Текст книги "Следы помады. Тайная история XX века"

“One, two, three, four, five, six”. Раз-два / Раз-два-три-четырe — это традиционный рок-н-ролльный старт; в 1976–1977 годах, при взлёте панка, бемоль «раз-два-три-четыре» могла бы стать панковским знаком. Панковское отсекание на старте «раз-два» свидетельствовало о готовности обходиться без какой-либо разминки, без истории; ричмановское дополнение «пять-шесть» означало, что он не был готов, что он делает глубокий вдох и готовится к такому рывку, как никто до него.

«Дорожный бегун, дорожный бегун[26]26
  Речь идёт об автомобиле Plymouth Road runner (1968), названном в честь героя мультфильма «Койот и Дорожный Бегун».


[Закрыть] ⁄ Проезжает больше нескольких миль в час ⁄ Едет мимо Stop ‘n’ Shop[27]27
  “Stop & Shop” – сеть супермаркетов, основанная в 1914 г. в США.


[Закрыть] ⁄ С включённым радио». Задыхаясь от удовольствия, от подростковой ностальгии по прошедшему дню, Ричман претворяет желаемое в действительное. Он проносился мимо “Stop ‘n’ Shop”; но сперва для пущей уверенности он прогулялся около супермаркета и убедился, что нестись мимо на машине гораздо лучше, потому что можно включить радио.

Отсюда Ричмана уносит восторг, а затем и фантазия. Он «чувствует себя частью современного мира», он «влюблён в современный мир». Он «воображает себя дорожным бегуном». Он покидает Бостон, выезжает на 128-е шоссе – и мчит без ограничений. Врубает радио и слышит 1956-й: «притаившийся в кустах за 57-м».

Группа разгоняется в стиле Джеймса Брауна, а затем Ричман снижает обороты, как Джерри Ли Льюис в середине “Whole Lotta Shakin’ Goin’ On”, – то, о чём сначала он исходил криком, теперь шепчется, обдумывается, пугает. Он был на 128-м шоссе. Было темно, холодно, пахло соснами, он слышал их, проносясь мимо со своим включённым радио, он уловил холодный неоновый проблеск – тот самый современный мир, который он искал. Группа разгоняется вновь, и Ричман пересказывает то, что он видел. «Теперь, ребята, что об этом думаете?» – «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО», – отвечают они ему, и это то, что он хотел услышать: «Отлично! У нас АМ-диапазон!» – «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО», – отзывается группа. «Мне кажется, у нас есть сила и есть магия». – «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО». «У нас есть ощущение современного мира». – «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО». «У нас есть чувство современного звука». – «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО».

Ричман делает ещё один глубокий вздох – и я улыбаюсь всякий раз, когда слушаю песню, от предвкушения того, что последует дальше. До этого каждая фраза в этой песне – в самом обыкновенном пересказе того, что переживают миллионы людей в одну из идеальных юношеских ночей, – расчленяется и воссоздаётся. Каждая фраза уменьшается до слова, слово выпадает из фразы, куплет и припев превращаются в шаманское камлание, припев, распадающийся, старается удержаться в ритме необъятного стиха рифмоплёта, и каким-то образом это ему удаётся, хотя с того момента слова уже почти не слова, а только баннеры “Burma Shave”[28]28
  Рекламные баннеры пены для бритья “Burma Shave” выставлялись на шоссе в количестве 5–6 штук на небольшом отдалении друг от друга, так что проезжающие могли читать по одной строчке рекламного стихотворения, заканчивавшегося названием товара.


[Закрыть], проносящиеся слишком быстро, чтобы успеть прочитать. И внезапно напор увеличивается ещё больше:

Звук современного радио ощущение поздней ночи С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО у нас есть звук современного одиночества когда холодно снаружи С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО вот звук Массачусетса когда внезапно полиция С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО потому что на 128-м шоссе темно и одиноко С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО мне одиноко в холоде и одиноко С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО мне одиноко в холоде и одиноко С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО мне одиноко в холоде и при неоновом свете С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО я чувствую себя живым и влюблённым ощущаю себя живым С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО я переживаю великолепную современную любовь я ощущаю великолепную современную жизнь С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО я переживаю великолепные ощущения от современного неонового света современного Бостона С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО современный звук современный неоновый свет всё современно вдоль и поперёк С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО в самом деле дорожный бегун раз в самом деле дорожный бегун два С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО отличный дорожный бегун направляется домой С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО давай домой дорожный бегун давай домой¹⁴ —

Посреди полнейшего неистовства он сбавляет скорость. Возвращается в обычный рок-н-ролльный рисунок, и это похоже на жестокое пробуждение от сна: «Погнали, парни, ⁄ Отвезём его домой ⁄ Погнали». – И группа снова даёт газу, дважды, трижды, четырежды:

That’s right! Again! Bye Bye!

Sex Pistols

Sex Pistols никогда не забирались так далеко. Джонни Роттен пробежался по мелодии как по трещине на асфальте, чтобы перебить спину своей матери[29]29
  См. детские поговорки: «Как по трещине пройдёшь, маме спину перебьёшь» или «Кто на трещину ступил – шею бабушке сломил».


[Закрыть]: он наступил на неё и побежал дальше. Он обратился к группе с вопросом: «Блин, а мы знаем ещё какие-то песни, чтобы сыграть?»

У “Johnny В. Goode”

У “Johnny В. Goode” было лучшее вступление во всём рок-н-ролле, но Sex Pistols не смогли его сыграть. У “Road Runner” была лучшая концовка, но Sex Pistols не надо было её играть – им следовало проглотить её. Что Джонатан Ричман сделал со словами, Sex Pistols сделали со звуком.

В заданном ритме они обнаружили разрушительный импульс, разоблачающий все ожидания, делая всё предшествующее – будь то “Heroin” 1967 года от The Velvet Underground, “No Fun” 1969-го от The Stooges, “Human Being” 1974-го от The New York Dolls или даже “Trout Mask Replica”, альбом Капитана Бычье Сердце 1969 года, даже “Road Runner” – каким-то рациональным: спланированным и осуществлённым. Звук Sex Pistols был иррационален – в качестве звука это казалось бесполезным, ни для чего, направленным только на разрушение, и вот потому он был новым звуком, вот потому подвёл черту под всем, что ему предшествовало, – как Элвис Пресли в 1954-м, как The Beatles в 1963-м, – хотя не было ничего легче и ничего невозможнее, чем вымарать эти строчки кляксой примечаний.

Многие люди – поклонники Чака Берри, The Beatles, Джеймса Тейлора, The Velvet Underground, Led Zeppelin, The Who, Рода Стюарта или The Rolling Stones – вообще не считали это за музыку или даже за рок-н-ролл; лишь единицы были уверены, что это самое восхитительное из всего, что они слышали. «Это было моё самое первое рок-н-ролльное восхищение, – рассказывал в 1986 году Пол Вестерберг из The Replacements (спустя десять лет об этом по-прежнему стоило говорить). – Sex Pistols заставляли почувствовать себя их знакомыми, они не ставили себя выше. Было абсолютно ясно, что они не понимали, что делали, и им на это наплевать. В то время я играл на гитаре гораздо лучше. Я сидел и разучивал гаммы, полный набор. Выучил все соляки с пластинки Allman Brothers “At Fillmore East”. Я ставил пластинку и переключал проигрыватель на 16 оборотов, чтобы лучше разобрать гитарные партии. Но тут появились Sex Pistols и заявили: “Тебе ничего этого не нужно. Просто играй”». То, что сказал Вестерберг, могли повторить многие другие люди – описывая, что теперь они могли себе позволить играть и что могли позволить себе слушать.

Музыкальный бизнес не был уничтожен. Общество не пришло в упадок, и новый мир не настал. Если, как написал Дэйв Марш, панк «был попыткой уничтожения иерархии, правящей в роке, – уничтожения всякой иерархии вообще и навсегда», то этого не произошло. Можно было по-прежнему включать радио с уверенностью, что на большинстве станций услышишь “Behind Blue Eyes”, “Stairway to Heaven” и “Maggie May”, – испугавшись панка, радиостанции крутили всё это пуще прежнего. Но спустя всего несколько лет более пятнадцати тысяч групп записали свои пластинки. Они были безрассудно уверены, что кто-то заинтересуется их звучанием или тем, что они хотят сказать, что они сами по себе могут быть интересны. Некоторые из них стремились к славе и деньгам, некоторые нет; другие прежде всего искали возможности выразить себя или даже изменить мир.

Крошечные независимые лейблы, многие из которых состояли всего-навсего из почтового абонентского ящика и фирменного бланка, росли как грибы. «Вдруг стало ясно, что возможно всё» – гласила аннотация к “Streets”, сборнику первых британских панк-синглов. Это был нарастающий гул неслыханных ранее голосов в геополитике популярной культуры – гул голосов, которые на время сделали нелепое выражение «геополитика популярной культуры» естественной вещью.

The Adverts

The Adverts с песней “One Chord Wonders” занимают место прямо на грани панк-мгновения. Sex Pistols расчистили территорию – выжгли её. Не осталось ничего, кроме города, в котором как будто ничего не произошло, в центре города куча тлеющего мусора, и посреди видна деревянная табличка, за пеленой дыма кажущаяся не то объявлением о сдаче в аренду, не то уведомлением о конфискации: трудно понять, то ли написано “FREE STREET”, то ли “FIRE SALE”[30]30
  «Улица с бесплатным движением и/или парковкой», «Срочная распродажа» (англ.).


[Закрыть].

Люди, двигающиеся по кругу в пустом пространстве, не знают, что делать дальше. Они не знают, что сказать; всё, о чём они привыкли говорить, было высмеяно как глупости, когда их устаревшие слова возникают в глотках. Их рты полны желчи, их затягивает в вакуум, но они держатся. «Розанов отлично ответил на вопрос, что такое нигилизм», – писал ситуационист Рауль Ванейгем в 1967 году в “Traité de savoir-vivre à l’usage des jeunes générations” («Трактат об умении жить для молодых поколений», известный в переводе как «Революция повседневной жизни»). «Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось»¹⁵. Вот где оказались эти люди.

Девушка и три парня делают первые шаги. Они вступают на обгоревшую землю словно двухлетние дети, ступающие на траву с привычного бетона – не поранятся ли? Чувствуя мягкость травы под ногами, они бегут, и на бегу ими овладевает двойная фантазия: толпа улыбается им, возбуждается, присоединяется к ним, и она же отшатывается и забивает их камнями.

Кристофер Вул. Без названия. Текст: ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОКОНЧИЛОСЬ ПУБЛИКА ВСТАЛА ПОРА ОДЕВАТЬ ШУБЫ И ВОЗВРАЩАТЬСЯ ДОМОЙ ОГЛЯНУЛИСЬ НО НИ ШУБ НИ ДОМОВ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

Такой случай выпадает раз в жизни. Вчетвером они хватаются за деревянный указатель, разламывают его на куски и начинают колошматить обломками: они издают глухой и однообразный шум. Этот шум не предполагает слушателей, он направлен сам на себя: он беспорядочен, затем сосредоточен, беспомощен и следом жесток. Из-за того, что они не держат ритм, время бежит так стремительно, что кажется: оно остановилось, застыло. Никто не может выпасть из этого мгновения, поэтому эти четверо предаются общей фантазии, что владела ими изначально, когда они только повстречались, вечность назад. Музыка разрывается на части, первые две-три строчки каждого куплета яростны, циничны, прицельны; следующие две строчки почти пропадают в мгновенном забытьи сомнения, сожаления, ощущение шанса уже улетучилось, напряжение грядущего минуло. И лишь импульс музыки держит строчки вместе.

 
Я думаю, что бы сыграть для вас сегодня:
Что-то тяжёлое, или полегче,
Что-нибудь
Зажигательное.
 
 
Я думаю, что ответить, если вы скажете:
«ВЫ НАМ НЕ НРАВИТЕСЬ! ПРОВАЛИВАЙТЕ
И возвращайтесь,
Когда научитесь играть».
 
 
Я думаю, что делать, если всё пойдёт наперекосяк,
И посреди нашей любимой песни
Мы оглянемся
И увидим, что публика ушла¹⁶.
 

«ЧУДЕСАМ ВСЁ РАВНО!» – кричат трое в этой группе, «Нам наплевать!» – кричит в ответ один, и так повторяется десять, двадцать раз, словесной баталией, но, как и в куплетах, этот двойной рефрен противоречит сам себе: трое певцов настойчивы и постоянны, их крик не меняется в интонации и скорости, а отдельный голос сначала также силён, но потом мрачнеет, отчаивается, выпадает из темпа, тогда как первая часть рефрена продолжается с одинаковой частотой, – тот голос усиливается, почти выскальзывает из музыки, обнаруживает оттенки мелодии в громыхающем ритме, вырывается из мелодии и заходится криком, исходящим из самого нутра, и затем растворяется в невообразимом шуме.

Пространство

Пространство не было совсем уж пустым. Там стоял указатель, к которому была прикреплена струна, которую однажды дёрнули и она перевернула мир вверх дном. Когда люди в клубе “The Roxy” слушали The Adverts или двух девчонок и трёх парней, создавших X-Ray Spex, или молодого лысеющего поклонника Беккета, певшего в The Buzzcocks, – всех тех, кто составлял первую аудиторию Sex Pistols, – происходила смена перспективы, переоценка ценностей: ощущение, что всё было дозволено, ощущение истины, которая может быть выражена только отрицанием. Что раньше считалось положительным – любовь, деньги, здоровье – теперь оказывалось дурным; а что ещё недавно считалось плохим – ненависть, попрошайничество, болезни – вдруг стало хорошим. Уравнения продолжались, и работу сменяла праздность, престиж сменяло порицание, репутацию – позор, славу – безвестность, профессионализм – невежество, вежливость – оскорбления, проворность – косолапость, и эти уравнения были неустойчивы. В этом новом мире, где самоубийство внезапно стало кодовым словом к твоим высказываниям, не могло быть ничего более модного, чем труп, и те состоятельные выжившие, которых можно было ежедневно видеть на улице, или те, которых можно было, заплатив, увидеть в концертных залах, являлись ходячими трупами. Панк с интуитивной сноровкой старого довода решал это уравнение: «Единственный объективный способ диагностики болезни здоровых людей, – написал тремя десятилетиями раньше Теодор Адорно в “Minima Moralia”, – это несогласованность между их рациональным существованием и возможным течением их жизни, которое может быть дано разумом. И всё равно признаки болезни дают о себе знать: их кожа во всех местах кажется покрытой сыпью, словно неорганической оболочкой. Тех самых людей, кто особенно пыжится, чтобы доказать свою бурную витальность, можно принять за препарированные трупы, которым по соображениям демографической политики не сообщили об их не совсем успешной кончине»¹⁷. Иными словами, хороший выживший был мёртвым выжившим.

Поскольку герои оказались мошенниками, а нищета – богатством, убийцы и уродство получили одобрение: окажись Майра Хиндли или горбун из Нотр-Дама в “The Roxy”, толпа вынесла бы их на сцену. Развлечение стало считаться скучным, а скука – категорическим императивом, уничтожителем прежних ценностей, именно тем, что новый артист, сотрясая воздух своей фальшью как указанием на подлинность, должен был обратить во что-то новое: в источник ценностей – на один час, на одну песню, на мгновение.

Не было больше шуб, поэтому люди стали одеваться в рваньё, булавки и скрепки вдевались в кожу и в одежду, на ногах – пластмассовая тара и мусорные мешки, на плечи накидывались отрезки из штор или обивочного материала, брошенного на улице. Подражая маклареновским дизайнерским идеям для Sex Pistols и The Clash, люди писали лозунги прямо на рукавах и штанинах, на куртках, на галстуках, на обуви – названия любимых групп и песен, пароли вроде «АНАРХИЯ» или «БУНТ», более загадочные фразы («ГДЕ ДУРУТТИ?», «ТВОЙ В АРЕНДУ С ПРАВОМ ВЫКУПА») или кричащий рубленый Zeitgeist[31]31
  Дух времени (нем.).


[Закрыть]: «МЫ НЕ ВЫСОКОМЕРНЫЕ ПАНКИ ОДИН большой БАРДАК, это отпад ШКОЛЬНОЕ КИДАЛОВО всегда всё спрашивай напрямую если не ты нас будет ¼», весь перечёркнутый одним большим X.

«На самом деле тогда по всей Англии было не собрать и сотни настоящих панков», – вспоминала в 1980 году Лора Лоджик, в начале 1977 года саксофонистка X-Ray Spex, о первом концерте группы; её любимым словом было «настоящий». С родным домом было покончено, вот она и покинула свой – сбросила с себя розовую форму, которую носила в хорошей частной школе, что, как она сообразила слишком поздно, было ошибкой, ведь в таком наряде она бы шикарно смотрелась на сцене. И вместе с ней остальные «настоящие панки», коих было больше сотни, по два, по три на каждый британский город к началу 1977-го, изменили картину общественной жизни.

Панк начался как поддельная культура, он был плодом маклареновского чутья на моду, его мечтаний о славе, его предчувствия, что продвижение садомазохистских фантазий может привести к большому буму. «Искусство критика, in писе, – писал в 1925–1926 годах Вальтер Беньямин в своей работе “Улица с односторонним движением”, – чеканить заголовки, не выдавая идей. Заголовки ущербной критики разбазаривают мысль, отдавая дань моде»¹⁸. Таким был осторожный абсолютизм Беньямина – его домассовая, антимассовая убеждённость, что нельзя иметь и то, и другое. Подобный подход не должен был и никогда не разделял такой анархистский авантюрист, как Макларен. В той поп-среде, сформированной расслабленностью попсы, удручающей молодёжной безработицей, распространяющимся от Белфаста до Лондона терроризмом ИРА, всё возрастающим уличным насилием между британскими неонацистами, цветными, социалистами и полицией, панк стал настоящей культурой.

ЛораЛоджик, 1979

Звук панка имел не музыкальный смысл, а социальный: за короткие месяцы эта культура обзавелась визуальными и устными отличиями, знаками, что были и непонятными, и содержащими в себе откровение, – в зависимости от того, кто смотрит. Самой своей противоестественностью, своим настаиванием на том, что ситуация может быть сконструирована, а затем как фальшивка покинута, – надписи теперь перекочевали с рваной одежды на лица, на раскрашенные и искромсанные волосы да и прямо на головы, – панк превратил повседневную общественную жизнь в шалость, в результат садомазохистской экономики. Панк провёл черту: он отделил молодого от старого, богатого от бедного, затем молодого от молодого, старого от старого, богатого от богатого, бедного от бедного, рок-н-ролл от рок-н-ролла. Рок-н-ролл ещё раз стал новой историей: тем, о чём можно спорить, что можно изучать, можно принимать или отвергать, любить и ненавидеть. Рок-н-ролл вновь стал забавным.

По причинам

По причинам – двум, трём или десяти – которые нельзя сформулировать, не прибегая к песням и к многословию (каждая из причин первоначально касалась сингла или интервью Sex Pistols), всё теперь являлось безобразным, порочным, ошибочным, преступным, отвратительным и сковывающим: секс, любовь, семья, образование, поп-музыка, «звёздность», правительство, гитарные соло, работа, благосостояние, шопинг, уличное движение, реклама – и всё это образовывало единое целое. Глупый радиоджингл, который попадался тебе сто раз на дню, усиливал всю совокупность: заслышав его опять, ты понимал, что в радио надо что-то менять, и это значило, что в обществе тоже необходимы перемены. Эта совокупность распадалась обратно на фрагменты: сам себе Майра Хиндли, ты мог формировать понятия правой мочкой, ничего не знающей о языке, но знающей всё о том, что язык не выразит, и джинглы отправлялись ко всем чертям.

Шопинг, уличное движение и реклама как всемирно-исторические обиды, влившиеся в нашу жизнь словно искушения, – в какой-то мере в панке можно было легко распознать новую версию критики массовой культуры, предпринятой ранее Франкфуртской школой, этой рафинированной брезгливости утончённых беглецов из гитлеровской Германии по отношению к обеспеченной вульгарности их американского приюта во время войны; новую версию уверенности Адорно, изложенной в “Minima Moralia”, что он, немецкий еврей-интеллектуал, бежав от нацистов в землю свободных, был вынужден обменять гарантию физического уничтожения на обещание духовной смерти. Но теперь постулаты давней критики отозвались там, где ни один из представителей Франкфуртской школы – ни Адорно, ни Маркузе, ни Беньямин – не мог и предположить: в сердцевине поп-культа массовой культуры. Ещё более странно: прежняя критика массовой культуры сама стала массовой культурой, по крайней мере продуктом, претендующим на это. Если панк был тайным обществом, то цель любого тайного общества – управлять миром, так же как цель всякой рок-н-ролльной группы в том, чтобы её все услышали.

Надо полагать, ни одно определение панка нельзя расширить настолько, чтобы в нём нашлось место Теодору Адорно. Любитель музыки, он ненавидел джаз, когда он впервые услышал Элвиса Пресли, его, вероятно, стошнило, и если бы ему не повезло умереть в 1969 году, без сомнения, Sex Pistols он воспринял бы за повторение «Хрустальной ночи». Но вы обнаружите панк в каждой строчке “Minima Moralia”: содержащееся там миазматическое омерзение к тому, во что превратилась западная цивилизация по окончании Второй мировой войны, в 1977 году стало содержанием сотен песен и лозунгов. И если в записях Sex Pistols все эмоции сконцентрировались где-то между пустым взглядом и сардоническим смехом, то в книге Адорно все эмоции спрессованы между проклятием и раскаянием – и на этом поле малейший шаг к состраданию и созиданию может принять на себя обязанность абсолютной новизны; на фоне всякого рода жульничества и мошенничества отрицание проявляет себя еле-еле. Отрицающий человек, писал Рауль Ванейгем, подобен «Гулливеру, связанному по рукам и ногам, распростёршемуся на берегу лилипутов, решившему освободиться, внимательно осматривающемуся вокруг себя, для которого малейшая деталь, мельчайший контур на земле, слабейшее движение – всё обладает решающим значением, способным указать на то, от чего может зависеть его освобождение»¹⁹. Когда жизнь открывается с этой стороны, когда верховенство установлено, когда малейший жест, новая походка может означать освобождение, его последствием становятся практически неограниченные возможности в массовом искусстве.

“Minima Moralia” написана как серия эпиграфов, эфемерностей, где каждый отдельный абзац последовательно уничтожает всякий намёк на надежду, которая может проскальзывать в этих строчках, каждый параграф имеет свой подзаголовок, где отражаются бессильное проклятие, отчаянная ирония, идеально смотревшиеся бы названиями панк-синг-лов (выбраны наугад): «Суровая угроза», «Вымогательство», «Агнец для заклания», «Они, народ». После 1977 года пластинка с напыщенными речами могла бы называться “Big Ted Says N0” и даже оказаться логичным поп-шагом, что в каком-то смысле и случилось: послушайте альбом “Metal Box” Public Image Limited – следующей после Sex Pistols группы Джонни Роттена, читайте при этом “Minima Moralia” и понаблюдайте, сможете ли отличить одно от другого.

«Телефон звонил не переставая, – говорил 32-летний капитан пожарных Дональд Пирсон. – Люди звонили со всего штата. Теперь нам понятно, что такое “медийное событие”». Пирсон сказал, что «самым запоминающимся на этой неделе стал эпизод, когда мы прорубились в дупло на дереве и оттуда полезли пчёлы. Там находилось где-то 30 или 40 репортёров и фотографов и некоторые из них обратились в бегство».

Пожарные сообщили, что [офицер] Рэйсикот лучше всех сумел описать пчёл-убийц. «У пчёл-убийц кожаные куртки и панковские причёски, – сказал он, – вы их ни с кем не спутаете».

– “San Francisco Examiner” от 28 июля 1985 г. о первом появлении «пчёл-убийц» в Калифорнии.

Чего не хватало отрицанию Адорно, так это веселья – духа, которого у панк-версии его мира всегда было в достатке. Шагая по улице, эти позёры и модники, эти сбывшиеся предсказания Адорно были исполнены счастья, что делало их простыми и светлыми. «Я муха в баночке крема», – пели Wire в клубе “The Roxy”. К 1977 году критика Франкфуртской школы была ржавым шаблоном – не опровергнутая историей или другими идеями, а превращённая в навязчивый джингл, будучи превознесённой в 1960-е годы в студенческо-художественных и радикально-студенческих хит-парадах: Вся общественная жизнь упорядочена ⁄ Сверху донизу ⁄ Посредством непроглядных иерархий ⁄ Превращая тебя в контейнер ⁄ Для культуры ⁄ Соблазняющей тебя ⁄ Стать роботом экономики. Новым было воздействие этого джингла, новым было его звучание. Теперь ты мог обозначить и провозгласить это. Частицы теории, появившейся на свет ещё до того, как ты родился, появились из асфальта и ударили тебе в лицо, так что ты упал головой на бетон. Твоё лицо стало совокупностью в зеркале репрезентации единственной известной тебе совокупности, и шок от узнавания перекосил твоё лицо – теперь ты шёл по улице с перекошенным ртом, что выглядело смертным приговором для прохожего, а ты полагал, что продолжаешь улыбаться. Потому что твоё лицо было твоей совокупностью, и шок скорчил лицо, шок скорчил всю улицу При выходе из клуба на мостовую все серые здания оживали тайными посланиями агрессии, доминирования, зловредности.

Чтобы усмирить

Чтобы усмирить это видёние мерзости, люди его воплотили. Сегодня пурпурные и зелёные ирокезы на головах американских тинейджеров из пригородов заставляют лишь задаваться вопросом, как рано им приходится просыпаться, чтобы привести свои волосы в порядок для школы, и спустя более десяти лет после появления панк-стиля трудно припомнить, какими уродами на самом деле были первые панки.

А они были мерзкими. В этом не было сомнений. Проколотая 10-дюймовой булавкой нижняя губа и татуированная свастика на щеке не были следованием моде; пришедший на концерт человек, сующий два пальца в рот, блюющий себе на руки, а потом швыряющийся этой блевотиной в людей на сцене, распространяя какую-нибудь заразу. Толстенный слой чёрной туши наводил в первую очередь на мысль о смерти больше, чем на что-то ещё. Панки были не только теми милыми барышнями, вроде The Slits или басистки Гэй из The Adverts, вырядившимися некрасиво. Они были жирными, страдавшими анорексией, покрытыми оспой, прыщами, они были заиками, калеками, в каких-то болячках, помятыми, а их знаки отличия лишь подчёркивали абсолютное аутсайдерство, уже запечатлённое на их лицах.

Каким-то образом Sex Pistols позволили им появиться на публике как живым существам, чтобы выставить свои пороки в качестве социальных фактов. «Я ожидал коммунистского клича», – пел Джонни Роттен на пути к Берлинской стене в “Holidays in the Sun”; по эту же западную сторону стены рассказчик из появившейся в 1982 году повести Питера Шнайдера «Перебежчик» – его сознание вывернуто повторяющимися просмотрами разных идеологических версий одних и тех же новостей по восточному и западному берлинскому ТВ – задаётся тем же самым вопросом, что поднял панк:

«Не правда ли, что любая деятельность в западном обществе, будь то спортсмен, владелец ценных бумаг, художник или бунтовщик, основана на том, что каждая инициатива самостоятельна, всякая идея оригинальна, а выбор субъективен? Но что если я перестану заниматься самоедством, как меня тому учили, и брошу обвинения в лицо государству?» Отличительным знаком панка были не мусорные мешки и не рваные майки, но адорновская отвратительная сыпь; они чернили и наносили её на свою кожу как настоящие орнаменты. Подобно адорновским препарированным трупам, гораздо более сознательно препарированным, чем он мог бы вообразить, они разражались доказательствами своей витальности – иными словами, они говорили то, что думали.

Поступая так, они отразили на самое себя взгляд Адорно на современную жизнь: он никак не предполагал, что его трупы способны осознавать, что хотят сказать. Панки были теми, кто узнал в себе людей, которым по соображениям демографической политики не сообщили об их не совсем успешной кончине – в тот момент, когда панк определил отсутствие будущего, обществу собирались во множестве понадобиться зомбиобразные продавцы, покупатели, бюрократы, сидящие на пособии, толпы стоящих в очередях и их обслуживающих. Но отличие было в том, что эти люди новости всё-таки услышали.

Хотелось бы мне

«Хотелось бы мне посмотреть на нас со стороны», – сказал как-то гитарист Sex Pistols Стив Джонс. Может быть, Джонни Роттен имел в виду это, когда говорил, что хочет «побольше групп типа нашей». Он их получил – сначала десятки, потом сотни, затем тысячи таких групп, которые записывали свои синглы через неделю после своего образования (или, если судить по звучанию некоторых песен, до образования), выпускали их на лейблах-однодневках с названиями вроде “Raw”, “Frenzy”, “Zero” и продавали это на концертах, в маленьких музыкальных лавках, рассылали по почте. Большинство тех записей не предназначались для радио; словно протестуя против запрета Sex Pistols, группы вроде Cortinas, Lurkers, Eater, Slaughter and the Dogs играли такую жёсткую, развязную и непотребную музыку, что об эфире не было и речи. Когда стало очевидным, что привычные каналы поп-коммуникации неактуальны, все ограничения по поводу того, что могло быть частью записи или выступления, как должна звучать запись, как должен проходить концерт, оказались забыты. Молодые люди отказались от мачизма или, наоборот, проявляли его во всей нелепости, девушки могли пренебречь теми немногими ролями, что позволены женщинам в роке – они вообще могли отказаться от любых ролей.

Если в военное время лишь подпольная пресса остаётся свободной («Единственная великая нация, имеющая абсолютно неподцензурную печать, это французы», – писал Эббот Либлинг за два месяца до «Дня Д»[32]32
  «День Д» (англ. D-Day) – общепринятое амер, обозначение дня начала какой-либо военной операции. Самым известным «Днём Д» стало 6 июня 1944 г. – день начала операции союзных войск по высадке войск в Нормандии во время Второй мировой войны (Операция «Нептун»). Эббот Джозеф Либлинг (1904–1963) – амер, журналист, писал для “The New Yorker”.


[Закрыть]), то именно факт, что официальное поп-пространство оказалось для большинства панк-рока закрытым, позволил панку создать своё собственное свободное пространство. Хотя самые известные группы тотчас же подписались на крупные лейблы, эти полдюжины мало что значили для сотен и тысяч находившихся на задворках поп-пустыни: там начала формироваться совсем другая поп-экономика, держащаяся не на выгоде, но на прожиточном минимуме, на желании шокировать, на маргинальном, но напряжённом общественном резонансе, – поп-экономика, направленная не на поддержку карьеры, а на набеги против общественного спокойствия. Люди делали запись не ради маловероятной возможности стать популярным, но ради возможности влиться в среду: сказать «я здесь» или «я вас ненавижу», «у меня большой член» или «у меня нет члена».

Читайте справа налево, ещё одна версия панковской истории, 1986

Подростки нашли кайф в том, чтобы выкрикивать «ПОЖАР» в переполненном зале – или даже в пустом.

Это была причуда сделать что-то, получив разрешение родителей не приходить домой ночевать, изменить причёску (не сообщив родителям, что теперь тебя зовут не Элизабет Митчелл, а Сэлли Талидомид). Ирония времени пронизывала все причуды, включая небрежное оформление и изобилующий ошибками синтаксис фэнзинов, распространявших новости:

Икс…скажи-ка волк, как началась вся эта снафф[33]33
  «Снафф-фильмы» – короткометражки, в которых изображаются реальные убийства, без использования спецэффектов, с предшествующим издевательством и унижением жертвы.


[Закрыть]-рок-сцена?

Бешеный волк…ну…ххх-а…трудно сказать точно, но мне кажется, это случилось в тот вечер, когда басист в грохоте порешил себя прямо на сцене, он реально задолбался, потому что хотел извлечь по максимуму из своего навороченного аппарата, и он прыгнул вниз с басового усилка, свернул шею и напоролся на колки, и толпа как-то дико отреагировала.

Икс…как отреагировала?

Бешеный волк…ну…знаешь…все заржали.

Икс…а как ты относишься к так называемым больным группам типа boils, pus или superdischarge, которые вместо того чтобы покончить с собой раз и навсегда, заражаются какой-нибудь смертельной болезнью и, борясь с нею, на каждом следующем гиге выглядят всё хуже.

Бешеный…ну как сказать, это интересная идея и она конечно притягивает хардкорных фэнов. они стараются не пропускать гиг, потому что наблюдают, как прогрессирует болезнь, некоторые будут ездить сотни миль, только чтобы увидеть, как у кого-нибудь палец отвалится, но на самом деле это зависит от болезни, типа что кто-то болеющий бешенством реально выкладывается полностью, по угару тогда как чувак с жёлтой лихорадкой, наоборот, на расслабоне, как джей джей кейл. но мне больше интересна ямайская музыка, типа этого кучерявого мертвяка, я размельчаю снафф[34]34
  Нюхательный табак.


[Закрыть] или понюхиваю на саундчеке, такие дела.

Икс… как тебе новость о том, что энди уильямс готовит симулированный снафф в новом сериале.

Бешеный…убожество, скажи, это то, что от него ждут, но это уже невозможно перепродать ребяткам, с которых всё началось, потому что они уже мертвяки. Они не были элитарными, мы бы с удовольствием посмотрели на настоящую смерть каких-нибудь больших звёзд типа рода стюарта или Элтона джона.

Икс…для думаю, большинство людей с удовольствием поглазели бы на это²⁰.

Это была причуда, так что объявленной вне закона оказалась любовная песня: на обложке своего альбома “Songs for Swinging Lovers” группа Radio Stars поместила молодую пару, вздёрнутую на дереве. Между тем они пели о мастурбации, о работе, о школе, о сигаретах, о светофорах, фашистских диктаторах, расовых проблемах, о метро. Отбросив тему любви, люди обнаружили, что петь можно о многом другом. Любовная песня задрапировала их жизни дешёвой поэзией; может быть, теперь привнести поэзию в их жизни могли совсем иные материи. Словно чудаки, панки играли с негативной диалектикой Адорно, в которой каждое «да» превращалось в «нет»; они сочетали в себе обе эти изменчивые формулы. Мама барабанщика Sex Pistols Пола Кука придумала само это прозвище «Джонни Роттен» из-за того, что у певца были гнилые зубы[35]35
  Rotten (англ.) – гнилой, испорченный, мерзкий.


[Закрыть]; распевая песни о рекламе, дезодорантах, о выдуманных жизнях, о супермаркетах, малолетняя метиска, толстушка со скобами на зубах, сменила своё имя с Мэрион Эллиот на Поли Стайрин и назвала свою группу X-Ray Spex в честь очков, которые любила носить. «Анти-арт – вот где старт», – вопила она своим однотонным голосом; интервьюер попросил её охарактеризовать себя: «Мне нравится потреблять, – ответила она, – потому что если не ты, то потребляют тебя». Никто не знал, что это значит и что такое “Poly Styrene”[36]36
  “Poly Styrene” – от “polystyrene”, т. е. «полистирол» (англ.).


[Закрыть] – хорошо или плохо, насмешка или объятие, нападки на лучшую жизнь с химией[37]37
  “Better Living Through Chemistry” («С химией жить лучше», англ.) – с 1930-х гг. рекламный слоган амер, химической компании “DuPont”. В 1960-е был переосмыслен движением хиппи в отношении психоделиков.


[Закрыть] или претензия на то, что Поли нравится в неё облачаться.