем как брат старался оттащить его все дальше и дальше из зала. Вдруг Григорий Григорьевич вырвался от него и, расталкивая лакеев и караул у дверей, бросился к выходу.

Алексей Григорьевич гнался за ним по коридору и вниз по большой лестнице, пока наконец не настиг его уже на улице.

– Прочь! – кричал Григорий Григорьевич, отталкивая брата. – Прочь из проклятого дома лживой изменницы; дьявол с нею в связи!.. Слышите вы, подземные силы? Слышите, возьмите меня, мою душу, отмстите ей и свергните ее с высот, на которые я поднял ее. Она хочет погубить меня, как погубила всех, кто доверялся ее соблазнам!

Улицы были запружены народом, в честь торжества победы над турками в окнах домов горели огни. Известие о поимке Пугачева распространилось с изумительной быстротою. Испуганные, удивленные взоры толпы были обращены на бушующего князя Орлова.

– Да, брат, да, – сказал Алексей Григорьевич, – ты прав, силы неба или ада услышат твой зов и отмстят за тебя. Но теперь пойдем, пойдем, ради Бога, домой!

Григорий Григорьевич остановился, его до крайности возбужденное состояние внезапно сменилось полным упадком сил, тяжело повис он на руке брата и разразился судорожным рыданием. Все поспешнее тащил Алексей Григорьевич обмякшего, дрожащего брата, направляя его спотыкающиеся шаги; когда они наконец достигли Мраморного дворца, он упал у подъезда; испуганные лакеи сбежались и понесли князя в спальню, где Алексей Григорьевич привел его в чувство и остался у постели, печальный и озабоченный.

XXXVIII

Долго еще продолжались в Петербурге торжества и ликования; всякий, имевший какое-нибудь отношение ко двору, старался как можно нагляднее показать, насколько он рад этой двойной победе императрицы над внешними и внутренними врагами. Сановники и высокопоставленные придворные соперничали друг с другом, раздавая бедным подарки и устраивая на свой счет народные увеселения. Народ с радостью принимал все это, тем более что победа над турками не только льстила национальному самолюбию, но в этом видели также доказательство особого Божьего благоволения к православным христианам и святой Руси.

Напротив того, во дворце после торжественного богослужения и блестящего приема императрицы царила полная тишина. Казалось, императрица хотела этим показать, что хотя она и благодарна Богу, но собственно никогда и не сомневалась в победе своих войск над турками и над мятежниками и относится к этому как к делу вполне естественному. Она принимала от своих министров обычные доклады, продолжала вести легкие беседы с Дидро и даже несколько ограничила приглашения на обеды и вечерние собрания. Точно так же вели себя ее приближенные. Спокойно и почти равнодушно говорили они о блестящих успехах, которые привели весь народ в радостное упоение. Если можно так выразиться, сложился официозный лозунг: императрица приказала победить – и ее генералы, конечно, одержали победу.

Потемкина никто не видел. Он не являлся ни на маленькие вечеринки в Эрмитаж, ни к обедам, не принимал и многочисленных посетителей, собиравшихся в его приемной, желая осведомиться о его здоровье. Менее посвященные начинали думать, что расположение, которое императрица питала к своему генерал-адъютанту, было только мимолетной прихотью, и наплыв царедворцев в приемной «забытого» адъютанта стал заметно уменьшаться. Те же, которые глубже знали внутреннюю жизнь дворца и поддерживали сношения с сведущей дворней, знали, что Екатерина Алексеевна долгие часы проводила у Потемкина.

Князь Орлов выказывал беззаботную веселость. Он давал офицерам различных полков ежедневно блестящие обеды. В его доме царило необузданное веселье. Он появлялся на парадных гуляньях, входил в толпу, которая всегда приветствовала его восторженными кликами, с мелкими мещанами и крестьянами пил водку, отлично умея делаться популярным в народе. Он полными пригоршнями бросал золото и громко смеялся, любуясь вызванной этим давкой и смятением. Государыня по-прежнему приглашала его на маленькие собрания и принимала с изысканной вежливостью, так что казалось, будто она или не заметила его резкой выходки на торжественном приеме, или совершенно забыла об этом. Но ближайшие к Орлову люди замечали в нем болезненное, лихорадочное беспокойство; он говорил беспрерывно, его руки дрожали, резкий беспричинный смех сменялся у него неожиданной мрачностью. Его брат Алексей Григорьевич часто озабоченно присматривался к нему и заклинал его добиться разговора с императрицей, чтобы объясниться. Но Григорий Григорьевич с язвительной усмешкой всегда отклонял такой совет.

– Я посадил ее на престол, так неужели же мне унижаться пред ней?! – восклицал он. – Дрожать должна она предо мной: она отлично знает, что находится в моих руках. Я поставил клеймо на ее любовнике, так что он не решается показываться на свет Божий. Оба они не осмелятся больше идти наперекор мне!

После таких речей Григорий Григорьевич стремительно выбегал, чтобы не слышать слов брата, и чаще стал прибегать к своему любимому напитку – замороженному шампанскому и рому, в котором он находил забвение от томившего его беспокойства, и засыпал поздней ночью на несколько часов.

Пойманный Пугачев был наконец доставлен в Москву генералом Павлом Потемкиным и заключен там под строгую охрану.

Императрица хотела совершенно забыть о восстании, после того как оно было подавлено. Его главный виновник не должен был быть ни предметом сострадания, ни любопытства, но во всяком случае она желала знать результаты расследования всего дела. Последнее было поручено военному министру графу Чернышеву и князю Григорию Григорьевичу Орлову, которые отправились в Москву.

Князь Орлов принял это поручение с особенной радостью: он усматривал в своем назначении признак незыблемости его положения. Он поделился своим мнением с братом Алексеем, но последний только озабоченно покачал при его словах головой.

Обо всех своих распоряжениях государыня сообщила Потемкину, и тот, вполне одобрив принятые меры, сказал:

– Дело это важное, точно, надо везти в Москву. Бунтовщик, дерзнувший посягнуть на престол нашей милостивой повелительницы, намеревался дойти до Москвы, пусть не дошел, а привезли в кандалах – в ней он и должен получить следуемое по закону наказание. Но пред этим он обязан сказать всю правду. Как ни опытны в государственных делах граф Чернышев и князь Орлов, но дело сыска и допроса – особое дело, требующее исключительных знаний и привычки. Немало тяжких преступников побывало в казематах Петропавловской крепости, не раз ее коменданту приходилось участвовать на допросах; и вот для того, чтобы пролить полный свет на все злосчастные и ужасные проступки этого дерзкого самозванца, я позволил бы себе посоветовать вам, ваше императорское величество, приказать и коменданту крепости отправиться в Москву. При таких сложных обстоятельствах ни один опытный человек не будет лишним.

– Ты прав, Григорий Александрович. Я принимаю твой совет, необходимо добиться полной правды.

Таким образом, к двум сановникам, отправившимся по повелению государыни в Москву, присоединился и комендант Петропавловской крепости.

Однако Потемкин, который в появлении Пугачева подозревал руку Орлова и до которого дошли слухи о таинственном монахе, побывавшем в крепости в день того незабвенного парада, положившего начало благоволения к нему императрицы, не ограничился этой первой частью своего плана. Имея в своем распоряжении опытных шпиков, следивших за каждым шагом Орлова, он выбрал одного из них и направил в Москву с поручением проследить за допросом Пугачева и сообщить ему все подробности. Малый оказался очень ловким и, не жалея денег, которые ему в изобилии дал Потемкин, сумел пристроиться за дверями того помещения, в котором происходил допрос, и таким образом мог слышать его во всех подробностях.

Посредине комнаты, которая была отведена для допроса и пред входом в которую стояла под ружьем усиленная стража, находился стол, весь заваленный исписанными бумагами и документами, за ним сидел главный прокурор Верховного суда, назначенный вести протокол заседания. Две боковые двери в соседние комнаты были завешены плотными сборчатыми портьерами. Князь Орлов и граф Чернышев заняли приготовленные для них кресла, и немедленно вслед за тем в комнату ввели под сильным конвоем Пугачева. Солдаты, с заряженными ружьями и примкнутыми штыками, тотчас же покинули зал, ожидая у самых дверей новых приказаний.

Пугачеву было разрешено сесть на деревянную скамейку, находившуюся в некотором расстоянии от стола. Вид его был ужасен и вызывал чувство сострадания. На нем был толстый армяк, его руки и ноги сковывали железные цепи, концы которых были прикреплены к железному кольцу на шее. Лицо, на которое свешивались коротко остриженные волосы, было землистого цвета, искаженное физическими и душевными страданиями, но черты выражали тупое равнодушие. Никто не мог бы узнать в этом немощном, жалком человеке гордого вождя, который еще так недавно управлял сотнями тысяч людей и украшал себя императорской короной.

Он бросил исподлобья робкий взгляд на сидевших пред ним сановников, и горькая улыбка мелькнула на его устах, когда он увидел на них голубую андреевскую ленту, еще так недавно украшавшую его грудь; затем он сел на указанное ему место, поник головой, и под тяжестью оков его руки бессильно опустились на колени.

Прокурор Верховного суда начал допрос; он обвинял подсудимого в преступном вооруженном восстании против своей императрицы, в убийстве императорских генералов и солдат, попавших к нему в плен, и, наконец, в святотатственном злоупотреблении царским именем и знаками царского достоинства. После каждого обвинения Пугачева спрашивали, признается ли он в приписываемых ему преступлениях.

Пугачев отвечал на все вопросы едва слышным «да», а порою ограничивался легким кивком головы. Только после вопроса, не было ли у него сообщников в преступном замысле, он выпрямился; старая задорная сила блеснула в его глазах, и он громким голосом ответил:

– Все те храбрецы, которые последовали за мной, являются моими сообщниками, но, когда я начинал свое дело, они не принимали в нем никакого участия, так как веровали в меня и следовали за мной в убеждении, что служат правому делу и освобождают отечество от еретического преступного и незаконного правления!

Прокурор записал ответ подсудимого и продолжал приподнятым тоном свой допрос:

– Самым тяжелым преступлением, которое ты совершил, Емельян Пугачев, является твоя наглая, богохульская, злонамеренная ложь, что ты император Петр Федорович, прах которого уже давно покоится в Александро-Невской лавре, и супруг нашей милостью Божьей императрицы Екатерины Алексеевны.

– Я верил в это, – звеня цепями, возразил Пугачев и как бы в клятве положил руки на сердце.

– И ты до сих пор веришь?

– Не знаю, – с горечью и с болью возразил Пугачев. – Я не знаю, есть ли на этом свете правда, сотворил ли меня Бог для того, чтобы жить и страдать, существуют ли небо и ад, где я опять встречу ту, которую я на земле любил и чье верное сердце пронзила моя рука, чтобы избавить ее от позора и бесчестия, но я знаю, что если имеется ад, то из него вышел дьявол, который вселил в мою душу ужасную мысль, что я живу двойной жизнью и что во мне ожил опять император Петр Федорович.

Как надломленный, он упал на скамейку, из его тяжело дышавшей груди вырвался тихий стон.

– А кто же был тот, кто навеял тебе эти мысли? – спросил прокурор. – Если правда все то, что ты говоришь, то он является твоим настоящим, единственным сообщником, еще больше, чем ты, виновным во всех преступлениях, которые ты совершил в безумном и преступном ослеплении.

– То был монах, – продолжал Пугачев. – Мог ли я не верить его словам, если считал его осененным Духом Святым, когда он посетил меня в Петропавловской крепости, куда меня заключили в день смотра после возвращения из турецкого похода.

– В крепости? – спросил прокурор, тогда как Орлов, склонившись над столом, поспешно делал заметки. – Я должен теперь спросить вас, господин комендант, был ли Пугачев в крепости и кто был тот монах, которому вы разрешили свидание с подсудимым?

– Да, мне было приказано арестовать казака, очень похожего на этого Емельяна Пугачева; он бесновался как безумный, когда его заперли в каземат, но вдруг успокоился, когда к нему был впущен монах. Кто был последний, я не знаю, – с дрожью в голосе ответил комендант, – его лицо было скрыто под монашеским облачением.

– Почему же в таком случае вы позволили ему видеться с заключенным? – спросил дальше прокурор.

– Я исполнял свои обязанности, – ответил комендант. – Тот монах принес мне приказ, разрешавший ему доступ к заключенному и повелевавший мне выдать ему узника. Казак Емельян Пугачев был тогда арестован за незначительное преступление и, согласно приказу, был уведен из тюрьмы тем же монахом.

– Да! – воскликнул Пугачев. – Да, он мне возвратил мою лошадь и дал кошелек дьявольского золота; тогда, ослепленный его словами, я был завлечен в мои родные степи, а оттуда – на путь блеска и крови, который привел меня вот сюда, после того как не стало моей дорогой Ксении!

Слезы текли по его щекам, цепи звенели – он пытался утереть слезы.

– За что был тогда арестован этот казак? – спросил прокурор.

– Не знаю, – ответил комендант. – Я арестовал его по приказу его светлости господина фельдцейхмейстера, – продолжал он, испуганно поглядывая на Орлова, – который Пугачев сам вручил мне.

– А монах, – спросил прокурор, прослушав вскользь этот ответ, – монах? Как вы решились допустить к заключенному монаха и передать его последнему?

– По приказу его светлости господина фельдцейхмейстера. Ввиду моей ответственности я сохранил приказ и могу представить, – возразил комендант твердым голосом, спокойно выдерживая злобный взгляд Орлова.

Воцарилось долгое глубокое молчание. Орлов дрожащей рукой водил пером по лежавшей пред ним бумаге.

– Не можете ли вы, ваша светлость, – почтительно сказал прокурор, – дать нам сведения о том происшествии и о личности того таинственного монаха, который для своих низменных целей получил вашу подпись и так злоупотребил вашим доверием?

Орлов вскочил, его сверкающие глаза глядели грозно и дико, он разломал на мелкие куски перо и швырнул на стол.

– Спрашивайте подсудимого, – резко крикнул он, – это ваша обязанность, и записывайте его ответы, но не смейте обращаться ко мне со своими дерзкими вопросами! Я не такой человек, которого может допрашивать жалкий писец, вроде вас! Что, черт возьми, могу я знать, откуда взялся тот жалкий плут! Я подписываю свое имя сотни раз в день, и что мне за дело, если этим злоупотребляют?

Снова наступило глубокое молчание.

Комендант стоял вытянувшись по-военному, опустив к земле острие своей шпаги.

Во время резкой выходки Орлова прокурор и граф Чернышев сидели смущенные, потупив взоры.

Пугачев при первых же словах князя встрепенулся, его глаза заблестели, и тяжелое дыхание вырвалось из открытого рта. Свои закованные руки он поднял, как бы желая схватить и удержать нечто призрачное.

– Вот! – воскликнул он. – Этот голос я узнаю; слишком глубоко проник он в мою душу, чтобы я мог ошибиться! Это голос дьявола, который в виде монаха искушал меня и толкнул меня в пропасть, на дне которой нахожусь я теперь. Да, да, это он! – в ужасе крикнул он, глядя на Орлова. – Да, это он, в каком бы виде он теперь ни являлся. Он – царь ада, злой дух лжи… Берегитесь его, берегитесь! Милосердый Боже! Пошли Своих святых защитить меня от него. Он погубил мою жизнь на земле, спаси теперь мою душу!

Он упал со скамейки на колени и широко открытыми глазами в ужасе смотрел на Орлова, скованными руками делая крестное знамение.

Разъяренный Орлов вскочил и, обращаясь к прокурору и стуча кулаком по столу, крикнул:

– Это плоды ваших бесстыдных вопросов! Если вы, ничтожный писец, осмеливаетесь привлекать к своему наглому допросу первого государственного сановника, то неудивительно, что мятежник в своих безумных фантазиях не менее дерзок и отважен. Что ему терять? Вы же ответите мне за свою дерзость! Или, быть может, все это – комедия? – крикнул он, задыхаясь от ярости. – Кончайте живее свой допрос. Дело все ясно!.. Бунтовщик сознался в своем преступлении. Уведите его теперь отсюда! Помните, если вы скажете еще одно слово, вы узнаете, что значит противиться Григорию Орлову.