Текст книги "Наш человек в Гаване"

– Нет, есть за чем. Хотя бы из гордости.

– Перед кем вы хотите покрасоваться?

– Перед вами.

Он пробирался по холлу гостиницы «Насьональ» мимо витрин с итальянской обувью, датскими пепельницами, шведским стеклом и сиреневыми английскими фуфайками. Дверь в банкетный зал, где всегда заседало Европейское коммерческое общество, загораживал стул, на котором расположился доктор Гассельбахер – он явно кого-то поджидал. Уормолд замедлил шаг; он не видел доктора Гассельбахера с той самой ночи, когда тот сидел в мундире улана на кровати и вспоминал прошлое. Члены коммерческого общества, направлявшиеся в банкетный зал, останавливались и заговаривали с доктором Гассельбахером, но тот не обращал на них внимания.

Когда Уормолд поравнялся со стулом, на котором сидел доктор, тот сказал:

– Не ходите туда, мистер Уормолд.

Он говорил громко; слова его дрожали в загроможденном витринами холле, привлекая всеобщее внимание.

– Как поживаете, Гассельбахер?

– Я оказал: не ходите туда.

– Слышу!

– Они собираются вас убить, мистер Уормолд.

– Откуда вы знаете, Гассельбахер?

– Они хотят вас там отравить.

Кто-то из приглашенных остановился и стал смотреть на них с улыбкой. Один американец спросил:

– Да неужели тут так уж плохо кормят?

Все рассмеялись.

Уормолд сказал:

– Уйдите отсюда, Гассельбахер. На вас все смотрят.

– Вы все-таки пойдете?

– Конечно; я ведь один из ораторов.

– У вас есть Милли. Подумайте о ней.

– Не бойтесь за Милли. Я вернусь целым и невредимым, Гассельбахер. Ступайте.

– Хорошо, но я хотел вас удержать, – сказал доктор Гассельбахер. – Я буду ждать вашего звонка.

– Я позвоню вам из дому.

– Прощайте, Джим.

– Прощайте, доктор.

Уормолд оторопел, услышав, что доктор Гассельбахер назвал его Джимом. Он вспомнил, как не раз подумывал в шутку: только сидя у его смертного одра и отказавшись от всякой надежды, доктор Гассельбахер назовет его по имени. Его вдруг охватили страх, одиночество, тоска по родине.

– Уормолд, – произнес кто-то за его спиной.

Он обернулся. Перед ним стоял Картер из фирмы «Ньюклинерс», но для Уормолда в этот миг Картер был английской землей, и английской спесью, и английской пошлостью – всем тем родным и надежным, что заключалось в самом слове: Англия.

– Картер! – воскликнул он, словно Картер был тем человеком в Гаване, которого ему больше всего хотелось встретить; и в этот миг так оно и было.

– Чертовски рад вас видеть, – сказал Картер. – Не знаю здесь ни души. Даже моего… даже доктора Брауна.

Трубка и кисет оттопыривали его карман; он погладил их, словно надеясь обрести бодрость в этом привычном жесте, может быть, он тоже испытывал сейчас тоску по родине.

– Картер, познакомьтесь с доктором Гассельбахером, это мой старый друг.

– Здравствуйте, доктор. – Картер сказал Уормолду: – Искал вас вчера вечером по всему городу. Никак не могу попасть в те злачные места, о которых вы говорили.

Они вместе вошли в банкетный зал. Трудно было объяснить, почему Уормолд испытывает такое доверие к своему соотечественнику, но с той стороны, с которой шагал Картер, он чувствовал себя в безопасности.

В честь генерального консула банкетный зал был украшен двумя большими флагами Соединенных Штатов, а маленькие бумажные флажки указывали, как в ресторане аэровокзала, места представителей различных стран. Во главе стола красовался швейцарский флажок – там должен был сидеть президент, доктор Браун; был тут даже флажок Монако – он стоял против места монакского консула, одного из крупнейших экспортеров сигар в Гаване. В знак уважения к августейшему бракосочетанию [43]43
  имеется в виду брак князя Монакского с американской киноактрисой Грейс Келли


[Закрыть], его посадили справа от американского генерального консула. Когда Уормолд и Картер вошли в зал, гостям разносили коктейли, и к ним сразу же подошел официант. Показалось ли это Уормолду или же официант и в самом деле так повернул поднос, что последний оставшийся на нем «дайкири» оказался как раз под рукой у Уормолда?

– Нет. Не хочу, спасибо.

Картер протянул руку, но официант уже двинулся к служебному выходу.

– Может, вы предпочитаете сухой «мартини», сэр? – спросил чей-то голос.

Он повернулся. Это был метрдотель.

– Нет, нет, я не пью коньяк.

– Шотландское виски, сэр? Херес? «Дедушкин коктейль»? Что вам угодно?

– Я сегодня не пью, – сказал Уормолд.

Метрдотель отошел к другим гостям. Уормолд подозревал, что это его агент дробь семь; не странно ли, если по иронии судьбы он окажется и его убийцей? Уормолд оглянулся, но Картера уже не было: он отправился на поиски доктора Брауна.

– Пейте, что дают, – произнес чей-то голос с шотландским акцентом. – Моя фамилия Макдугал. Кажется, мы сидим рядом.

– Мы с вами, по-моему, прежде не встречались?

– Я принял дела от Макинтайра. Вы, конечно, знали Макинтайра?

– Ну да, еще бы.

Сплавив такую мелкую сошку, как Картер, швейцарцу, торговавшему часами, доктор Браун обходил теперь зал вместе с американским генеральным консулом, представляя ему самых важных гостей. Немцы держались обособленно; как и подобало, они сгруппировались у западной стены зала; они кичились мощью немецкой марки, как дуэлянты своими шрамами; национальное чванство, которое пережило даже Бельзен, питалось теперь высоким курсом западногерманской валюты. Интересно, не один ли из них выдал доктору Гассельбахеру тайну этого банкета, подумал Уормолд. Выдал? Так ли? С помощью шантажа они могли заставить доктора снабдить их каким-нибудь ядом. Ну что ж, ради старой дружбы он выбрал что-нибудь безболезненное, если только есть такой яд, который не причиняет боли.

– Вы меня послушайте, – говорил мистер Макдугал с неукротимой энергией шотландца, пляшущего джигу, – лучше выпить, не откладывая. Больше вы ничего не получите.

– Но вино, наверно, будет?

– Взгляните на стол. – Возле каждого прибора стояли маленькие бутылочки с молоком. – Разве вы не прочли в пригласительном билете? Это обед-ассорти, по-американски, в честь наших великих американских союзников.

– Ассорти?

– Приятель, неужели вы не знаете, что такое ассорти? Вам суют под нос всю еду сразу, и все на одной тарелке – жареную индейку, клюквенное варенье, сосиски, морковь, мелко наструганный картофель. Терпеть не могу картофель по-французски, но, когда подают ассорти, выбирать не приходится.

– Выбирать не приходится?

– Ешь, что дают. Это и есть демократия.

Доктор Браун пригласил гостей к столу. Уормолд надеялся, что их рассадят по национальностям и Картер окажется рядом, но слева от него сел незнакомый скандинав, который мрачно уставился на свою бутылочку в молоком. Уормолд подумал: «Ну и здорово же все подстроено! Ведь и до молока опасно дотрагиваться». А вокруг стола уже сновали официанты, разнося краба по-мавритански. Тут он с облегчением заметил, что Картер сидит напротив. Даже его вульгарность казалась сейчас Уормолду якорем спасения. На него можно было положиться, как можно положиться на английского полицейского, – ведь знаешь наперед каждую его мысль.

– Нет, – сказал Уормолд официанту, – краба я не хочу.

– И умно делаете, что не едите эту ерунду, – подхватил мистер Макдугал. – Я и сам не ем краба. Не идет под виски. А теперь, если вы отопьете немного воды со льдом и протянете мне под столом стакан, у меня найдется в кармане фляжка, которой хватит на нас двоих.

Уормолд протянул было руку к стакану, но тут его взяло сомнение. Кто такой этот Макдугал? Раньше он его никогда не видел, да и об отъезде Макинтайра он слышал впервые. Разве не могли они отравить воду в стакане, а то и виски в фляжке?

– Почему уехал Макинтайр? – спросил он, не выпуская из руки стакан.

– Да просто так, – оказал мистер Макдугал, – взял и уехал. Отпейте-ка воды. Не хотите же вы совсем утопить в ней виски. Это самое лучшее шотландское солодовое.

– Я не пью так рано. Спасибо.

– Правильно делаете, если не доверяете здешней воде, – как-то двусмысленно сказал мистер Макдугал. – Я и сам пью неразбавленное. Если не возражаете, мы оба будем пить из колпачка моей фляжки…

– Нет, право, нет. Днем я не пью.

– Это англичане, а не шотландцы выдумали особые часы, когда можно пить. Скоро они придумают часы, когда можно умирать.

Картер сказал ему через стол:

– А я вот выпить не прочь. Моя фамилия Картер.

И Уормолд с облегчением увидел, как Макдугал наливает виски Картеру; одно из его подозрений отпало – кому нужно травить Картера? А все-таки, подумал он, есть что-то подозрительное в том, как Макдугал хвастает своим шотландским происхождением. Тут попахивает подделкой, как от Оссиана [44]44
  легендарный певец, герой кельтского народного эпоса, якобы живший в III в


[Закрыть].

– Свенсон, – резко провозгласил мрачный скандинав, прикрытый шведским флажком; впрочем, Уормолд только предполагал, что флажок шведский, – он никогда не мог с уверенностью отличить национальные цвета скандинавских стран.

– Уормолд, – представился он.

– Какого черта они расставили это молоко?

– Мне кажется, – сказал Уормолд, – доктор Браун слишком педантично соблюдает правила.

– Или смеется над ними, – сказал Картер.

– Не думаю, чтобы у доктора Брауна было так уж развито чувство юмора.

– А чем вы занимаетесь, мистер Уормолд? – спросил швед. – Кажется, мы с вами не встречались, хотя я вас и знаю в лицо.

– Пылесосами. А вы?

– Стеклом. Вы же знаете – шведское стекло лучшее в мире. Какой вкусный хлеб. Вы не едите хлеба?

Вся его беседа, вероятно, была приготовлена заранее, с помощью разговорника.

– Больше не ем. От него, говорят, толстеют.

– Я бы лично сказал, что вас подкормить не мешает. – Свенсон разразился мрачным хохотом, прозвучавшим как жалкая попытка оживить глухую полярную ночь. – Простите. Я говорю о вас так, точно вы гусь.

В том конце стола, где сидел генеральный консул, начали разносить тарелки с ассорти. Макдугал ошибся насчет индейки – вместо нее подавали жареного цыпленка. Но его пророчество насчет сосисок, моркови и картофеля оправдалось. Доктор Браун немного отстал от своих гостей: он все еще ковырял краба по-мавритански. Видно, генеральный консул задержал его глубокомысленным разговором и загипнотизировал блеском толстых стекол своих очков. Двое официантов обходили стол: один собирал остатки краба, другой расставлял тарелки с ассорти. Только генеральный консул решился откупорить свое молоко. Слово «Даллес» уныло донеслось в дальний конец стола, где сидел Уормолд. Подошел официант с двумя тарелками; одну он поставил перед скандинавом, другую перед Уормолдом. Тому пришло в голову, что вся эта история с покушением может оказаться глупым розыгрышем. Вдруг Готорн – просто шутник, а что касается доктора Гассельбахера… Он вспомнил, как Милли спросила, морочил ли ему когда-нибудь голову доктор Гассельбахер. Иногда легче поставить жизнь на карту, чем выставить себя на посмешище. Ему захотелось довериться Картеру и услышать его трезвый совет, но, взглянув на свою тарелку, он заметил нечто странное. На ней не было моркови. Он поторопился сказать:

– Вы, кажется, не любите моркови? – И подсунул тарелку Макдугалу.

– Нет, я не люблю картофеля по-французски, – поправил его Макдугал и передал тарелку дальше, люксембургскому консулу.

Люксембургский консул, поглощенный беседой с сидевшим против него немцем, рассеянно передал тарелку соседу. Такая же вежливость одолела всех, кого еще не обслужили, и тарелка быстро доплыла к доктору Брауну, у которого в эту минуту забирали остатки краба. Увидев, что происходит, метрдотель погнался вдоль стола за тарелкой, но она далеко его опередила. Уормолд остановил официанта, вернувшегося с новыми порциями ассорти, и взял одну из них. Вид у официанта был смущенный. Уормолд принялся есть с аппетитом.

– Отличная морковка, – сказал он.

Метрдотель вертелся возле доктора Брауна.

– Извините, доктор Браун, – сказал он, – вам не положили моркови.

– Я не люблю морковь, – ответил доктор Браун, отрезая кусочек цыпленка.

– Простите, – сказал метрдотель, выхватив у доктора Брауна тарелку. – Ошибка кухни.

С тарелкой в руках, словно церковный служка с блюдом для пожертвований, он шествовал через зал к служебному выходу. Макдугал потягивал свое виски.

– Пожалуй, теперь рискну и я выпить глоточек, – сказал Уормолд. – Ради праздника.

– Вот молодец! С водой или чистого?

– Можно мне взять вашу воду? В мою попала муха.

– Конечно.

Уормолд отпил из стакана две трети и протянул его Макдугалу. Тот великодушно плеснул ему двойную порцию виски из своей фляжки.

– Пейте, я вам потом долью. Вы от нас отстали, – сказал он.

Уормолд снова ощущал под ногами твердую почву доверия. Он почувствовал какую-то нежность к соседу, которого несправедливо заподозрил.

– Нам с вами надо будет увидеться еще, – сказал он.

– Какая польза была бы от банкетов, если бы они не сближали людей друг с другом?

– Да, не будь этого банкета, я не встретил бы ни вас, ни Картера.

Все трое выпили снова.

– Вы оба должны познакомиться с моей дочерью, – сказал Уормолд; от виски у него потеплело на сердце.

– Как идут дела?

– Не так уж плохо. Расширяем штат.

Доктор Браун постучал по столу, призывая к тишине.

– Надеюсь, – громко оказал Картер своим неукротимым нотвичским голосом, согревавшим сердце не хуже виски, – надеюсь, что к тостам они подадут спиртное.

– Не надейтесь, дружище, – сказал Макдугал, – будут речи, а не тосты. И придется слушать этих ублюдков без капли алкоголя.

– Я один из этих ублюдков, – сказал Уормолд.

– Вы будете говорить речь?

– В качестве старейшего члена нашего общества.

– Очень рад, что вы дожили до этой минуты, – сказал Макдугал.

Доктор Браун предоставил слово американскому генеральному консулу, и тот начал свою речь. Он говорил о духовных узах, связывающих демократические страны, – видно, он причислял к ним и Кубу. Торговля важна постольку, поскольку без нее нет и духовных уз, а может быть, и наоборот. Он говорил об американской помощи слаборазвитым странам, которая позволит им покупать больше товаров, а покупая больше товаров, – крепить духовные узы… Где-то в недрах гостиницы скулила собака, и метрдотель жестом приказал закрыть дверь… Американскому генеральному консулу доставило истинное удовольствие приглашение на сегодняшний обед, где он получил возможность встретить ведущих деятелей европейской торговли и таким образом укрепить духовные узы… Уормолду еще два раза подливали виски.

– А теперь, – сказал доктор Браун, – я хочу предоставить слово старейшему члену нашего общества. Речь идет, конечно, не о его возрасте, а о долгих годах, которые он прослужил на благо европейской торговли в этом прекрасном городе, господин министр, – он поклонился другому своему соседу, смуглому косоглазому человеку, – где мы имеем честь и счастье быть вашими гостями. Вы все знаете, что я говорю о мистере Уормолде. – Он поспешно заглянул в бумажку. – О мистере Джеймсе Уормолде, гаванском представителе фирмы «Фастклинерс».

Макдугал заметил:

– Мы прикончили фляжку. Вот обида. Как раз, когда вам нужно выпить для храбрости.

Картер сказал:

– Я ехал сюда тоже не с пустыми руками, но выпил почти все в самолете. В моей фляжке остался только один стаканчик.

– Сам бог велел отдать все, что у вас есть, нашему приятелю, – сказал Макдугал. – Ему это сейчас нужнее, чем нам.

А доктор Браун продолжал:

– Мистер Уормолд – символ безупречного служения своему делу, символ скромности, спокойствия, упорства и работоспособности. Враги наши часто рисуют коммерсанта горластым наглецом, который любыми средствами старается всучить бесполезный, никчемный, а то и вредный товар. Такое представление не имеет ничего общего с действительностью…

Уормолд сказал:

– Вот спасибо. Картер. Глоточек мне сейчас совсем не повредит.

– Не привыкли говорить речи?

– Да дело не только в этом.

Он перегнулся через стол к ничем не примечательному лицу нотвичского обывателя; сейчас на этом лице будет написано желание его успокоить и веселое недоверие человека, с которым ничего подобного никогда не случалось; да. Картер был поистине якорем спасения.

– Вы, конечно, – начал Уормолд, – не поверите ни единому моему слову… – но он и не хотел, чтобы Картер ему поверил; он хотел научиться у него неверию. Что-то ткнуло его в ногу, и, взглянув вниз, он увидел черную мордочку таксы с длинными ушами, похожими на локоны, – она выпрашивала подачку; видно, собака незаметно для официантов проскользнула через служебную дверь и спряталась под столом.

Картер пододвинул Уормолду небольшую фляжку.

– На двоих здесь не хватит. Пейте все.

– Большое спасибо. Картер.

Он отвинтил колпачок и вылил в свой стакан содержимое фляжки.

– Самый обыкновенный «Джонни Уокер» [45]45
  марка виски


[Закрыть]. Без всяких выдумок.

Доктор Браун говорил:

– Если кто-нибудь может рассказать от имени всех собравшихся о долгих годах терпеливого служения коммерсанта на благо общества – это, безусловно, мистер Уормолд, и я предоставляю ему слово.

Картер подмигнул и поднял воображаемый бокал.

– Г-глотайте скорей, – сказал он, – промочите г-горло.

Уормолд поставил виски на стол.

– Как вы сказали. Картер?

– Я сказал, пейте быстрее.

– Нет, вы не то сказали, Картер.

Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?

– В чем дело, Уормолд?

Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.

– А вы притворялись, будто не знаете доктора!

– Какого доктора?

– Вы зовете его Г-гассельбахер.

– Мистер Уормолд! – снова провозгласил на весь зал доктор Браун.

Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.

Уормолд сказал:

– Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. – Послышался вежливый смешок, это его удивило – он не собирался шутить. – Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.

Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, – словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:

– Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.

Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.

– В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они – зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.

Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:

– Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.

Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.

– Побольше бы нам такого яду, – сказал Макдугал.

И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.

– Макс! – закричал метрдотель. – Макс!

Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.

– Клюкнула лишнего, – неуверенно сказал Макдугал.

– Простите, доктор Браун, – сказал Уормолд. – Представление окончено.

Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.

– Стойте!

– Что вам угодно?

– Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.

– Что вы, сэр? Какая тарелка?

– Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.

– Не понимаю.

– Вы знали, что еда была отравлена?

– Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?

– Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.

– Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.

По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой – негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» – и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.

– Макс!

Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:

– Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.

Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.

Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [46]46
  "Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)


[Закрыть]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.

Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад – черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, – подумал он, – была бы куда менее торжественной».

– Я вернулся, – сказал он Беатрисе. – И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.

4

Капитан Сегура сказал:

– Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?

– Ни души.

– Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.

– Как это понять – я арестован?

– Что вы! Конечно, нет.

– Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.

– Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно – важное, другое – пустая формальность. Можно начать с главного?

– Пожалуйста.

– Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.

– Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?

– Так удобнее – нас никто не побеспокоит.

– А вы уже говорили с Милли?

– Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.

– Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?

– Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?

– Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?

Капитан Сегура рассмеялся.

– Ах, Милли, Милли. Вот насмешница! – Он прибавил уклончиво: – Неужели вы в это верите, мистер Уормолд?

Может быть, он не любил врать в глаза; вероятно, Сегура был верующим католиком.

– Она слишком молода для замужества, капитан.

– У нас в стране рано выходят замуж.

– Я уверен, что ей еще не хочется замуж.

– Но вы могли бы повлиять на нее, мистер Уормолд.

– Вас тут зовут Кровавым Стервятником?

– На Кубе это лестное прозвище.

– Да, но положение у вас непрочное. Вы, видно, нажили немало врагов.

– Я кое-что скопил и могу обеспечить мою вдову. В этом смысле мое положение куда надежнее вашего, мистер Уормолд. Ваше дело вряд ли приносит вам большой доход, а ведь оно в любую минуту может быть прикрыто.

– Прикрыто?

– Я уверен, что дурных намерений у вас нет, но вокруг вас все время что-то случается. Если вам придется спешно покинуть страну, разве не лучше оставить дочь хорошо пристроенной?

– А что случилось, капитан Сегура?

– Разбилась машина – неважно, как это произошло. Было совершено покушение на бедного инженера Сифуэнтеса, друга министра внутренних дел. Профессор Санчес жаловался, что вы ворвались к нему в дом и угрожали ему. Ходят даже слухи, будто вы отравили собаку.

– Я отравил собаку?

– По-моему, это смешно. Но метрдотель гостиницы «Насьональ» говорит, что вы напоили его собаку отравленным виски. Зачем вам было давать собаке виски? Не понимаю. И он не понимает. Может быть, потому, что собака была немецкая? Ну, что вы на это скажете, мистер Уормолд?

– Да я просто не знаю, что вам ответить.

– Он был в ужасном состоянии, бедняга. Если бы не это, я бы его сразу выгнал – нечего морочить мне голову. Он говорит, что потом вы пришли на кухню позлорадствовать. Как это на вас непохоже, мистер Уормолд! А я-то всегда вас считал человеком гуманным. Прошу вас, скажите мне, что в этой истории нет ни капли правды…

– Собака и в самом деле была отравлена. Виски она выпила из моего стакана. Но предназначалось это виски для меня, а не для собаки.

– Кому же понадобилось вас травить, мистер Уормолд?

– Не знаю.

– Удивительная история. Еще хуже той, что рассказал метрдотель, но они опровергают друг друга. Никакого яда, видно, не было, и собака умерла своей смертью. Насколько я знаю, она была старая. Однако согласитесь, мистер Уормолд, вокруг вас все время случаются какие-то неприятности. А вы, часом, не один из тех мальчуганов, о которых я читал в английских книжках: сами-то они тихони, но подбивают на всякие проказы домового?

– Очень может быть. А вы знаете здешних домовых?

– Кое-кого знаю. Кажется, уже подошло время изгнать эту нечисть. Я готовлю докладную записку президенту.

– А я в ней буду упомянут?

– Не обязательно… Поверьте, мистер Уормолд, я скопил приличную сумму. Если со мной что-нибудь случится, Милли сможет жить в достатке. А произойдет революция – мы проживем и в Майами.

– Зачем вы мне все это рассказываете? Ваше материальное положение меня не интересует.

– Но так принято, мистер Уормолд. Ну, а насчет здоровья – оно у меня превосходное. Могу показать врачебное свидетельство. И с потомством все будет благополучно. Не раз проверено.

– Вот как?

– Да, ваша дочь может быть спокойна. О будущем наших детей я тоже позабочусь. Моя теперешняя содержанка меня никак не связывает. Я знаю, протестанты щепетильны в таких вопросах.

– Да я не совсем протестант.

– А ваша дочь, к счастью, католичка. Ей-богу, мистер Уормолд, это вполне подходящий брак.

– Милли только семнадцать лет!

– В этом возрасте легче всего рожать. Значит, вы мне разрешаете с ней поговорить?

– А вам нужно мое разрешение?

– Так будет куда приличнее.

– Ну, а если бы я сказал «нет»…

– Я, конечно, постарался бы вас переубедить.

– Вы как-то говорили мне, что я не принадлежу к классу пытаемых.

Капитан Сегура ласково положил руку Уормолду на плечо.

– У вас такое же чувство юмора, как у Милли. Но, говоря серьезно, если возникнет вопрос о невозможности продлить вам вид на жительство…

– Я вижу, вы настроены решительно. Ну что ж. Если хотите, можете с ней поговорить. У вас найдется подходящий случай, когда вы будете провожать ее из школы. Но Милли девушка разумная. По-моему, вам не на что надеяться.

– Тогда мне придется прибегнуть к вашей помощи.

– Вы удивительно старомодны, капитан Сегура. Отец в наши дни не пользуется никаким авторитетом. Вы, кажется, говорили, что у вас есть ко мне важное дело…

Капитан Сегура поправил его с укоризной:

– Важное дело я вам изложил. Второй вопрос – пустая формальность. Вы не заедете со мной в «Чудо-бар»?

– Зачем?

– Небольшое дельце, связанное с полицией. Не беспокойтесь, ничего страшного. Хочу попросить вас оказать мне маленькое одолжение, мистер Уормолд.

Они отправились в ярко-красной спортивной машине капитана Сегуры в сопровождении двух мотоциклистов – спереди и сзади. Казалось, все чистильщики сапог прибежали с бульвара на улицу Вирдудес. По обе стороны двери «Чудо-бара» стояли полицейские; над головой висело палящее солнце.

Мотоциклисты соскочили на землю и стали разгонять толпу чистильщиков. Из бара выбежало еще несколько полицейских, они выстроились, охраняя капитана Сегуру. Уормолд пошел за ним. Как и всегда в это время дня, жалюзи поскрипывали от морского ветерка. Бармен стоял не там, где ему положено, а перед стойкой. Вид у него был перепуганный. Из разбитых бутылок за его спиной все еще капало, но они уже давно опустели. Какое-то тело лежало на полу, его загораживали полицейские, но ботинки были видны: грубые, чиненные-перечиненные ботинки небогатого старика.

– Пустая формальность, – сказал капитан Сегура. – Нужно опознать труп.

Уормолду незачем было видеть лицо, однако полицейские расступились, чтобы он мог посмотреть на доктора Гассельбахера.

– Это доктор Гассельбахер, – сказал он. – Вы его знаете не хуже меня.

– В таких случаях полагается соблюдать формальности, – сказал Сегура. – Опознание трупа посторонним свидетелем.

– Кто это сделал?

– Трудно сказать, – ответил Сегура. – Вам, пожалуй, стоит выпить виски. Эй, бармен!

– Не надо. Дайте мне «дайкири». Мы с ним всегда пили «дайкири».

– Какой-то человек вошел в бар и стал стрелять. Две пули пролетели мимо. Мы, конечно, не упустим случая повлиять на общественное мнение за границей и заявим, что это – дело рук повстанцев из Орьенте. А может, это и в самом деле были повстанцы.

Лицо смотрело на них с пола совершенно невозмутимо. Оно казалось таким бесстрастным, что слова «покой» или «страдание» были к нему неприменимы. С ним как будто никогда ничего не случалось: это было лицо еще не родившегося человека.

– Когда будете его хоронить, положите на гроб каску.

– Какую каску?

– У него дома вы найдете старую форму улана. Он был человек сентиментальный.

Как странно, что доктор Гассельбахер пережил две мировые войны, дождался так называемого мира и умер в конце концов той же смертью, какой мог умереть в битве на Сомме.

– Вы отлично знаете, что повстанцы тут ни при чем, – сказал Уормолд.

– Но эта версия нам удобна.

– Опять проказничают домовые?

– Не вините себя понапрасну.

– Он предупредил меня, чтобы я не ходил на банкет, и Картер это слышал, да и все они это слышали – вот его и убили.

– А кто такие «они»?

– У вас же есть список.

– В нем нет никакого Картера.

– Спросите метрдотеля с собакой. Его-то вы наверняка можете пытать. Я возражать не стану.

– Он немец, и у него влиятельные друзья. С чего бы ему вас травить?

– Они думают, что я им опасен. Я! Вот дурни! Дайте мне еще один «дайкири». Я всегда выпивал с ним два, прежде чем вернуться в магазин. А вы мне покажете ваш список, Сегура?

– Тестю покажу, пожалуй. Тестю полагается доверять.

Статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей – и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли, словно у вас ноет уже отрезанная нога. «Пожалуй, пора складывать чемоданы и уезжать отсюда, – подумал Уормолд, – настало время покинуть развалины Гаваны».

– Знаете, а ведь это только подтверждает то, что я вам пытался втолковать, – сказал Сегура. – На его месте могли лежать вы. Милли должна быть ограждена от подобных сюрпризов.