Текст книги "Григорий Орлов"

Поглощенная этими тягостными мыслями, Екатерина вошла в спальню Потемкина, который поднялся уже с постели и, завернувшись в широкий шлафрок, лежал на диване, придвинутом к окну. Государыня пыталась согнать мрачные тучи со своего чела и с улыбкой протянула руку Потемкину, у которого оставалась еще только легкая повязка на поврежденном глазе.

– Доктор сообщил мне, – сказала она, нежно заглядывая в лицо Потемкина, казавшееся еще красивее и благороднее благодаря болезненной бледности, – что ты скоро совсем выздоровеешь и что другой глаз не подвергается у тебя никакой опасности. Я была осчастливлена этим и наградила своего лейб-медика по заслугам за внимание и заботливость к моему дорогому другу.

– А когда я поправлюсь, – мрачно возразил Потемкин, – что же будет дальше? Могу ли я после нанесенного мне бесславия показаться вновь перед двором, даже пред последним из своих лакеев?

Екатерина Алексеевна потупилась.

Потемкин взял ее руку и сказал:

– Между нами должно быть произнесено решительное слово; мы должны расстаться, расстаться навеки, если мне не будет дано удовлетворение, если удар, след которого навсегда запечатлелся на моем лице, останется неотмщенным. Если императрица не решится покарать Григория Орлова, то Екатерина не увидит больше своего друга, потому что тогда я выйду из этой комнаты лишь с тем, чтобы схоронить себя в мрачном одиночестве, или, – прибавил он, скрежеща зубами, – я собственноручно отмщу наглецу, который в своем высокомерии осмеливается ставить себя выше всякого права и закона в России, даже выше самой государыни!

– Чего же требуешь ты, мой друг? – нетвердым голосом спросила императрица.

– Того, чего я должен требовать! – ответил Потемкин. – Тебе предстоит выбирать между Орловым и мною. Если я должен оставаться возле тебя, если я должен напрягать дальше свою силу и волю, чтобы украсить чело Екатерины короною Византии, то Орлова необходимо прогнать.

– И ты в свою очередь хочешь давать предписания твоей императрице, – горестно произнесла Екатерина Алексеевна, – и ты хочешь ставить своей подруге условия твоей любви?

– Не любви моей, но моей чести, – возразил Потемкин. – Если подруга не уважает моей чести, то я не могу быть ее другом, а если императрица не окажет справедливости своему генералу, то я буду принужден переломить свою шпагу.

– Но как же я могу? – воскликнула государыня почти с отчаянием, тогда как слезы гнева выступили на ее глазах. – Ты знаешь опасности, угрожающие государству, моему трону, но, пожалуй, ты не знаешь их во всем их объеме.

– Пугачев? – спросил Григорий Александрович.

– Да, – с живостью подхватила Екатерина Алексеевна, – да, Пугачев, этот ужасный призрак!

– Ты видишь, – продолжал Потемкин, – что я умею читать в твоей душе, даже когда ты не удостаиваешь меня своим доверием. И, по-твоему, Орлов – единственный человек в России, которому удалось бы уничтожить Пугачева?

– Боюсь, что так, – беззвучно ответила государыня. – Ты, мой друг, – мягко и нежно прибавила она, – еще незнаком со всеми здешними условиями, тебе не удалось бы, как Орлову, соединить все силы государства для решительного удара.

– О, я вижу его насквозь! – воскликнул Потемкин. – Орлов хочет отнять у тебя из рук меч, чтобы потом не нуждаться в тебе более или чтобы иметь силу принудить тебя возложить твою корону на его голову. Ну, так и быть! – продолжал он, приподнявшись на локте. – Ты узнаешь, где должна искать своего истинного друга, свою настоящую опору. Пока Орлов угрожал и ставил условия, я действовал. Скоро тот призрак исчезнет, и ты не должна будешь нуждаться ни в ком, кроме своего верного друга, который и с одним глазом бдительно уследит все происки твоих врагов и который не требует от тебя ничего, кроме возмездия за поругание чести.

– Я не понимаю, – сказала удивленная государыня, – ты действовал, по твоим словам, здесь, на одре болезни?

– Ты сейчас поймешь, – ответил Потемкин, – погоди минутку. – Он позвонил и приказал вошедшему камердинеру: – Ее императорское величество желает, чтобы никто не входил сюда из прихожей! А ты ступай и приведи сейчас ко мне Сергея Леонова внутренним коридором; он дожидается моего зова и получил заранее нужные инструкции.

Камердинер вышел, чтобы исполнить полученное им приказание.

– Что я услышу? – спросила императрица. – Что ты мне скажешь? Зачем придет сюда тот незнакомый человек, имени которого я никогда не слыхала раньше?

– Ты знаешь, – ответил Потемкин, – что брат мой Павел Александрович командует бригадой под начальством князя Голицына. Он находился с авангардом против Пугачева и не обманул надежды, возложенной мною на его ловкость: ему удалось завязать сношения с предводителями бунтовщиков. Один из них, заклятый враг Пугачева, сдался нашим в схватке, бросившись верхом, как бы с отчаянной храбрости, прямо в ряды наших войск.

– А потом? – напряженно допытывалась Екатерина Алексеевна.

Тут отворилась замаскированная занавесью дверка.

Вошел Сергей Леонов; за ним следовал мужчина, закутанный в короткий плащ с капюшоном, опущенным на лицо. Он сделал движение, чтобы сбросить с себя накидку, но при виде государыни остановился в испуге и снова надвинул капюшон на голову.

– Тебе нет надобности скрываться, Чумаков, – сказал Потемкин. – Ты стоишь пред нашей всемилостивейшей государыней императрицей.

Вошедший скинул плащ, надетый сверх обыкновенного крестьянского платья, преклонил колени пред Екатериной Алексеевной и благоговейно облобызал край ее одежды.

– Здравствуй, великая царица, – произнес он торжественным тоном, – и прими мою клятву выдать тебе головою для справедливого наказания изменника и обманщика Емельку Пугачева, который в своей преступной наглости называет себя царем Петром Федоровичем!

Екатерина Алексеевна почти в испуге отшатнулась, однако быстро оправилась и воскликнула:

– Это будет похвально с твоей стороны, потому что ты спасешь от гибели многих заблудших! На голову одного зачинщика бунта должно обрушиться наказание за его дела, достойные проклятия; всем, кто покорится, дарую я мое прощение и милость; кроме того, ты получишь богатую награду.

– Не ради золота я здесь, а чтобы служить своей государыне, – ответил Чумаков, – но если ты хочешь оказать мне милость, великая государыня, то у меня есть к тебе две просьбы, и если ты обещаешь их исполнить, то Емелька Пугачев будет в твоих руках, как только я вернусь обратно в его стан.

– Говори, – промолвила государыня, – обещаю заранее исполнить твои просьбы, если они не переступают границ моей власти.

– Я желаю, – сказал Чумаков, – сделаться гетманом яицкого казачества, я не рожден для повиновения и не хочу иметь над собою никакого начальства, кроме своей императрицы.

– Это будет исполнено, – ответила Екатерина Алексеевна, с величайшим удивлением посматривая на человека, для которого богатство не было приманкой. – А дальше? – спросила она.

– Дальше, я прошу тебя, великая государыня-матушка, чтобы ты не наказывала вместе с Пугачевым Ксении Матвеевны, его возлюбленной, которую он ради преступной забавы увенчал мнимой царской короной. Прошу тебя, чтобы Ксения Матвеевна, когда она будет захвачена вместе с бунтовщиком, была выдана мне на руки, как моя собственность, чтобы я мог распоряжаться по произволу этой женщиной, загубившей свою жизнь.

При этих словах, вырвавшихся у казака с пылкой страстностью, глаза Екатерины загорелись сочувствием.

– И это будет исполнено, – сказала она, – даю свое царское слово, что та Ксения должна принадлежать тебе, как твоя неотъемлемая собственность; она погубила свою жизнь, и я отдаю эту жизнь в твои руки.

Чумаков поклонился до земли и снова облобызал одежду императрицы.

– Ну, – с жаром спросила Екатерина Алексеевна, – что же ты думаешь сделать, чтобы сдержать свое обещание? Как выдашь ты моему генералу того Пугачева, который окружен сотнями тысяч ослепленных приспешников?

– Положись на мое слово, великая государыня, – ответил Чумаков, – зачинщик бунта надоел этим людям; им наскучило покоряться безумной спеси Пугачева, который обращается с ними, как с рабами. Одного поражения будет достаточно, чтобы совершенно расположить их к сдаче; и я позабочусь о том, чтобы войско изменника было разбито. Поверь словам моим, матушка царица! Не пройдет и недели с моего возвращения, как Пугачев будет уже в твоей власти. Я возвращусь назад, как мы уговорились с твоим высоким генералом. Я передам предводителям твоих тамошних войск то, что надо делать. Меня оденут в лохмотья, прикуют к моей руке оборванную цепь, и я вернусь к Пугачеву под видом беглеца из тюрьмы. Моим словам дадут веру, мой совет будет принят, и я сдержу слово, данное мною тебе.

– А если ты его нарушишь?.. – спросила Екатерина Алексеевна.

– Я сдался в плен, – ответил казак, – и клянусь Богом, если бы Чумаков этого не захотел, то он никогда не попал бы живым в руки твоих солдат, но жизнь моя в твоей власти. Отними ее у меня, если ты мне не веришь!

– Я верю тебе, – сказала Екатерина Алексеевна, – и напоминаю, что согласна исполнить твои просьбы, высказанные сегодня. Но если у тебя когда-нибудь явится другое желание, то ты можешь смело обратиться ко мне!

– Ты милостива, великая царица-матушка, – ответил Чумаков, – но мои желания заключены в тех просьбах, которые ты взялась исполнить. Теперь же отпусти меня и пускай твой генерал отправит меня назад к своему брату на самой ретивой лошади; земля горит у меня под ногами, душа моя жаждет скорее сбросить в прах обманщика.

– Тогда ступай, – сказал Потемкин, – императрица отпускает тебя, а ты, Сергей Леонов, отвези его скорее обратно в лагерь моего брата; за каждый лишний день, выгаданный тобою в дороге, ты получишь тысячу рублей.

Он подал Чумакову руку; тот, скрестив руки на груди, поклонился государыне и некоторое время пристально смотрел на нее, точно желая запечатлеть ее образ в своей памяти. Затем он проворно закутался в свой плащ, надвинул капюшон на лицо и последовал за Сергеем Леоновым.

Оставшись наедине с императрицей, Потемкин спросил:

– Неужели ты и теперь еще думаешь, что один Орлов в состоянии рассеять призрак Пугачева? Он грозил и требовал – я же бодрствовал и действовал; я кладу к ногам императрицы плоды своей скрытой работы и не требую от нее ничего, кроме справедливости.

– Она будет оказана тебе! – воскликнула Екатерина Алексеевна, наклоняясь к Потемкину и целуя его в губы. – Она будет оказана тебе твоей возлюбленной и твоей императрицей в тот день, который снимет с меня заботу о Пугачеве, которую я не решалась обнаружить пред тобою и которую ты все-таки понял и делил со мною, несмотря на свои страдания. В тот день должно настичь наказание дерзкого, который осмелился ударить тебя, и ты, мой друг, должен стать первым возле меня, тебе хочу я принести, как свободный дар, то, чего другой домогался насильно; в этом я клянусь тебе, – заключила государыня, положив руку на его лоб, – клянусь этою раной, отнявшей твой прекрасный глаз!

– А я, – воскликнул Потемкин, кладя руку государыни себе на грудь, – я клянусь этим сердцем, которое принадлежит тебе каждым своим биением, клянусь, что положу всю силу жизни на то, чтобы проложить тебе дорогу к тому лучезарному трону Востока, с высоты которого ты должна повелительно взирать на две части света!

Екатерина подошла к письменному столу Потемкина. Поспешно, с разгоревшимися щеками, написала она несколько строчек, после чего подала листок своему адъютанту. Он прочел:

«Императрица отвечает князю Григорию Григорьевичу Орлову, что она еще недостаточно рассмотрела его предложения, чтобы решиться принять их. Она благодарит князя за его служебное усердие и как только примет необходимое решение, то изъявит ему свою волю».

– Благодарю тебя, – сказал Потемкин, – вот слово, которое князь должен слышать, чтобы понять, что он – ничто и может быть только тем, чем сделают его твоя воля и твоя милость. Увы! Ты еще не знаешь всей меры его вины; однако мне удастся доставить тебе полное доказательство его преступности, чтобы ты не верила больше его ложным уверениям. Ты должна убедиться, что Орлова не стоит бояться, что ему не стоит доверять! Погоди, – продолжал он в ответ на вопросительный взгляд Екатерины Алексеевны, – сегодня я доказал тебе, что сначала действую, а потом говорю.

Государыня запечатала письмо перстнем, в который был вделан сапфир с вырезанным на нем вензелем под императорской короной, а после того сама прошла в прихожую, чтобы отправить послание князю Орлову с одним из офицеров-ординарцев Потемкина, которые дежурили у входа в его комнаты. Затем она вернулась назад к одру больного и подсела к нему; ее рука держала его руку – императрицы не было; только шепот любящей женщины ласкал слух ее возлюбленного.

XXXIII

Несмотря на несколько поражений, нанесенных летом Пугачеву царскими войсками, он все же не оставлял мысли двинуться на Москву и увенчать коронованием свое до безрассудства смелое и столь чудесным образом удавшееся дело, а затем из древней столицы, поддержанный верой народа в законное право венчанного царя, намеревался нанести последний удар петербургскому правительству. Из Москвы уже явились посланные с известием, что часть духовенства была склонна перейти на его сторону и что крепостные также жаждали примкнуть к его шайкам. Но в тот момент, когда он хотел выступить в поход, среди его войск внезапно разнесся слух, что генерал Румянцев со всей своей армией двинулся против него с берегов Дуная.

Имя Румянцева во всем русском государстве было окружено таким волшебным ореолом непобедимости и возбуждало такой страх, что это известие вызвало панику в отряде Пугачева; окружавшие его казачьи атаманы и главари тех ватаг, которые примкнули к нему, отсоветовали вступать в бой со страшным Румянцевым, солдаты которого были закалены в походе против турок и не так легко могли быть разбиты, как войска, до тех пор присылаемые из Петербурга, не привыкшие к войне и предводительствуемые бездеятельными генералами.

Пугачев и хотел бы не обращать внимания на эти советы и как можно скорее идти в Москву, чтобы там, подкрепленный примкнувшим к нему народом и в звании венчанного царя, встретить Румянцева, но страх перед именем непобедимого генерала был так велик, что почти все без исключения шайки примкнули к мнению своих атаманов и начали роптать, когда услышали о намерении Пугачева идти на Москву.

Со скрежетом зубовным Пугачев наконец должен был уступить, так как еще не решался идти против единодушной воли предводителей шаек, преданности которых он был обязан своим успехом.

На военном совете было решено отступить в укрытую местность на юг от Саратова, чтобы там ожидать армию императрицы и в случае необходимости иметь возможность переправиться через Волгу и уйти в степи.

Тщетно посылал Пугачев разведчиков во все стороны – нигде не видно было никаких следов Румянцева, им приходилось сталкиваться только с войсками князя Голицына, которые в осторожном выжидании стояли на прежних позициях и вряд ли представили бы серьезное препятствие, если бы через них пришлось проложить дорогу в Москву.

Однако главари шаек настаивали на отступлении, казаки и киргизы стойко поддерживали их, и Пугачеву пришлось медленно отступить к Волге, сосредоточив свои силы к югу от Саратова.

Этим отступлением был внесен первый разлад в победоносное дотоле и блестяще развивавшееся дело; в первый раз войско смело обнаружило и проявило самостоятельную волю, причем неограниченное господство Пугачева в его армии и в завоеванных областях было поколеблено самым чувствительным для него образом.

Впрочем, местность, занятая им ниже Саратова, была выбрана отлично. На севере лагерь прикрывался городом Саратовом, в тылу у него была Волга, для переправы через которую были приготовлены многочисленные плоты, к югу простирались ущелистые, лесистые, прорезанные горными ручейками волжские возвышенности, и только с запада открывались узкие проходы между высокими и крутыми горными хребтами, так что даже с этой единственно доступной стороны враг мог подойти только узкими колоннами, причем легко мог быть отброшен.

Царское войско, над которым принял начальство прибывший тем временем генерал Панин, следовало на расстоянии однодневного марша за отступавшими отрядами Пугачева, причем авангард под предводительством полковника Михельсона и генерала Павла Потемкина занял входы у горных троп пред пугачевским лагерем.

Сам Пугачев, обыкновенно выбиравший своим местопребыванием завоеванные или добровольно сдавшиеся ему города, чтобы там блеснуть всей своей фантастической царской роскошью, на этот раз отступил от своей привычки и устроил главную квартиру среди войск. После встреченного неповиновения, которое было невозможно до сих пор, он не решался хоть бы на один день удаляться из лагеря.

Лагерь бунтовщиков представлял живописный вид: вся равнина и прилегавшая возвышенность были покрыты соломенными клунями, шалашами из хвойных ветвей и землянками; всюду горели костры, всюду звучали удалые песни, и всюду двигались пестрые группы киргизов и казаков; среди них встречались также солдаты в армейской форме, или взятые в плен, или частью из любви к приключениям, частью ради спасения от угрожавшей им смерти вступившие на службу к самозванцу. Пред косогором с высокими елями возвышалась большая, обтянутая крепким холстом палатка Пугачева, у входа разукрашенная шелком и бархатом; над жилищем самозванца развевался большой красный флаг с изображением двуглавого орла. Казачьи караулы размещались на большом расстоянии вокруг палатки, куда никто не мог проникнуть. И действительно, ни один настоящий государь во время войны не мог бы окружить себя большей роскошью, пользоваться большим царственным покоем и тишиной, как этот искатель приключений, вышедший из неизвестных тайников темного прошлого. Посреди палатки находилось большое помещение, служившее столовой и богато украшенное серебряной и золотой утварью; рядом были расположены маленькие помещения, служившие приемными и спальнями для Пугачева и его жены, торжественно провозглашенной государыней; всюду пол был покрыт тяжелыми коврами, двери в помещения были завешены драгоценными материями.

В своем кабинете, стены которого были также обиты драгоценными тканями, взятыми в добычу, на диване, покрытом дорогим мехом, лежал Пугачев; на нем был старинный русский кафтан из красного шелка, опушенный горностаем; на золотой цепочке, прикрепленный к золотому поясу, висел кинжал, осыпанный камнями, а роскошная сабля стояла у изголовья. Его отросшие волосы локонами спускались на плечи, а голубая лента со звездой Андрея Первозванного украшала грудь; борода, до которой с начала своего предприятия он не дозволял касаться ножницами, спускалась на грудь. Выражение его лица обрело смелость и гордость, но одновременно в его глазах сверкал дикий, неприятный огонь, который в известные мгновения заставлял вспоминать о великом безумии римских цезарей, бывшем столько же опасным для них самих, сколько для окружающих. У его ног сидела Ксения; на ней был русский сарафан из красного бархата, также обшитый горностаем и спускавшийся на красивые мягкие сапожки; золотой кокошник, осыпанный камнями и украшенный маленькой короной, покрывал ее пышные, заплетенные в длинные косы волосы, на груди у нее блестела звезда ордена Святой Екатерины, чудные драгоценные камни украшали цепь на шее и застежки на рукавах; на коленях у нее лежала балалайка, на которой она подыгрывала себе: красивым, звучным голосом она пела грустную, тягучую песню, причем боязливо, испытующим взором смотрела на мрачное, порой подергивавшееся мучительной судорогой лицо Пугачева. Эта картина напоминала о царе Сауле, от головы которого лира Давида отгоняла злых духов; только здесь благодетельное успокоение шло не от простого пастуха, а от прекрасной, богато разодетой женщины.

Несколько времени Пугачев молча прислушивался к нежным, мягким звукам, но вдруг он вскочил и вырвал балалайку из рук Ксении.

– Замолчи! – резко крикнул он. – Это песня не для меня, эта песня для женщин и детей. Я могу стать слабым, как женщина, если дальше буду слушать тебя, а мне нужна вся моя сила, чтобы снова подчинить этих мятежников. Они осмеливаются противиться мне – мне, приблизившему их к своему трону. Они принудили меня к бегству, а бегство – гибель! Они все более и более будут отучаться от повиновения, и последний из них будет смеяться над потерпевшим поражение, убегающим государем. Только одна победа даст власть, а чтобы победить, я должен бороться. Румянцев?! Я разобью его так же, как разбил других; но они знают это и потому развратили моих солдат, чтобы те боялись боя; они знают, что я одержу победу, и знают, что, когда я стану победителем, их головы полетят в песок.

Ксения также поднялась; она схватила Пугачева за руку, обвила его шею своей рукой, сверкавшей украшениями, и, нежно смотря ему в лицо, сказала:

– Ты не хочешь слушать мое пенье, потому что оно может сделать тебя слабым, как женщина? Посмотри на меня, Емельян!.. Я женщина, но разве я слаба? Разве я не всегда готова делить с тобой опасность и вести бой?

– Да, ты права, Ксения, – воскликнул он, прижимая ее к себе и целуя в губы, – ты действительно такая, как говоришь, клянусь Богом! Но ты ведь и не такая, как другие, и, – добавил он, лаская взглядом ее прекрасное лицо, – ты царица, на твоей голове лежит корона, твой красивый лоб ждет священное миро, которым должны помазать тебя на царство в Кремле, в Москве, в священном городе, куда меня не хотят допустить трусливые изменники.

– Я была тверда и мужественна, – возразила Ксения, – до того, как стала царицей, поэтому ты тоже должен слушать меня. Сила растет в покое, а к покою должна была настроить тебя моя песня, дабы ты стал властелином над собою и над другими, – как солнце в ясном покое стоит на небе над всеми земными бурями.

– И я должен терпеть, – воскликнул Пугачев, – чтобы те, которые были бы ничтожеством без меня, – ведь я поднял их из грязи! – шли против моей воли, забыв, что я царь; даже ты сама, – с горечью добавил он, – забыла об этом: ты только что назвала меня Емельяном. Но нет! Я Петр Федорович, царь из великого рода Романовых.

– Я полюбила тебя под тем именем, – ответила Ксения, целуя его руку, – прости меня, если оно срывается с моих губ, ведь я знаю, что ты – Петр Федорович, мой государь, и там, за палаткой, пред народом никогда не назову иначе, но когда мы одни, оно само собой вырывается, напоминая мне то чудное время, когда я только полюбила тебя. Вспомни об этом времени, послушай мою песню! Она даст покой и мир твоей душе, а ты нуждаешься в покое, чтобы властвовать над самим собой и над другими. Придет и твое время – народ снова обратится к тебе, покорный и послушный, ты одержишь последнюю, великую победу, чужестранцы и неверные исчезнут со святой Руси, а тогда и те, которые теперь сдерживают тебя, будут смиренно прислушиваться к каждому твоему слову. Государь должен быть выше гнева, так как в гневе он опускается до своих подданных и делается подобен им.

– Ты права, Ксения, ты, без сомнения, права, – сказал Пугачев мягче, чем прежде. – Но как стерпеть, когда эти коварные трусы обрекают меня на бездействие и отнимают у меня победу?

– Не осуждай их слишком строго, – возразила Ксения, – ты смел и бесстрашен, ты богатырь; быть может, они правы, что сдерживают тебя; быть может, победа будет полнее, если ты соберешь все свои силы для окончательного удара.

– А разве наши враги не собирают также своих сил?! – воскликнул Пугачев. – И как достигнуть победы без боя?

– Люди вскоре признают, – сказала Ксения, – что ты один их властелин. Поэтому не отдаляй себя от них своим гневом, будь приветлив и милостив к слабым, которым Бог не дал такой силы, как тебе. Я не думаю, чтобы они не были преданы тебе. Лишь в одном я сомневаюсь – в Чумакове, который ненавидит тебя из-за моей любви. Я готова благодарить Бога, что Он предал его врагам: когда он стоял рядом с тобой, мне всегда казалось, что возле тебя злой дух.

– Чумаков? – в раздумье произнес самозванец. – Он бы не стоял за бегство, в нем я нашел бы твердую поддержку. Точно, он когда-то сердился на меня, что я завоевал твою любовь, но это прошло. Он мне сам говорил. Разве он мог дать тебе корону, как я?

– Теперь его нет, – произнесла Ксения, осеняя себя крестом, – враги убили – я буду молиться за упокой души его. Но я чувствую себя легко, с тех пор как не вижу его холодного взгляда и его ледяной улыбки.

В это время послышались громкие голоса.

– Что там такое? – гневно закричал Пугачев. – Забыли, что я нуждаюсь в покое?! Не думаете ли вы, что уже можно оскорблять непочтительностью государя?

Он вырвался из рук Ксении и стремительно выскочил вон из палатки.

На месте, замкнутом караулом, стояла группа казаков и человек лет пятидесяти со связанными руками. На нем был удобный дорожный черный пропылившийся кафтан, седые волосы были завиты без пудры, бледное лицо ученого и ясные голубые глаза смотрели кругом больше с любопытством, чем с боязнью. Вокруг оцепленного пространства теснились многочисленные группы солдат, желавших посмотреть на пленника.

– Что это такое?! – воскликнул Пугачев. – Что означает этот шум? Разве вы не знаете, что никто не смеет подходить сюда?

– Мы знаем это, великий царь, – ответил казацкий старшина, – но мы нашли соглядатая еретички, который явился, чтобы разведать о нашей силе, и хочет злым колдовством притупить наше оружие. Посмотри, что он принес с собой: это знаки адского колдовства и дьявольского наваждения.

Он подал Пугачеву большой портфель, который со страхом держал двумя пальцами за края.

– Посмотри сам, великий царь, твой просвещенный Богом взор откроет нечистые знаки, и твое могучее повеление изгонит злую силу.

Пугачев открыл портфель. Он был наполнен несколькими листками бумаги с математическими рисунками и планами. Пугачев осмотрел их; он, конечно, не мог признать их за чертовские заклинания, так как раньше видел подобные планы у офицеров, готовившихся к военным действиям. Но тем сильнее пробудилось в нем подозрение, что пойманный был шпионом врагов, подосланных высмотреть его позицию и сообщить сведения для успешного нападения.

Ксения, вышедшая из палатки, стала боязливо креститься при виде бумаг, и казаки последовали ее примеру.

– Кто ты? – спросил Пугачев, мрачно глядя на пленника. – Что ты здесь делаешь и что означают эти бумаги с рисунками?

– Я мирный человек, – последовал ответ, – мое имя – Лович. Я – член Академии наук в Петербурге и послан всемилостивейшей государыней в Астрахань, чтобы оттуда измерить течение рек, так как государыня императрица намеревается соединить каналом Дон с Волгой. Я ехал по Волге, чтобы изучить ее течение: мне сказали, что в военном отношении здесь все спокойно. Да и какое дело до войны бедному ученому, который не везет с собой сокровищ! Эти рисунки – плод моих наблюдений и измерений. Если вы – генерал, посланный государыней, то дайте мне лодку и гребца, чтобы я мог продолжать свое путешествие, так как ваши люди разбили мою лодку, когда захватили меня.

– Ты осмеливаешься говорить о государыне? – закричал Пугачев. – Вот стоит единственная законная государыня на святой Руси. Та Екатерина Алексеевна, на которую скоро обрушится месть Божья, – еретичка, обманщица; я же, Петр Федорович, – один законный царь; и если ты сказал правду, то поклонись мне и проси меня дозволить тебе вступить на мою службу; если ты действительно можешь сделать то, что говоришь, то мне надлежит соединить Волгу с Доном, чтобы открыть новый водный путь освобожденному народу.

– Петр Федорович? – с большим удивлением сказал ученый, причем насмешливая улыбка промелькнула на его губах! – Петр Федорович, который уже десять лет как умер? Так вы, значит, тот самый Емелька Пугачев, о котором я слышал? Но в Астрахани мне сказали, что он уже давно пойман.

– Да, это я! – воскликнул Пугачев. – Я носил это имя, когда должен был скрываться от сыщиков той еретички. Я Петр Федорович, твой царь; ты, вероятно, видел меня в Петербурге… Склонись же предо мной, воздай должное истине!

– Вы похожи на него, клянусь Богом, вы похожи на него, – сказал Лович, причем, отступив на шаг назад, внимательно посмотрел в лицо Пугачеву. – Клянусь Богом, удивительная игра природы! Но все-таки безрассудно с вашей стороны пользоваться этим, – продолжал он. – Просите государыню о милости; она простит вам и позволит спокойно жить на вашей родине, а если вы хотите, я буду просить за вас.

– Несчастный! Жалкий негодяй! – закричал Пугачев грозным голосом, в то время как солдаты, несмотря на старания выставленного караула, подходили все ближе. – Ты осмеливаешься говорить мне это в лицо? На колени пред твоим законным государем! Если хочешь сохранить свою жизнь, присягни мне в верности; быть может, я воспользуюсь твоим искусством, если оно действительно чего-нибудь стоит.

– Идите своей дорогой, – отвечал Лович, – если не хотите поступить иначе, она достаточно скоро приведет вас к гибели; меня же оставьте идти своей дорогой. Я еду один, без оружия, без сокровищ… Что вы хотите от меня? Чем я могу повредить вам?

– На колени, дерзновенный! – закричал Пугачев, лицо которого побагровело. – На колени пред своим царем!

– Моя повелительница – государыня Екатерина Алексеевна, – ответил Лович, – а вы… – Он на мгновение остановился и, устремив свой твердый взгляд на Пугачева, сказал на немецком языке: – Вы не государь, за которого выдаете себя, хотя в вашем лице есть поразительное сходство с ним.

– Что ты там говоришь?! – воскликнул Пугачев. – Что это за незнакомые, непонятные звуки?

– Это его бесовские заклинания, государь, – сказал атаман казаков, осеняя себя крестом. – Берегитесь, чтобы нечистая сила не повредила вам!..

– Император Петр Федорович, – продолжал Лович снова на русском языке, – родился в Германии, где и был воспитан, он говорил на языке своей юности охотнее и лучше, чем на русском, а вы не понимаете немецких слов, которые я сказал вам, значит, вы не можете быть царем Петром Федоровичем, останки которого покоятся в Александро-Невской лавре.

Казаки вопросительно взглянули на Пугачева; из круга все ближе подходивших солдат стали слышаться отдельные восклицания, которые доказывали, что убедительный аргумент ученого произвел свое впечатление.

– Да провалится в преисподнюю язык, словами которого ты дерзаешь сотрясать воздух святой Руси! – зарычал Пугачев вне себя от ярости.

В одно мгновение он выхватил саблю из ножен, клинок блеснул в воздухе, и, прежде чем Ксения успела подбежать и броситься ему на грудь, он одним ударом раскроил череп ученого.