Текст книги "Наш человек в Гаване"

– Я могу обойтись и без них, – ответил он с вызовом. – У человека есть дела поважнее, чем г-гоняться за юбками…

– Зачем же вы пошли в публичный дом?

И снова он удивил Уормолда своей откровенностью.

– Мне иногда кажется, что я хочу, но когда доходит до… – Он был на грани признания и наконец решился: – У меня ничего не получается, Уормолд. Не могу сделать то, чего они от меня хотят.

– Вылезайте из машины.

«Мне надо его застрелить, – думал Уормолд, – до того, как он совсем разоткровенничается. С каждым мигом он все больше превращается в человека, в такое же существо, как я сам, которое можно пожалеть и утешить, но нельзя убить. Кто знает, какие мотивы кроются за каждым актом насилия?» Он вытащил пистолет Сегуры.

– Что это?

– Выходите.

Картер прислонился к двери публичного дома, лицо его выражало не страх, а угрюмое недовольство. Он боялся женщин, а не насилия. Он сказал:

– Это вы зря. Виски дал мне Браун. Я человек подневольный.

– А мне наплевать на виски. Ведь это вы убили Гассельбахера?

Он снова удивил Уормолда своей правдивостью. В этом человеке была своеобразная честность.

– Я выполнял приказ, Уормолд. Когда тебе г-г-г…

Он изловчился достать локтем звонок, прижался спиной к двери, и теперь где-то в глубине дома звенел и звенел звонок, вызывая обитателей.

– Мы не питаем к вам зла, Уормолд. Вы просто стали слишком опасны, вот и все. Ведь мы с вами обыкновенные рядовые, и вы и я.

– Я вам опасен? Ну какое же вы дурачье! У меня нет агентов. Картер.

– Ну уж не г-г-говорите! А сооружения в г-горах? Мы раздобыли копии ваших чертежей.

– Это части пылесоса. – Интересно, у кого они получили эти копии: у Лопеса, у курьера Готорна или у человека из консульства?

Картер полез в карман, и Уормолд выстрелил. Картер громко взвизгнул. Он сказал:

– Вы меня чуть не застрелили. – И вытащил руку, в который была зажата разбитая трубка. – Мой «Данхилл» [51]51
  английская фирма, изготовляющая курительные трубки


[Закрыть]. Вы сломали мой «Данхилл».

– По неопытности, – сказал Уормолд. Он решился на убийство, но выстрелить еще раз не мог. Дверь за спиной Картера начала отворяться. Все это стало похоже на пантомиму. – Там о вас позаботятся. Вам сейчас может пригодиться женщина.

– Ах вы… шут гороховый!

Ну до чего же Картер прав! Он положил пистолет на сиденье и пересел на место у руля. И вдруг он почувствовал радость. Ведь он чуть было не убил человека. А теперь он доказал себе, что судья из него все равно не выйдет: у него нет призвания к насилию. И тогда Картер выстрелил.

6

Он сказал Беатрисе:

– Я нагнулся, чтобы включить мотор. Это меня и спасло. Он, конечно, имел право отстреливаться – ведь у нас была дуэль по всем правилам. Но третий выстрел остался за мной.

– А что было потом?

– Я успел отъехать прежде, чем меня стошнило.

– Стошнило?

– Если бы я побывал на войне, убийство, наверное, не показалось бы мне таким сложным делом. Бедный Картер.

– А чего вам его жалеть?

– Он был тоже человек. Я многое о нем узнал. Он не умел расстегнуть корсет. Боялся женщин. Любил свою трубку, и, когда был мальчишкой, прогулочные катера на реке казались ему океанскими пароходами. Может, он был романтиком. Ведь романтик живет в постоянном страхе, что действительность не оправдает его ожиданий, верно? Все они ждут от жизни слишком многого.

– Ну, а потом?

– Потом я стер с пистолета отпечатки пальцев и привез его домой. Сегура, конечно, заметит, что двух пуль не хватает. Но он вряд ли захочет признаться, что эти пули выпущены из его пистолета. Ему трудно будет объяснить, как это случилось. Когда я вернулся, он еще спал. Страшно подумать, как у него сейчас болит голова. У меня она тоже раскалывается. Но я пытался вспомнить ваши уроки, когда фотографировал.

– Что вы фотографировали?

– У него был список иностранных агентов, который он составил для начальника полицейского управления. Я его сфотографировал, а потом положил Сегуре обратно в карман. Я рад, что под конец послал хоть одно настоящее донесение.

– Вам надо было подождать меня.

– Не мог. Боялся, что он вот-вот проснется. Оказывается, микрофотография – дело очень хитрое!

– Господи, а зачем вам понадобилось делать микрофотографию?

– Потому, что ни одному курьеру в Кингстоне нельзя доверять. Хозяева Картера – кто они, я так и не выяснил – добыли копии моих чертежей. Стало быть, какой-то агент работает и на нас, и на них. Может, это тот контрабандист, который возит наркотики. Поэтому я снял микрофотографию, как вы меня учили, наклеил ее на оборотную сторону марки и послал по почте набор из пятисот марок английских колоний – словом, сделал все, что положено делать в экстренном случае.

– Надо протелеграфировать, на какую марку вы наклеили фото.

– Что значит, на какую марку?

– Неужели вы думаете, что они станут разглядывать все пятьсот марок в поисках одного черного пятнышка?

– Об этом я не подумал. Вот незадача…

– Но вы же знаете, на какую марку…

– В том-то и дело, что мне не пришло в голову посмотреть лицевую сторону. Там, по-моему, был Георг V; кажется, красный… А может, зеленый…

– Ну, тогда все ясно. А фамилии в списке вы запомнили?

– Нет. У меня не было времени его как следует прочесть. Да, в таких делах я, видно, полный болван, Беатриса.

– Неправда. Болваны они.

– Интересно, кто первый даст о себе знать. Доктор Браун или Сегура?

Но это был ни тот, ни другой.

На следующий день, ровно в пять, в магазине появился высокомерный чиновник из консульства. Чопорно поглядывая на пылесосы, как негодующий турист на выставку предметов фаллического культа, он объявил Уормолду, что его желает видеть посол.

– Можно мне прийти завтра утром? – Он писал последнее донесение: о смерти Картера и своей отставке.

– Нет, нельзя. Посол звонил из дому. Вам надо ехать сейчас же.

– Я у него не служу, – заявил Уормолд.

– Вы так думаете?

Уормолд снова отправился в Ведадо, где стояли белые особняки и росли бугенвилеи богачей. Сколько воды утекло с тех пор, как он был здесь у профессора Санчеса! Вот он проехал мимо его ворот. Какие скандалы разыгрываются за стенами этого кукольного дома?

У него было такое чувство, будто у посла с беспокойством дожидались его прихода, а переднюю и лестницу старательно очистили от посторонних. На первом этаже какая-то женщина повернулась к нему спиной и быстро заперла за собой дверь; наверно, это была жена посла. Двое детей украдкой выглянули из-за перил на втором этаже и убежали, стуча каблучками по кафельному полу. Дворецкий проводил его в пустую гостиную и осторожно притворил дверь. За высокими окнами расстилался длинный зеленый газон и росли стройные субтропические деревья. Даже оттуда кто-то спешил убежать, заметив его.

Комната была похожа на все другие посольские гостиные – смесь массивной, доставшейся по наследству мебели и безделушек, собранных в странах, где хозяин прежде служил. Уормолду казалось, что он видит следы лет, проведенных в Тегеране (трубки необычной формы, изразец), в Афинах (одна или две иконы), но его озадачила африканская маска: откуда она, может быть, из Монровии?

Вошел посол, высокий холодный человек, по галстуку видно было, что он бывший гвардеец, – людям такой породы тщетно подражал Готорн. Он сказал:

– Садитесь, Уормолд. Вы курите?

– Нет, благодарю вас.

– Возьмите этот стул, вам будет удобнее. Ну что ж, давайте говорить прямо. Вам грозят неприятности.

– Понятно.

– Я, конечно, ничего, ровно ничего не знаю о том, чем вы здесь занимаетесь.

– Я продаю пылесосы, сэр.

Посол взглянул на него с нескрываемым отвращением.

– Пылесосы? Я говорю не об этом. – Он отвел глаза и посмотрел на персидскую трубку, на греческую икону, на маску из Либерии. Все это были страницы автобиографии, где для самоуспокоения описаны только счастливые дни. Он сказал: – Вчера утром меня посетил капитан Сегура. Имейте в виду, я не знаю, откуда полиция получила такие сведения, и меня это не касается, но он сообщил мне, что вы посылали домой ложные донесения в целях дезинформации. Я не знаю, кому вы их посылали, и это тоже меня не касается. Сегура уверяет, что вы получали деньги, делая вид, будто обладаете источниками, которых просто не существует. Я счел своим долгом тут же известить об этом министерство иностранных дел. По-видимому, вы получите распоряжение вернуться домой и отчитаться в своих действиях – перед кем, мне неизвестно, подобные вопросы не входят в мою компетенцию…

Уормолд заметил две детские головки, выглядывающие из-за высокого дерева. Он посмотрел на них, и они посмотрели на него, как ему показалось, с сочувствием. Он сказал:

– Да, сэр.

– Из беседы с капитаном Сегурой я понял, что вы доставляете всем здесь много хлопот. И если вы откажетесь вернуться на родину, местные власти могут причинить вам очень большие неприятности, а, учитывая все обстоятельства дела, я ничем не сумею вам помочь. Ровно ничем. Капитан Сегура подозревает, что вы подделали какой-то документ, который, как вы заявили, был взят у него. Вся эта комедия, Уормолд, мне глубоко противна. Я даже выразить не могу, до чего она мне противна. Законным источником информации за границей являются посольства. Для этой цели существуют атташе. Вся ваша так называемая разведка доставляет послу одни неприятности.

– Да, сэр.

– Не знаю, известно ли вам – мы постарались скрыть это от прессы, – но позавчерашней ночью тут застреляли одного англичанина. Капитан Сегура намекнул, что он был связан с вами.

– Я встретился с ним один раз, за обедом.

– Вам лучше вернуться на родину, Уормолд, первым же самолетом, – чем скорее вы это сделаете, тем будет лучше для меня, – и обсудить все с вашим начальством… кто бы оно там ни было.

– Да, сэр.

Самолет голландской авиалинии должен был вылететь в 3:30 утра на Амстердам через Монреаль. Уормолду не хотелось лететь через Кингстон, где Готорну могли поручить его встретить. Дав последнюю телеграмму, он закрыл контору; Руди и его чемодан должны были отправиться на Ямайку. Шифровальные книги сожгли с помощью целлулоида. Беатрисе надо было лететь вместе с Руди. Пылесосы были оставлены на попечении Лопеса. Имущество, которым он дорожил, Уормолд упаковал в сундук, который пойдет морем. Лошадь продали капитану Сегуре.

Беатриса помогала ему складывать вещи. Сверху в сундук положили статуэтку святой Серафины.

– Милли, наверно, ужасно расстроена, – сказала Беатриса.

– Да нет, она как-то сразу покорилась судьбе. Говорит, как сэр Гемфри Джилберт [52]52
  английский мореплаватель (1539-1583), перед смертью сказал: «В море мы так же близки к небесам, как и на земле"


[Закрыть], что бог так же близок к ней в Англии, как и на Кубе.

– Ну, Джилберт, по-моему, говорил не совсем так.

В доме осталась куча мусора, который решили сжечь, хоть там не было ничего секретного.

Беатриса сказала:

– Боже мой, сколько у вас сохранилось ее фотографий!

– Мне казалось, разорвать фотографию – это все равно, что кого-нибудь убить. Теперь я знаю, – это совсем не одно и то же.

– А что это за красная коробочка?

– Она мне подарила запонки. Их украли, а коробочку я спрятал. Сам не знаю почему. В общем я даже рад, что весь этот хлам надо выбросить.

– Конец жизни.

– Двух жизней.

– А это что?

– Старая программка.

– Не такая уж старая. «Тропикана». Можно мне ее взять?

– Вам еще рано хранить реликвии, – сказал Уормолд. – Их набираешь на своем веку слишком много. А потом из-за всего этого мусора тебе негде жить.

– Ладно, рискну. Тот вечер был какой-то удивительный.

Милли и Уормолд проводили ее в аэропорт. Руди как-то незаметно исчез, сопровождая носильщика, который волочил его огромный чемодан. День был жаркий, и публика стоя пила «дайкири». Едва капитан Сегура сделал Милли предложение, как ее дуэнья куда-то пропала, но ребенок, который поджег Томаса Эрла Паркмена младшего, так и не вернулся, как ни мечтал об этом Уормолд. Казалось, что Милли переросла обе крайности своего характера. Она объявила тактично, как взрослая:

– Пойду куплю Беатрисе на дорогу каких-нибудь журналов. – И, отойдя к книжному киоску, повернулась к ним спиной.

– Простите меня, – сказал Уормолд. – Когда я вернусь, я им скажу, что вы ничего не знали. Интересно, куда вас теперь пошлют?

– Наверно, к Персидскому заливу. В Басру.

– Почему к Персидскому заливу?

– Так они себе представляют чистилище. Искупление грехов потом и слезами. А у вашей фирмы нет представителя в Басре?

– Боюсь, что моя фирма не захочет больше меня держать.

– Что же вы будете делать?

– Спасибо бедняге Раулю, у меня хватит денег, чтобы отправить Милли на год в Швейцарию. А потом, ей-богу, не знаю.

– Вы могли бы открыть лавочку, где продают все эти штуки для розыгрыша, – ну, знаете: окровавленные пальцы, чернильные пятна, муху на куске сахара… Господи, до чего ужасны все эти проводы! Ступайте домой, не надо вам дожидаться отлета.

– Когда я вас увижу?

– Постараюсь не поехать в Басру. Постараюсь остаться в секретариате с Анжеликой, Этель и мисс Дженкинсон. Если повезет, буду кончать в шесть, и мы сможем встретиться в угловом ресторане, наскоро что-нибудь перекусить и пойти в кино. Какая унылая жизнь, правда? Вроде ЮНЕСКО или съезда писателей. Тут с вами мне было весело.

– Это правда.

– Ну, а теперь – уходите.

Он подошел к книжному киоску, где стояла Милли.

– Идем, – сказал он.

– А как же Беатриса? Ведь я не отдала ей журналы.

– Ей не нужны журналы.

– И я с ней не попрощалась.

– Поздно. У нее уже проверили паспорт. Увидишь ее в Лондоне… Надеюсь.

Казалось, что весь остаток жизни они проведут на аэродромах. На этот раз отлетал самолет голландской авиакомпании, было три часа утра, небо розовело, отражая неоновые лампы киосков и посадочные огни, а «проводы» им устраивал капитан Сегура. Он всячески старался скрыть, что его миссия носит официальный характер, и вел себя по-домашнему, но все равно их отъезд был похож на высылку. Сегура сказал с укором:

– Вы сами меня вынудили!

– Ваши методы куда человечнее, чем у Картера или у доктора Брауна. Кстати, что вы собираетесь делать с Брауном?

– Он решил, что ему необходимо вернуться в Швейцарию по делам, связанным с точным инструментом.

– А куда он взял билет?

– Не знаю. Кто бы они там ни были, они очень довольны, что раздобыли ваши чертежи.

– Мои чертежи?

– Да, чертежи сооружений в Орьенте. Доктор Браун сможет похвастаться еще и тем, что избавился от опасного агента.

– От кого, от меня?

– Да. На Кубе будет спокойнее без вас обоих, но мне жалко расставаться с Милли.

– Милли все равно не вышла бы за вас замуж. Ей не нравятся портсигары из человеческой кожи.

– Вам когда-нибудь говорили, чья это кожа?

– Нет.

– Полицейского, который замучил насмерть моего отца. Видите ли, мой отец был бедняком. Он принадлежал к классу пытаемых.

Подошла Милли, нагруженная журналами «Тайм», «Лайф», «Пари-матч» и «Куик». Было уже четверть четвертого, и небо над взлетной дорожкой посерело – забрезжил призрачный рассвет. Летчики направились к самолету, за ними прошла стюардесса. Он знал всех троих в лицо: несколько недель назад они сидели с Беатрисой за столиком в «Тропикане». Громкоговоритель известил по-английски и по-испански об отлете самолета номер 396 на Монреаль и Амстердам.

– Вот вам на память, – сказал Сегура.

Он дал им по маленькому свертку. Они развернули свои подарки, когда самолет еще летел над Гаваной; цепочка огней приморского бульвара ушла в сторону и скрылась из виду; море опустилось, как занавес, над их прошлым. В свертке Уормолда была бутылочка «Опоры Гранта» и пуля, выпущенная из полицейского пистолета. У Милли – маленькая серебряная подковка с ее инициалами.

– А почему он подарил тебе пулю? – спросила она.

– Шутка, и не очень остроумная. И все же он не такой уж плохой человек, – сказал Уормолд.

– Но совсем не годится в мужья, – ответила повзрослевшая Милли.

ЭПИЛОГ
В ЛОНДОНЕ

Когда он назвал свое имя, на него посмотрели с любопытством, а потом посадили в лифт и повезли, к его удивлению, не вверх, а вниз. Теперь он сидел в длинном подземном коридоре и смотрел на красную лампочку, горевшую над дверью; ему сказали, что он может войти, когда загорится зеленый свет, и ни минутой раньше. Люди, не обращавшие внимания на лампочку, входили и выходили; одни держали папки с бумагами, другие – портфели, какой-то человек был в форме полковника. Никто на него не смотрел; он чувствовал, что почему-то их стесняет; они старались отвернуться, как отворачиваются от калеки. Но, наверно, дело тут было не в его хромоте.

По коридору от лифта прошел Готорн. Костюм его был помят, будто он спал, не раздеваясь: видно, прилетел ночным самолетом с Ямайки. Готорн тоже не взглянул бы на Уормолда, если бы тот его не окликнул:

– Эй, Готорн!

– Ах, это вы, Уормолд.

– Беатриса долетела благополучно?

– Конечно.

– А где она?

– Понятия не имею.

– Что здесь происходит? Можно подумать, что военно-полевой суд.

– А тут и в самом деле идет военно-полевой суд. – Готорн сказал это ледяным тоном и прошел в дверь, над которой горела лампочка. Часы показывали 11:25, а вызвали Уормолда на одиннадцать.

Он раздумывал, могут ли они что-нибудь с ним сделать, кроме того, что выгонят, впрочем, они уже и так его выгнали. Это бесспорно. Сейчас они, вероятно, решают его судьбу. Им вряд ли удастся подвести его под закон о разглашении государственной тайны. Он выдумывал тайны, а не разглашал их. Конечно, они могут помешать ему получить работу за границей, а службу в Англии человеку в его годы не так-то легко найти, но зато он и не подумает возвращать им деньги. Деньги нужны Милли; ему теперь казалось, что он честно заработал эти деньги, став мишенью для Картера – и для его пули, и для его яда.

В 11:35 из комнаты вышел полковник и быстро зашагал к лифту; вид у него был разгоряченный и сердитый. «Вот идет судья-вешатель», – подумал Уормолд. Вслед за ним появился человек в грубошерстном пиджаке. У него были глубоко запавшие голубые глаза; несмотря на штатский костюм, было ясно, что он моряк. Взгляд его ненароком скользнул по Уормолду, но он быстро отвел глаза – видно, был человек порядочный. Он крикнул: «Обождите, полковник!» – и пошел по коридору с небольшой раскачкой, словно опять был у себя на мостике в штормовую погоду. За ним вышел Готорн, разговаривая с каким-то очень молодым человеком, а потом у Уормолда вдруг перехватило дух, потому что загорелся зеленый свет и перед ним оказалась Беатриса.

– Вам надо туда, – сказала она.

– А какой мне вынесли приговор?

– Не могу сейчас с вами разговаривать. Где вы остановились?

Он назвал гостиницу.

– Я приду к вам в шесть. Если смогу.

– Меня расстреляют на рассвете?

– Не волнуйтесь. Идите. Он не любит, когда его заставляют ждать.

– А что будет с вами?

– Джакарта.

– Где это?

– На краю света. Дальше, чем Басра. Ну, идите же, идите.

За столом в полном одиночестве сидел человек с черным моноклем в глазу. Он сказал:

– Садитесь, Уормолд.

– Нет, лучше уж я постою.

– Это цитата, правда?

– Какая цитата?

– Я отлично помню, что слышал эту фразу в какой-то пьесе на любительском спектакле. Много лет назад.

Уормолд сел. Он сказал:

– Вы не имеете права посылать ее в Джакарту.

– Кого?

– Беатрису.

– Кто это такая? Ах, ваша секретарша… Терпеть не могу нашу манеру называть всех по именам! По этому вопросу вам надо обратиться к мисс Дженкинсон. Слава богу, она ведает секретариатом, а не я!

– Беатриса ни в чем не виновата.

– Ни в чем?.. Послушайте, Уормолд. Мы решили ликвидировать вашу резидентуру, но тут встал вопрос: что нам делать с вами?

Ну вот, держись! Судя по лицу полковника – одного из судей – ни на что хорошее рассчитывать не приходится. Шеф вынул монокль, и Уормолд был поражен младенческой голубизной его глаза. Шеф сказал:

– Мы решили, что самое лучшее для вас в данное время – это остаться в Англии на преподавательской работе. Читать лекции о том, как руководить агентурой за границей. И тому подобное. – Казалось, что ему надо проглотить что-то очень горькое. Он добавил: – Само собой разумеется (у нас это принято, когда наш человек уходит с заграничной работы), мы представим вас к ордену. Думаю, что для вас – вы ведь работали недолго – можно хлопотать только о КБИ [53]53
  кавалер ордена Британской империи


[Закрыть] третьей степени.

Они чинно поздоровались, затерянные среди зеленых стульев в гостиной недорогого отеля под названием «Пенденнис», где-то возле Гауэр-стрит.

– Боюсь, что не смогу раздобыть вам чего-нибудь выпить, – сказал он. – Это гостиница общества трезвости.

– Как вы сюда попали?

– Я останавливался здесь в детстве, когда приезжал с родителями. Трезвость меня тогда не угнетала. Беатриса, что происходит? Они что, совсем одурели?

– Да, одурели от ярости на нас обоих. Они считают, что я должна была сразу вас раскусить. Шеф созвал целое совещание. Там были все его офицеры связи – и от военного министерства, и от адмиралтейства, и от военно-воздушных сил. Перед ними лежали все ваши донесения, и они обсуждали их одно за другим. Просачивание коммунистов в правительственные органы их мало тронуло – они с легким сердцем послали опровержение в министерство иностранных дел. Да и ваши доклады по экономическим вопросам тоже, – они сразу согласились, что их надо просто дезавуировать. Это ведь касается только Торговой палаты. Все сидели спокойно, пока речь не зашла о военных делах. Там было донесение относительно беспорядков на флоте и другое – о заправочных базах для подводных лодок. Вот тут капитан заявил: «Ну, в этих донесениях должна быть доля правды!» Я тогда сказала: «Взгляните на источник. Он же не существует!» – «Но вы представьте, какими мы будем выглядеть болванами, – сказал капитан. – Морская разведка с ума сойдет от радости!» Однако все это были только цветочки по сравнению с тем, что началось, когда дело дошло до Орьенте.

– Неужели они приняли эти чертежи всерьез?

– Вот когда они напустились на бедного Генри!

– Мне ужасно не нравится, что вы зовете его Генри.

– Он, во-первых, скрыл от них то, что вы продаете пылесосы, и выдал вас за какого-то торгового магната. Но шеф не поддержал этого обвинения. Он почему-то был очень смущен, а Генри, то есть Готорн, вытащил ваше досье, и там, оказывается, была написана правда. Но, конечно, эта папка ни разу не вышла из стен секретариата мисс Дженкинсон. Потом Готорна обвиняли в том, что, увидев чертежи, он не узнал пылесоса. Он ответил, что узнал его сразу, но не понимает, почему принцип устройства пылесоса не может быть использован в каком-нибудь новом виде оружия. После этого они прямо взвыли, требуя вашей крови. Все, кроме шефа. Мне иногда казалось, что он понимает комическую сторону дела. Он им сказал: «Теперь наша задача совершенно ясна: мы должны известить адмиралтейство, военное министерство и министерство воздушного флота о том, что все донесения из Гаваны за последние полгода были абсолютно ложными!»

– И после всего этого они предложили мне работу!

– Ничего удивительного. Капитан рухнул первый. На море, видно, привыкаешь смотреть вдаль. Он сказал, что в глазах адмиралтейства репутация Секретной службы будет окончательно погублена. Отныне они будут полагаться только на морскую разведку. Тогда и полковник сказал: «Если я расскажу эту историю в военном министерстве, нам останется закрыть лавочку». Положение казалось безвыходным, но тут шеф заявил, что, на его взгляд, проще всего разослать еще одно донесение 59200 дробь пять, что, мол, сооружения себя не оправдали, а потому их снесли. Куда сложнее было решить вашу судьбу. Шеф считает, что вы приобрели ценный опыт, который лучше сохранить для Секретной службы, чем предать гласности через прессу. За последнее время и так слишком много людей опубликовало свои мемуары о Секретной службе. Кто-то напомнил о законе, карающем разглашение государственной тайны, но шеф усомнился, можно ли подвести ваше дело под этот закон. Надо было видеть их лица, когда выяснилось, что жертва ушла у них из-под носа. Тут они, конечно, набросились на меня, но я не дала этой шайке меня допрашивать – я сама выложила им все начистоту.

– Что вы им сказали?

– Сказала, что если б я и знала правду, то и тогда не стала бы вам мешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не ради того, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этот болван, наряженный полковником, заикнулся было о «нашей родине». А я сказала: «Что вы подразумеваете под словом „родина“? Флаг, который кто-то выдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин, где стараются перекричать друг друга?.. Или же БКТ [54]54
  британский конгресс тред-юнионов


[Закрыть], Управление английских железных дорог и кооперативы? Вы-то, наверно, думаете, что ваша родина – это ваш полк, если вообще даете себе труд подумать, но у нас с ним нет полка – ни у него, ни у меня». Они пытались меня прервать, но тогда я сказала: «Ах, простите, совсем забыла. Вы уверяете, будто на свете есть нечто более высокое, чем родина! Вы внушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими пактами, НАТО [55]55
  Североатлантический союз


[Закрыть], ООН, СЕАТО [56]56
  организация стран Юго-Восточной Азии


[Закрыть]… Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв. И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода и справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!» Я сказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 году предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина – это куда больше семья, чем парламентская система.

– Господи, неужели вы все это им сказали?

– Да. Я произнесла целую речь.

– И вы на самом деле так думаете?

– Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек.

– Любой человек?

Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» – это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, – нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:

– Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место.

– У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.

– Вам хотелось остаться?

– Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино.

– Какая унылая жизнь, – вы же сами так говорили.

– Но вы бы делили ее со мной.

– Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.

– Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли.

– Ей пора понять, что отец – тоже человек.

– Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.

– Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта.

– Вам нелегко будет ей признаться.

– Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.

Она сказала:

– Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.

Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку.

– Пойдем отсюда, детка, – сказала она. – Вот придумали, да еще у всех на виду!

– Ничего, – сказала Милли. – Это мой папа.

Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга.

Старушка спросила:

– А это ваша мама?

– Нет. Его секретарша.

– Отдайте мне мою корзинку, – с негодованием воскликнула старушка.

– Ну вот, – сказала Беатриса. – Дело сделано.

Уормолд пробормотал:

– Мне очень неприятно, Милли…

– Ах, ерунда, – заявила Милли, – пора ей узнать, что такое жизнь.

– Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком…

– Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. Папа, ты не знаешь, где здесь манеж?

– Кажется, в Найтсбридже, но сейчас он закрыт.

– Я просто хочу разузнать дорогу.

– Ты, правда, не огорчена?

– Язычники могут поступать, как им хочется, а вы ведь язычники. Счастливые! Я вернусь к обеду.

– Видите, – сказала Беатриса. – Вот все и обошлось.

– Да. Здорово я ее уломал, а? Кое на что я все-таки способен. Да, кстати, мои сведения о вражеских агентах их, наверно, обрадовали.

– Не очень. Понимаете, дорогой, лаборатория полтора часа занималась тем, что обрабатывала ваши марки одну за другой, отыскивая черное пятнышко. Если не ошибаюсь, его нашли на четыреста восемьдесят второй марке, но когда они попытались его увеличить, там ничего не оказалось. Вы либо взяли слишком большую выдержку, либо повернули микроскоп не тем концом…

– И они все же дают мне КБИ?

– Да.

– И службу?

– Сомневаюсь, чтобы вы долго на ней удержались.

– А я и не собираюсь. Беатриса, когда вам первый раз показалось?..

Она положила руку ему на плечо, и он стал покорно передвигать ногами в этом лесу изжелта-зеленых стульев; а она запела, чуть-чуть фальшивя, так, словно ей долго пришлось бежать, прежде чем она его догнала:

 
Почтенные люди живут вокруг,
Они все осмыслят, отмерят, взвесят,
Они утверждают, что круг – это круг,
И мое безрассудство их просто бесит.
Они твердят, что пень – это пень,
Что на небе луна, на дереве листья.
 

– А на что мы будем жить? – спросил Уормолд.

– Как-нибудь вдвоем перебьемся.

– Но нас ведь трое, – сказал Уормолд, и она поняла, что труднее всего им будет потому, что он недостаточно безрассуден.