Электронная библиотека » Грегор Самаров » » онлайн чтение - страница 24

Текст книги "Григорий Орлов"


  • Текст добавлен: 28 мая 2022, 18:39


Автор книги: Грегор Самаров


Жанр: Литература 19 века, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Шрифт:
- 100% +

XXVI

Румянцев разрешил войскам лишь день отдыха в завоеванном турецком лагере. Найденные в большом количестве припасы были взяты под охрану и в строгом порядке распределены между солдатами, причем все драгоценности, оставленные в палатках пашей и беев, были предоставлены войскам как военная добыча.

Поздно вечером военный совет, собравшийся в палатке визиря, решил дальнейшее продвижение вперед, а все боеприпасы, остававшиеся в старом лагере, решено было переправить через Дунай.

Румянцев хотел тотчас же отправить генерала Салтыкова к императрице с известием о переправе через Дунай, о взятии турецких знамен и позиции визиря, но Салтыков, несмотря на то что его рана в руке была не опасна, нуждался еще в отдыхе и покое; к тому же он объявил, что хотя враг и побит, но поход еще не окончен, и он примет на себя почетное поручение только тогда, когда сможет доложить, государыне о мире, продиктованном врагу от ее имени.

– Вы правы, – ответил Румянцев. – Кто, подобно вам, кровью заслужил первые лавры, тот может положить к ногам государыни и весь венок. Вам я обязан сохранением чести моего имени. Вам подобает принять все почести, если мы одержим окончательную победу.

– Вы не поняли меня, – возразил Салтыков, пожимая руку Румянцеву, – вам принадлежат вся честь, вся слава, вся признательность, и никто не будет с большею горячностью, с большим воодушевлением прославлять ваше имя, чем я. Но я, – добавил он тихим голосом, – хотел бы только доказать государыне, что не забыл ее условия и обратил юношескую мечту в деяния зрелого мужа, что я подверг опасности свою жизнь, желая оправдать ее царское слово, подобно тому, как я когда-то рисковал жизнью за один взгляд, за одну улыбку великой княгини.

На второй день армия выступила в поход, чтобы окончить дело, которое пока казалось довольно трудным и могло привести к жаркому бою, так как турецкая армия все еще превосходила численностью русскую по крайней мере в три раза, и если бы врагу удалось сосредоточить и привести в порядок свои силы, то предстояла бы новая битва, на этот раз, конечно, без опасной переправы через реку, но все-таки достаточно серьезная, так что пришлось бы напрячь все силы для окончательной победы.

Но положение оказалось благоприятнее, чем того опасался Румянцев; ввиду нового быстрого наступления русской армии турецким полководцам не удалось ободрить и вновь привести в порядок свои разрозненные, в панике бежавшие войска.

Великий визирь с главным ядром своих войск засел в крепости Шумле, а остальной армии приказал расположиться вокруг крепости и со всей поспешностью приступить к земляным работам, дабы оградить себя от русских атак. Он надеялся выиграть время, чтобы привести войска в боевой порядок и снова выступить с ними против неприятеля. Но Румянцев своим быстрым выступлением разрушил его планы. Едва турки успели собрать разрозненные полки, как подоспел Суворов со своей легкой кавалерией. Увидев страшного военачальника, внушавшего турецким солдатам почти суеверный ужас, турки поспешно скрылись за еще не оконченными земляными укреплениями.

Суворов со своей кавалерией в течение некоторого времени продолжал словно дразнить набегами сбившегося в плотный комок неприятеля и заставлял его быть в постоянной тревоге, а в то же время на горизонте показался Румянцев с гренадерами и несколькими батареями. Суворов поскакал ему навстречу, чтобы сделать свои донесения. Не колеблясь ни минуты, Румянцев, после немногих пушечных выстрелов, более напугавших врага, чем причинивших ему вред, велел гренадерам построиться в штурмовые колонны и с марша двинуться на турецкие окопы. Он сам, пеший, с обнаженной шпагой в руке, повел свой батальон.

Салтыков ехал рядом с первой колонной в легком экипаже, положив раненую руку на подушку, и, ободряя солдат, кричал:

– Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна, победоносная, непобедимая!

Солдаты с воодушевлением вторили его кличам и стремительно бежали вперед.

Дурно наведенные и почти безвредные пушечные выстрелы загрохотали навстречу атакующим. Когда же голова колонны достигла неприятельских окопов, когда гренадеры под предводительством Румянцева взобрались на низкую насыпь, оттуда спрыгнули вниз, а затем быстро сомкнулись в ряды и с криками «ура» бросились в атаку, – турки без всякой попытки сопротивления обратились в бегство. Они бросились врассыпную через обширное поле, увлекая своим примером части войска, стоявшие по бокам крепости, за своими окопами. Вскоре все громадное поле покрылось беспорядочно бежавшими толпами турецких солдат.

В это время налетела вся кавалерия Суворова, неся смерть и гибель приведенным в смятение туркам. Снова, как в первый день битвы, Румянцев стал во главе своих кирасир, и в одно мгновение ока закованные в железо всадники помчались через поле, то тут, то там разгоняя толпы врагов и обрекая их на окончательную гибель, которую им несли лавы казаков.

Турки бросились к воротам Шумлы, но эти ворота не открылись, и под стенами крепости, среди ужасающего смятения и паники, тысячи их были перебиты казаками. Причем пушечные выстрелы, время от времени раздававшиеся с валов, решительно не приносили никакого вреда свободно разъезжавшей кавалерии.

Несколько часов продолжалась ужасная работа. Румянцев не хотел пленных; он шел на уничтожение врага, чтобы на долгое время отрезать Порте возможность новой войны. Когда солнце склонилось к закату, более половины турецкой армии полегло, а бежавшие, которым удалось спастись от ужасной кровавой бани, уже не могли быть собраны для серьезного сопротивления.

Румянцев и ночью не дал отдыха своим войскам: вокруг крепости был раскинут лагерь, возведены земляные укрепления и на всех возвышенностях поставлены подтянутые пушки, чтобы было удобнее обстреливать неприятеля.

На следующее утро крепость оказалась окруженной тесным кольцом русских войск. Теперь, не обращая внимания на редкие выстрелы из крепости, которые едва ли могли указывать на желание упорного сопротивления, Румянцев мог дать отдых своим солдатам. Пользуясь затишьем, и Салтыков спокойно лежал в своей палатке, предоставляя доктору лечить рану, состояние которой во время боя ухудшилось, но все же не представляло опасности для жизни.

В течение пяти дней русская армия осаждала Шумлу. Быть может, великий визирь надеялся, что находящаяся вне крепости разбежавшаяся турецкая армия попытается еще раз соединиться и, напав на русский лагерь, даст осажденным возможность сделать вылазку? Но крепость не капитулировала.

Румянцев каждый день посылал в город несколько пушечных ядер, но не открывал серьезного огня; он знал, что крепость, в которой за несколько дней пред этим не ждали неприятельского нападения, не могла быть приготовлена к осаде и снабжена провиантом; вследствие этого он надеялся без пролития крови и потери людей принудить визиря сдаться. Причем сам он сохранял в боевой готовности снаряды и своих солдат на тот случай, если бы все-таки битва оказалась неизбежной, в то же время он всюду рассылал на разведки свою кавалерию, чтобы убедиться, не подвигается ли с какой-нибудь стороны турецкий корпус на выручку осажденных. На шестой день осады на зубцах крепостной стены показался белый флаг, что было встречено русскими войсками радостными криками. Вскоре после этого открылись ворота крепости, выехал из них адъютант визиря и направился к русскому лагерю.

Румянцев выслал ему навстречу генерала Каменского, чтобы провести парламентера в свою палатку, и принял того в присутствии Салтыкова, Каменского и Суворова.

Турецкий офицер, прекрасно владевший французским языком и потому не нуждавшийся в переводчике, кратко и серьезно объяснил, что его начальник, облеченный со стороны всемилостивейшего падишаха неограниченной властью, желает прекратить военные действия и готов снова начать прерванные переговоры о мире.

– А Шумла? – спросил Румянцев.

– Визирь признает, – ответил адъютант, – что он не в состоянии удержать за собой крепость, но ведь и взять ее русской армии стоило бы тысячи жизней. Визирь решил лучше похоронить себя под развалинами крепости, чем сдать ее.

– А как же мы будем вести переговоры о мире, – спросил Румянцев, – если визирь останется в крепости?

– Визирь готов для окончания переговоров покинуть крепость и отправиться в любое другое место.

– Это место должно быть в пределах, занятых нашими войсками, – сказал Румянцев. – Мы победители, а когда побежденный просит о мире, он должен прийти к победителю. Я умею уважать храбрых противников, но должен настоять на этой формальности, при этом отвечаю за безопасность визиря.

– Мой высокий начальник, – ответил адъютант, – не будет сомневаться в слове храброго графа Румянцева, которого мы знаем.

Румянцев бросил взгляд на лежавшую пред ним карту и сказал:

– К юго-востоку от Силистрии лежит местечко Кючук-Кайнарджа, через него проходит большая дорога – я предлагаю вести переговоры там.

– Я не сомневаюсь, – сказал адъютант, – что мой высокий начальник примет это предложение; он лишь требует, чтобы путь к сношениям с великим падишахом, нашим могущественным повелителем, оставался для него всегда свободным.

– Это само собою разумеется, – сказал Румянцев, – и на это я согласен.

Турецкий офицер поклонился по восточному обычаю, прижав ладонь ко лбу, а затем Каменский снова проводил его к воротам крепости.

Немного времени спустя адъютант визиря появился вторично и объявил, что визирь принял предложенные Румянцевым условия и тотчас же отправится в Кючук-Кайнарджу, чтобы там покончить переговоры о мире. Турки шли на мир, так как войску Румянцева почти беспрепятственно был открыт путь на Константинополь. При этом визирь потребовал лишь, чтобы ради его полной свободы, независимости и представительства ему было разрешено взять в место переговоров его личную охрану и сохранить ее на все время его пребывания в Кючук-Кайнардже.

Румянцев согласился на это требование и тотчас же послал в Кючук-Кайнарджу приказ приготовить там все для достойного приема облеченного властью турецкого уполномоченного. Затем он навестил Салтыкова, который уже настолько оправился от раны, что мог уже свободно двигаться, хотя на руке все еще была повязка.

– Вы привели войска, генерал, – сказал фельдмаршал, – которые дали мне возможность начать битву и одержать победу; вы первый сошли на неприятельский берег; вы захватили знамя великого визиря, на вашей стороне право диктовать врагу условия мира. Вы знаете, что требует государыня, знаете, что мы ни в чем не можем уступить и что турки в настоящее время должны согласиться на все наши требования. Отправьтесь с визирем в Кючук-Кайнарджу и заключите мир. Когда все будет готово, я подпишусь под этим долгожданным документом, на что имею право как главнокомандующий, а вы доставите государыне весть о покорении турок.

Глубоко тронутый Салтыков пожал руку Румянцева и с радостно блестящими глазами сказал:

– Вы и представить себе не можете, какое благодеяние вы оказываете мне этим почетным поручением; быть может, мои незначительные заслуги слишком высоко оценены вами. Но будьте уверены, что во мне вы найдете друга на жизнь и на смерть.

– Мое всегдашнее правило – никогда не принимать дружеской помощи, – возразил Румянцев, – но на этот раз мое правило поколеблено: на этот раз я нуждался в помощи и вы мне ее оказали.

Мгновение оба генерала в крепком рукопожатии молча стояли друг против друга; в рукопожатии этом соединились гордое мужество, мужская сила и глубокая преданность – качества редкие в истории и которые с пылкой самоотверженностью оказывались к услугам незначительной немецкой принцессы, державшей в своей нежной руке, казалось, легко, играючи, но вместе с тем твердо и уверенно скипетр неограниченной власти.

Вскоре раскрылись ворота крепости, и из нее выехал великий визирь Моссум-оглы в сопровождении своего штаба и трехсот черкесских всадников в чешуйчатых панцирях.

Русская армия была выстроена и приветствовала неприятельского главнокомандующего трубами и барабанным боем.

Румянцев быстро подъехал. Визирь с достоинством ответил ему на поклон, и некоторое время оба серьезным, испытующим взглядом смотрели друг на друга. Моссум-оглы, хотя сам отлично владел французским языком, заставил своего адъютанта перевести на турецкий язык слова Румянцева, а также свой сказанный по-турецки ответ; его гордость возмущалась необходимостью говорить на языке неверного народа с победителем, требованиям которого он должен был подчиниться.

Румянцев представил ему генерала Салтыкова, как уполномоченного для ведения переговоров в Кючук-Кайнардже. Моссум-оглы с почтением склонил голову пред храбрым противником, который чуть было не взял его в плен.

Затем процессия двинулась в путь. Визирь ехал впереди со своей свитой. Румянцев проводил его до выхода из русского лагеря. Салтыков, бывший еще не в состоянии долго сидеть на коне, следовал в карете, окруженный двумя эскадронами кирасир, служивших ему почетной стражей. Весь поезд быстро двигался по дороге по направлению к северу.

В Кючук-Кайнардже спешно были возведены и как возможно удобно и роскошно обставлены деревянные покои для временного пребывания визиря, Салтыкова и сопровождавших их лиц. Русские и турецкие солдаты заняли караулы; храбрые воины, померявшиеся силами во многих сражениях, теперь смотрели друг на друга хотя и мрачно, но с вполне понятным уважением.

На следующий день Салтыков явился к визирю с визитом. Моссум-оглы в окружении штаба принял его со всеми церемониями турецкого этикета. Он встретил русского генерала при входе, знаком пригласил сесть возле него на подушки, причем офицеры обеих свит остались стоять полукругом. Затем он ударил в ладоши, прислужник, заведующий кофе, тотчас же принес маленькие дымящиеся ароматом чашки; заведующий курением принес длинные, уже маленьким угольком зажженные трубки, а когда аромат табака и кофе наполнил помещение, визирь через своего переводчика, с соблюдением всех церемоний, спросил о здоровье Салтыкова и выразил желание, чтобы его рана совершенно зажила как можно скорей. Салтыков ответил, опять через посредство переводчика, в том же вежливом и любезном тоне, не скрывая желания возможно скорей приступить к переговорам.

Визирь некоторое время глубокомысленно смотрел вниз, а затем с повелительным жестом произнес несколько слов по-турецки; тотчас же офицеры его свиты, скрестив руки на груди, удалились. Сейчас же и Салтыков велел своим адъютантам удалиться, идя навстречу желанию визиря, которому хотелось, видимо, остаться с ним наедине.

– Для меня было бы неприлично пред моими солдатами здесь, при нашей первой встрече, – заговорил визирь на чистом, беглом французском языке, – объясняться с вами на иноземном наречии, но вы – храбрый воин, генерал, и, мне кажется, мы лучше поймем друг друга и скорее придем к концу, если будем беседовать с глазу на глаз и если наши слова не будут передаваться через третье лицо. Неотвратимой и необъяснимой воле судьбы, управляющей миром, угодно было дать вам победу надо мной; мой народ нуждается в мире, и мой всемилостивейший повелитель-падишах не может продолжать войну, не искушая Аллаха и не навлекая на нас Его гнева. Изложите свои требования и подумайте о том, что даже побежденного противника надо уважать и что неразумно доводить великий народ до отчаяния.

– Благодарю вас, ваша светлость, за искренность и доверие ко мне, – поклонился Салтыков. – Отвечая в том же духе, я сейчас же обозначу вам крайний предел наших требований; от них мы решительно не можем отказаться, даже подвергаясь опасности продолжать войну, в которой мы, судя по теперешнему положению дел, должны остаться победителями, но которая все-таки стоила бы нам жертв. Государыня императрица, моя августейшая повелительница, требует прежде всего… – Визирь, внимательно прислушиваясь к его речи, замер, наклонив голову набок. – Свободного плавания для русских судов по Черному и другим турецким морям, точно так же как и свободного, беспрепятственного прохода их через Дарданеллы.

Визирь с прежним неподвижным выражением в лице возразил:

– Это равносильно тому, что мы сами передадим в ваши руки столицу своего государства, ключ своего могущества, безопасности самого падишаха.

– Ваша светлость! Быть может, вы были бы правы, – сказал Салтыков, – если бы мы теперь намеревались заключить мир с задней мыслью нарушить его. Но такой задней мысли у России нет; мы померили свои силы в тяжелом бою, а теперь мне кажется лучше и достойнее двух великих народов соединить свои силы для ограждения европейского Востока от коварства западных народов, видящих в Турции и России только добычу, которую они желали бы использовать для своих выгод. Государыня императрица не только желает мира, она предлагает союз, который обоим союзникам должен принести большую пользу, если они сообща согласятся вести торговлю в Черном море: другу можно открыть двери своего дома.

– Друг приходит безоружным, – возразил визирь, – он кладет свое оружие у порога двери гостеприимного дома.

– Так оно и будет, – ответил Салтыков, – государыня императрица требует свободного пропуска через Дарданеллы только для своих торговых судов, а в морях у Константинополя должно стоять только одно боевое судно, представляющее собой знак почетного внимания, а не опасность для союзника.

Визирь глубокомысленно опустил голову на грудь.

– Я принимаю условия, – сказал он затем, – я принимаю их, так как верю вашим словам, генерал, и еще потому, что для моего повелителя и моего народа в открытом и крепком союзе с храбрым русским соседом я вижу более чести и пользы, чем в бесполезной дружбе с лицемерными англичанами и бессильными французами, которые никогда еще не оказали нам серьезной поддержки в нужде.

После этого Салтыков заявил:

– Я должен дальше выговорить для императрицы Азов, Таганрог и Кинбурн; все остальные владения, занятые нами, после заключения мира будут очищены от наших войск.

Визирь наклонил голову и сказал:

– Азов, Таганрог и Кинбурн в ваших руках, у нас нет власти отнять их у вас; по справедливости победитель имеет право предъявлять свои требования на вознаграждение, я принимаю эти условия.

– Этим оканчиваются наши требования, – продолжал Салтыков. – Однако еще не все, – сказал он с некоторой нерешительностью. – Императрица в своем великодушии считает своей обязанностью позаботиться и о тех союзниках, которые в настоящую войну оказали нам содействие, и спасти их от мести, которая могла бы угрожать им.

Визирь насторожился.

– Крымский хан, – продолжал Салтыков, – стал под защиту государыни императрицы.

– Крымский хан – бунтовщик, дерзко нарушивший свои верноподданнические обязанности по отношению к нашему всемилостивейшему падишаху! – воскликнул Моссум-оглы.

– Он выговорил себе признание своей независимости, – возразил Салтыков. – Он утверждает, что Турция не имеет никакого права требовать от него уплаты податей и послушания.

– Он лжет! – воскликнул Моссум-оглы. – Разве в течение ста лет его предшественники не платили дани и с благодарностью не пользовались могущественной защитой падишаха? Разве он не последователь Магомета, которого на земле представляет падишах, как повелитель всех правоверных?

– Это безразлично, – спокойно, но тоном, выражавшим непоколебимую решимость, сказал Салтыков. – Не мое дело входить в обсуждения вопроса о верховной власти Турции над крымскими татарами; государыня императрица, моя августейшая повелительница, требует, чтобы отныне эта зависимость была прекращена. Крым – ворота, через которые можно проникнуть в Русское государство; он был бы постоянной угрозой нашей навигации в Черном море и вследствие этого постоянным спорным вопросом, постоянным препятствием к дружбе и союзу, которые отныне, как вы, ваша светлость, признали это, должны соединять Россию и Турцию. Наоборот, нейтральное государство, которое должно поддерживать дружеские сношения с обоими соседями, не требуя ни от одного из них защиты против другого, является порукой прочной, твердой дружбы, причем исключаются всякие враждебные недоразумения на границах. Потому я полагаю, что желательно было бы также и для Высокой Порты, чтобы Крым стал независимым, нейтральным и вследствие этого даже посредническим государством.

– Нейтральным, независимым государством, – сказал Моссум-оглы почти про себя. – Но может ли Крым остаться таковым? Не может, – продолжал он уже громко, – ту зависимость, ту защиту, которой крымский хан не признает по отношению к Турции, он будет искать у России.

– Мы не заключаем договоров с мыслью нарушать их, – гордо заметил Салтыков.

– Часто не люди нарушают эти договоры, – возразил Моссум-оглы, – а обстоятельства и необходимость исторических условий. Я признаю, что ваше требование вполне справедливо, что выставленные вами доводы говорят в пользу него и что великодушию императрицы свойственно ставить такие условия. Но, соглашаясь на них, я беру на себя тяжелую ответственность: могущественный падишах скорей готов отказаться от части своих владений, чем освободить от его священных обязанностей взбунтовавшегося подданного, который должен чтить в нем не только своего земного повелителя, но верховного покровителя его духовной жизни, его веры. Мне будет очень трудно склонить падишаха к принятию этого условия.

– Если бы государыня императрица желала унизить Высокую Порту, умалить или разрушить могущество падишаха, – сказал Салтыков, – то, быть может, слова вашей светлости были бы справедливы, но так как моя августейшая повелительница приказала мне заключить мир с ее царственным другом и союзником, то желание ее императорского величества, вытекающее из ее великодушия и не заключающее в себе никаких политических выгод, должно быть понято иначе.

Моссум-оглы, мрачно потупившись, смотрел пред собой.

– Я рискую многим, принимая эти условия, быть может, даже немилостью и изгнанием, – сказал он, – но все-таки я решусь – я исполню личное желание императрицы, но в свою очередь тоже буду просить ее об исполнении одного моего личного желания.

Салтыков с удивлением посмотрел на визиря. В его глазах появилось выражение мучительного разочарования; ему стало грустно, что и этот столь мужественный и гордый воин хотел получить вознаграждение, из-за которого решился принять условия врага.

– Выслушайте меня, генерал, – сказал визирь. – У меня есть дочь, ее мать была рабыня-гречанка, исповедовавшая христианскую религию, – она была похищена и привезена в мой гарем. Я любил ее, как свет своих очей, она была красива, как роскошная пальма, нежна, как цветущие розы, и также любила меня, хотя в сердце своем поклонялась другому Богу. Я любил ее так сильно, что не осмеливался влиять на ее душу; я терпел, что в своем помещении она скрывала крест, пред которым молилась. А молилась она за меня и за ее ребенка, за ребенка, которого подарил нам Аллах. Но коварная болезнь унесла ее, когда маленькой Зораиде было только два года. Мы привыкли со смирением подчиняться судьбе и прославлять Аллаха независимо от того, дает ли Его всемогущая рука или отнимает. Но все же я едва мог оправиться от удара, так как цвет моей жизни был надломлен. Позвольте мне умолчать о своих страданиях! Всю любовь, которая еще оставалась в моем сердце, я перенес на ребенка. Волею падишаха я был назначен визирем и принужден был выказывать строгость и жестокость, так как большое государство не может быть управляемо мягкостью, но для моего ребенка у меня была только любовь, ничего иного, кроме любви. Зораида с каждым днем становилась все более похожей на мать, и, когда она смотрела на меня своими кроткими глазами, мне часто хотелось взять крест ее матери, который я хранил как святыню, и вложить его в руки Зораиды, чтобы она молилась за меня, как молилась та. И вот, – продолжал он, подавляя свое сильное волнение, – этот ребенок, моя красивая, нежная Зораида, был похищен у меня, когда генерал Вейсман напал из Силистрии на наш лагерь. Я сделал все возможное, чтобы вернуть свою дочь, я предлагал большой выкуп, но мне отказали в моей просьбе. Как я узнал через лазутчиков, моя дочь была отправлена в Петербург и государыня взяла ее к себе. Правда, императрица обращается с ней хорошо и ласково, но моя дочь все же стала рабыней в стране врага своего отечества, и я не могу видеть ее чудесные глаза, слышать ее нежный голос! Это горе терзает мое сердце, быть может, оно-то и затмило мой разум, обессилило мою волю, надломило мою твердость настолько, что я, несмотря на превосходство сил, дал себя победить… Быть может, счастье покинуло меня потому, что тогда я не сумел уберечь свое дитя. Я не могу забыть Зораиду, решительно не могу, а так как несчастье пало на мою голову, победа покинула меня и судьба послала мне столь тяжкое унижение, то я хочу на дальнейшую свою жизнь отказаться от величия и власти и удалиться в одиночество. Но пусть мое дитя будет со мной, и из его очей я буду черпать утешение и покой душевный. Я готов подписать ваши условия относительно Крыма, но прошу государыню императрицу вернуть мне мое дитя.

Глубоко тронутый Салтыков пожал руку визиря и воскликнул:

– Вам вернут вашу дочь! Я доложу государыне императрице о вашей просьбе.

– Мне сказали, – продолжал визирь, – что государыня любит мою девочку. Да, впрочем, как бы и могло быть иначе? Что, если она откажет в моей просьбе?..

– Она не сделает этого, – воскликнул Салтыков, – клянусь вам в этом! Я ручаюсь своим словом и честью, что сам, после утверждения мирного договора, привезу вам вашу дочь.

– Хорошо, генерал! – сказал визирь. – Я привык уважать вас в бою и потому отнесся к вам с полным доверием: я верю и теперь вашим словам и поручаю вашей чести счастье моей жизни. Составим договор, я готов подписать его.

Он захлопал в ладоши. Его офицеры и адъютанты Салтыкова снова вошли в помещение.

В нескольких словах визирь объяснил, что пришел к соглашению с русским уполномоченным по поводу условий мира и в силу данной ему власти заключает договор, который отправит падишаху на утверждение.

Установленные условия были написаны на французском и турецком языках Салтыковым и переводчиком визиря.

Турецкие паши и беи мрачно устремили свои взоры к земле, когда услышали, чего потребовал победитель; но визирь спокойно склонил голову и объявил, что отныне заключен союз между всесветным падишахом и могущественной всероссийской императрицей, вследствие чего все турецкие и русские подданные с этих пор тоже должны быть друзьями.

Салтыков подписал документы. Снова слуги принесли кофе и трубки, и затем еще некоторое время просидели в дружеской беседе все эти воины, до этого времени часто встречавшиеся в беспощадных боях.

В тот же самый день Салтыков покинул Кючук-Кайнарджу, чтобы вернуться к Румянцеву.

Фельдмаршал обнял его с искренней благодарностью и поручил ему везти императрице весть о победе и получить от нее одобрение и утверждение столь быстро заключенного почетного мира. Громкие клики радости раздавались по русскому лагерю, когда Салтыков в своей дорожной карете, сопровождаемый сотнею казаков, выехал по дороге к Петербургу.

Также и Моссум-оглы тотчас отправил курьера в Константинополь, а затем одиноко заперся в своем помещении. Он известил своего врача, что болен и нуждается в покое.

Гордый мусульманин избегал встречи со своими соотечественниками, которых он вел в бой с надеждами на победу и на глазах которых теперь он подписал невыгодный мир по требованию победителей – презренных гяуров.

Глубокая тишина, царившая в Кючук-Кайнардже, была нарушена на третий день прибытием блестящего отряда всадников. Во главе ехал бледный, мрачного вида человек с черной, жидкой бородой; его темные глаза смотрели холодно и отстраненно, тонкие губы были крепко сжаты, а кафтан сиял богатым золотым шитьем. На нем была зеленая чалма с султаном паши; множество турецких офицеров и большой обоз со слугами и вьючными лошадьми следовали за ним. Он спросил у турецких солдат, где квартира визиря, подъехал к деревянному дому, слез с лошади и, прежде чем слуги могли доложить о нем, вошел в помещение, где Моссум-оглы, глубоко погруженный в свои мысли, сидел на оттоманке; при этом сопровождавшие пашу остались у входа и грустными, торжественными поклонами приветствовали офицеров визиря.

Моссум-оглы вскочил и хотел выпроводить вошедшего, но, увидев зеленую чалму и знак паши, поднял руку для приветствия, хотя с удивлением отметил, что нежданный гость был совершенно незнаком ему.

– Мир тебе, светлейший визирь, – сказал паша, – Аллах да подкрепит тебя своей мощью, чтобы ты достойно и покорно, как подобает правоверному, принял печальную новость, которую я тебе привез. Пресветлый падишах Мустафа покинул земную жизнь и вознесся в блаженные высоты рая, а его брат и законный наследник Абдул Ахмет опоясан мечом Пророка и владычествует как преемник калифов над нами и всеми правоверными.

Моссум-оглы стоял некоторое время в полном оцепенении: Мустафа с самой юности был его милостивым другом и защитником, пред ним он, конечно, готов был отвечать за заключенный мир, к которому его принудили. Но Абдула Ахмета он не знал; наследник скрывался в глубине сераля, и визирь лишь редко видел его. Теперь Моссум-оглы стоял пред неизвестным, темным будущим, которое подобно черной туче расстилалось пред ним.

– Да будет хвала Аллаху, – сказал он наконец, – что Он решит – хорошо и мудро. Насколько я, как и все правоверные, скорблю о потере всемилостивейшего падишаха Мустафы, настолько я молю всем сердцем Аллаха, да защитит Он великого нашего повелителя Абдула Ахмета.

– Да защитит его Аллах, – сказал незнакомец, – и да пошлет ему снова победу, которую Он отнял у наших воинов!

Моссум-оглы вздрогнул от холодного, резкого тона, которым незнакомый гость произнес эти слова.

– А кто ты? – спросил он последнего. – Как мне называть гостя, которого я приветствую всем сердцем, несмотря на привезенные им печальные вести? Я вижу знаки твоего почетного положения, но никогда не видел тебя в Стамбуле.

– Я – Молдаванчи-паша. Ты, конечно, не видел меня, светлейший визирь, так как ты сидел в высоком совете падишаха, я же был только бедным слугой милостивого Абдула Ахмета, но на меня он направил лучи солнца своей милости, как только Аллах возвел его на трон калифов.

Моссум-оглы наклонил голову, а затем ударил в ладоши, после чего были принесены кофе и трубки. Наконец он попросил своего гостя занять место возле него на диване.

– Всемилостивейший падишах, – сказал тот, затянувшись несколько раз своей трубкой из янтаря и розового дерева, – приказал мне сообщить тебе, что ты, светлейший визирь, должен тотчас отправиться к нему в Стамбул и сделать свое донесение; я же должен остаться здесь на твоем месте, чтобы предводительствовать войском. Беи, которых я привел с собой, будут сопровождать тебя, а твои адъютанты останутся при мне, чтобы помогать мне своими советами.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации