Текст книги "Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников"

Судьба Есимат

Мовсар Бачаев, Сунженский район, с. Серноводск, школа № 1,10-й класс

В 1919 году в селе Верхний Наур Надтеречного района появилась на свет девочка, которую назвали Есимат. В семье Мазаева Хамзатхана и Балы было еще пять детей, и никто не знал, какое будущее ждет каждого из них. Есимат, по ее рассказам, росла болезненным ребенком. «Я никогда не играла на улице со сверстниками, а держалась возле матери, помогала ей в хозяйстве. Часто простужалась, а полученные ранки и ссадины долго не заживали. Лечение тогда было не ахти каким: мазали ссадины гусиным жиром, суставы натирали керосином… Я всегда переживала, что не могу быть, как все, живой и подвижной. А когда пошла в школу, узнала, что можно выучиться на врача, чтобы лечить себя и родственников».

В 1921 году семья Мазаевых одна из первых переехала в станицу Михайловскую, где жили одни казаки, враждебно относившиеся к переселенцам-чеченцам¹. (В настоящее время станица, переименованная в Серноводскую, стала лечебной здравницей, которая сильно пострадала во время боевых действий в 1995 году.)

«В 1927 году я пошла учиться в начальную школу, а затем перешла в среднюю школу № 1. Окончила школу на „хорошо" и „отлично", за это отец и мама дали мне первый раз деньги на подарок, и мы со старшими сестрами – Аминат, Мадатой, Хадижат – поехали во Владикавказ². Каменные, высотные дома, благоухающие цветами аллеи скверов, нарядно одетые люди, говорящие на непонятном языке. Мы кинулись по магазинам и накупили всего, о чем мечтали девушки того времени. Это цветные отрезы на платья, туфли на каблуках, а самое ценное – пудру, губную помаду и черную краску для бровей. Ни у кого тогда не было таких драгоценностей, как нам казалось, и все нам завидовали, а когда собирались на разные торжества, то у нас творилось что-то невообразимое. Десятки девчонок прибегали с просьбой одолжить то помадку, то туфельки…»

После школы Есимат пошла учиться на медицинские курсы, открытые при Серноводском сельхозтехникуме. Стать врачом было ее мечтой. «Получив благословение родителей, мы с сестрой Аминат поехали в Северную Осетию, в город Орджоникидзе³, чтобы поступить в медицинское училище, которое находилось по улице Бутырина, 1. Сестра не захотела учиться и вернулась домой, а я осталась. Как мне было трудно: одна в незнакомом и чужом городе. Часто плакала и рвалась домой, но подруги – русские девчонки, такие же, какя, удерживали меня. Вскоре я втянулась, стала даже старостой группы. А через год наше училище перевели в город Грозный, где я была уже „в своей тарелке". Могла часто видеть родителей, братьев и сестер».

В 1936 году был первый выпуск медицинского училища, где была и Есимат. А летом в отпуск приехал старший брат Маташ. «Он был старше меня на одиннадцать лет, – вспоминает Есимат. – И мы боготворили его, уважали и даже побаивались. Его слово было законом для нас, хотя он был очень мягким, вежливым и ласковым. Когда он приезжал, в семье устраивали праздники, на которые приглашались лучшие гармонисты и музыканты из города Грозного, красивые девушки, статные и уважаемые мужчины села и близлежащих районов».

Маташ Мазаев погиб в Великую Отечественную войну под Сталинградом⁴. В конце 30-х годов, когда нахлынула волна репрессий и на Чечено-Ингушетию, арестовали отца Хамзатхана и его младшего брата. Вскоре отца отпустили, а дядя пропал без вести в застенках НКВД.

Время было неспокойное, и Есимат вернулась в родное село, стала работать в больнице фельдшером-акушером. Есимат была единственной чеченской женщиной среди работников больницы.

«Я работала день и ночь, – вспоминает она. – Вызовы бывали в любое время суток, и приходилось даже в зимнюю стужу идти несколько километров, чтобы оказать помощь людям».

Перед самой войной Есимат вышла замуж и жила в Грозном, где ее призвали в Красную армию. В начале войны она работала в военном госпитале в селе Серноводск, а затем ее перевели в госпиталь на колесах. Эшелоны с ранеными бойцами уходили в глубь России, и Есимат сопровождала их. До 1943 года работала в городе Кропоткин⁵, в госпитале, получила ранение в спину и в чине лейтенанта медицинской службы приехала домой долечиваться. До 1944 года работала в Серноводском госпитале.

«У нас там был большой дом, и поэтому в доме разместили военных, мы переехали в тот, что поменьше, – рассказывает Есимат. – Они обращались с нами хорошо, зная, что наш старший брат, командир танкового батальона, героически пал за Отчизну. Уважая память о нем, солдаты помогали нам, чем могли. Накануне выселения к нам пришел комендант села и сообщил о грозящем массовом выселении чеченцев. Он предложил нашей матери остаться, сказав, что у нас есть льготы, потому что наш брат был красным командиром, коммунистом. Мама отказалась, чтобы не потерять родных и близких, да и оставаться было небезопасно: вокруг села то и дело появлялись банды, грабившие и убивавшие людей за родство с коммунистами. Утром 23 февраля 1944 года всем объявили, что состоится торжественный митинг, посвященный Дню Красной армии, и явка жителей обязательна.

Но я не пошла: мама приболела, и я ухаживала за ней. Вскоре прибежали наши знакомые красноармейцы и на бегу сообщили, что всех людей погнали на железнодорожную станцию, где их ждут вагоны для отправки в Сибирь. Я засуетилась, забегала, не зная, что делать, что взять; так я в одном тапочке на ноге и уехала. Лишь тогда, когда мы приехали и нас выгрузили в степи, мы узнали, что это Северный Казахстан.

В тот момент были утеряны все документы, удостоверяющие личность, участие в войне, наградные бумаги. Узнав, что Есимат Мазаева – медработник, ее определили фельдшером в совхоз № 8 Целиноградской области. «Добиралась до совхоза пешком, – говорит Есимат, – а это 12 километров. Лишь потом, когда я заслужила почет и уважение людей и властей, мне за хорошую работу выделили тачанку. Из досок построили домик, так и перезимовали. Через год меня перевели в село Талгар. Голодно было, да и холодно. Председатель колхоза, в котором я работала, увидев мое худое пальтишко, подарил мне овчинный тулуп. Какое это было счастье! Чтобы получать повышенный продовольственный паек, перешла работать в туберкулезную лечебницу, куда никто не шел работать добровольно, а у меня на руках – дочь да престарелая мать, а продуктов не хватало. Через шесть лет переехали жить в Алма-Ату и стало легче. Я уже могла покупать что-то и для себя, и в дом кое-какую обстановку.

Весть о том, что мы можем вернуться, получили весной 1957 года и сразу начали сборы. Какой долгой была дорога домой… Помню, в наших домах уже жили другие люди, и нам пришлось ютиться в тесной комнатенке у родственников. Сразу устроилась в сельскую больницу в селе Серноводск».

Когда она рассказывала, я думала, что за этим рассказом прячутся и страх, и боль женщины, вынужденной взять в свои руки всю заботу о семье, о родных, которым тоже надо было помогать.

«Внутренняя сила, несгибаемый характер – это от отца, который учил, что только тот кусок хлеба сладок, который ты сам заработал», – сказал Есимат.

Вплоть до 1991 года работала героиня нашего рассказа в больнице, оттуда и ушла на пенсию. За время работы Есимат Хамзатхановна неоднократно награждалась почетными грамотами, медалями за труд, поощрялась премиями и ценными подарками, но ничто не сравнится с простой людской благодарностью и уважением. Это самое ценное, что есть в жизни. Мазаева Есимат – ветеран труда, шестнадцать лет подряд избиралась депутатом районного совета депутатов и только на днях получила документ, что она участник войны. После долгих хождений по чиновникам, после мытарств по кабинетам ей пришлось доказывать, что принимала участие в Великой Отечественной войне, тогда как другие люди, не совсем честные, заимели такие документы обманным путем. Не бумажки – свидетели ее героизма, а глубокая вмятина на спине, оставшаяся после ранения осколком снаряда.

«Что у тебя самого светлого в жизни?» – спросил я у бабушки Есимат.

«Много чего. Это и конец войны, и приезд домой из ссылки, и рождение детей, их успехи, их дети…

А самое главное – работа. Я так любила свою работу, даже сейчас ко мне приходят молодые врачи, советуются. Говорят, что врачом надо родиться, дар этот дается от Бога».

Спросите у любого, где живет лор («врач» по-чеченски) Есимат, и вам укажут дорогу.

Комментарии

¹ Весной 1920 года около 45 тысяч «контрреволюционно настроенных» терских казаков были депортированы из станиц Сунженской, Воронцово-Дашковской, Тарской, а осенью – из Ермоловской, Романоской, Самашкинской, Михайловской и Калиноской. «Освобожденные» земли заселялись «горской беднотой». Станица Сунженская была переименована в Акки-Юрт, Воронцово-Дашковская – в Таузен-Юрт, Тарская – в Ангушт, Михайловская – в аул Асланбек, Самашкинская – в Самашки, Романовская – в Закан-Юрт, Ермоловская – в Алхан-Калу. Впрочем, ранее эти станицы Сунженской линии основывались на землях, откуда изгонялось местное вайнахское население.

² Владикавказ в те годы был столицей и Северной Осетии, и Ингушетии.

³ Орджоникидзе – название Владикавказа в 1931–1944 и в 1954–1990 годах.

⁴ Через много лет именем героя Великой Отечественной войны Маташа Мазаева в Чечне были названы улицы, например, в поселке Новые Алды.

⁵ Краснодарский край.

Судьбы вайнахских женщин

Зелимхан Ирбагиев, г. Грозный, школа № 34,9-й класс

«Ненастным утром 22 февраля 1944 года началось поголовное выселение чеченцев и ингушей. Брать с собой разрешалось только то, что могли унести на руках. На сборы отпускалось десять минут времени. Таков был приказ высокого начальства. Седые старцы и женщины бросались к детям. Покидали с ними родные жилища – без вещей, без одежды, без пищи. Бережно кутая в полы одежды беспомощных младенцев, женщины молча шли на сборные пункты под дулами пистолетов и автоматов, старики вели детей постарше за руки. Разбуженные непривычно рано, они засыпали на ходу, шлепая подошвами по размятой дороге, упирались и противились идти со старшими. Многие простые люди наивно полагали, что произошло недоразумение, и, проснувшись, Сталин пресечет беззаконие». Так вспоминал это зловещее утро житель села Катыр-Юрт¹ Зияудин Абдулаев, депортированный вместе со своим народом в 1944 году².

По свидетельствам других стариков, воспоминания которых я записывал, депортация началась в 1944 году, 23 февраля. Видимо, командир, руководивший выполнением правительственного задания в селении Катыр-Юрт, решил работать с опережением графика.

Жительница села Беной³ Малкан Кагерманова вспоминает: «Рано утром отца вызвали в сельсовет, сказали, что будет собрание, посвященное празднику. Отец был героем Гражданской войны, его часто приглашали на подобные мероприятия, поэтому он и не подозревал, что видит свой дом в последний раз. Матери не было дома. Я была самой старшей из детей. Дети еще спали, когда в дом вошли вооруженные солдаты и стали что-то говорить на русском языке. Я ничего не понимала. Прибежала соседка Пия и, объяснив мне, что надо одеть детей и пойти с солдатами, быстро убежала. Под крики недовольных солдат я разбудила детей и одела их, как могла. Один из солдат взял на руки мою младшую годовалую сестренку и показал мне жестами, чтобы я взяла для нее еду. Я стала собирать продукты, но зашел другой военный – видимо, их командир, – и нас быстро вытолкали в дверь. Все, что было дальше, я помню как страшный, жуткий кошмар. Нас, как стадо, пригнали на пастбище. Там было много людей. Женщины вытирали слезы, кричали старушки: „Ва орца дала!“[2]2
  Крик о помощи, который женщины поднимают в момент большого несчастья.


[Закрыть].

Мои братья молча смотрели непонимающими глазками на эту картину. Вдруг мой взгляд упал на толпу мужчин, окруженную военными. Мой отец выделялся среди всех, потому что на его груди сверкали медали. Он увидел меня и стал мне кричать, чтобы я не отходила от детей, что он скоро присоединится к нам. На его крики обратил внимание какой-то военный. Он подошел к нему и стал кричать на отца. Отец стал тоже кричать на военного. Стоящие рядом мужчины просили его успокоиться. Военный стал срывать с отца награды, отец снова стал сопротивляться. Люди – знакомые отца – схватили его за руки. Дед Али, наш сосед, что-то сказал ему тихо. Отец стал сам срывать свои медали и бросать их в снег. Женщины, стоявшие вокруг нас, окружили нас, стали кутать детей, и больше отца я не видела до тех пор, пока нас не стали сажать в поезд».

Жительница села Старые Атаги Асма Курбанова в этот страшный день оказалась в городе Грозном. Она вспоминает: «Я никогда не была в городе до этого дня. С утра я чувствовала себя самой счастливой девочкой на свете. Меня поразил город своими размерами, красивыми витринами, многоголосьем рынка, где мы с мамой продавали кукурузную муку. Мама взяла меня с собой, потому что ждала ребенка и боялась, что могут начаться роды. Вдруг на рынке раздались ужасные крики, стрельба. Сотни вооруженных солдат окружили нас. Я никогда не боялась солдат, но в тот день их глаза не были добрыми, и мне стало страшно. Мама кричала что-то и бросалась к военным, но никто ее не слушал. Она села на мешок муки и стала жалобно плакать, называя имена оставшихся дома братишек и сестер. Потом всех чеченцев собрали и приказали идти куда-то. Мама потащила свой мешок, я пыталась ей помогать. Какая-то женщина, русская или армянка, кричала солдату что-то, показывая на мамин живот. Я подумала, что теперь ей помогут, но все были взволнованы не меньше нас. Наконец один молодой человек догнал нас, схватил наш мешок, как перышко, поднял его на плечо и пошел рядом с нами. Из их разговора с матерью я узнала, что всех чеченцев выселяют, что всех называют бандитами. Я ничего не понимала. Мой отец был фронтовиком, имел награды, ранения. Такими же были все родственники и друзья моего отца. Почему же выселяют всех? Видя мой недоуменный взгляд, молодой человек сказал мне: „Ничего, девочка, не бойся. Это ошибка. Такого произвола никто не допустит. Сталин накажет очень жестоко предателей, которые мучают сегодня наш народ“.

Но молодой человек, как и все в то время, глубоко заблуждался. Все, что происходило на Кавказе, делалось не только с ведома Сталина, но и под его руководством. Непосредственное же руководство операцией осуществлял „чекист номер один“ – Лаврентий Павлович Берия. Даже за сухими цифрами донесений видна трагедия полумиллионного народа, изгнанного из родных мест в неизвестность, обреченного на унижения, холод и голод».

В одной книге я нашел такой документ: «Совершенно секретно. Народному комиссару государственной безопасности Лаврентию Павловичу Берии. К погрузке приступили в 5:00 23.02.1944 года. Отправлено всего 180 эшелонов по 65 вагонов в каждом, с общим количеством переселяемых 493 тыс. 269 человек. В среднем по 2 тыс. 740 человек на эшелон. Срок пребывания эшелонов в пути – от 9 до 23 суток. В пути следования народились 56 человек, сдано в лечебные учреждения 285, умерло 1 тыс. 272 человека», – докладывал начальник конвойных войск НКВД СССР генерал-майор Бочков.

Из этих цифр следует, что за один месяц родилось всего 56 младенцев (нет сведений, что кто-то из них выжил), зато умерло 1 тыс. 272 человека. Это же население среднего села! А каков контраст между цифрами 285 и 1 тыс. 272! Этому тоже есть объяснение: многих тяжелобольных выбрасывали из вагонов еще живыми. Никого не волновало, что госпитализация может спасти им жизнь. Дорога от Чечни до Средней Азии в тот «черный февраль» 1944 года для многих чеченцев стала дорогой смерти.

Свидетельствует Магомед Джургаев: «Вагоны оставались запертыми несколько дней. Спертый воздух первого дня можно было назвать озоном по сравнению с тем зловонием, которое установилось в скотовозе…»

А вот как описывает Магомед Джургаев «событие местного масштаба» – появление на свет младенца: «Роженица во время схваток забилась под самые нижние нары (она стеснялась своего свекра). Когда раздался крик малыша, его тут же завернули в тряпье. Саму же мать долго не могли вытащить из закутка, а когда вытащили, то все увидели вместо нижней губы оскал верхних зубов, прикусивших ее. Женщина была мертва».

Очень многие люди, с которыми я беседовал, волновались во время рассказов о пути в скотовозах особенно сильно. Больше всего потрясли меня факты смерти чеченских женщин, которые в силу своей скромности отказывались справлять нужду в самом вагоне и трехметровой зоне на коротких остановках.

Житель села Гехи-Чу Саламат Гаев⁴ собрал неопровержимые доказательства того, что в конце февраля 1944 года в селении Хайбах были собраны в конюшню 700 немощных стариков, молодых женщин с грудными детьми и молодых людей, сопровождавших их, под предлогом того, чтобы вывезти их на самолетах (горы в этом районе были непроходимыми или труднопроходимыми для транспорта). На самом же деле их закрыли в этой конюшне, обложили соломой, облили конюшню бензином и подожгли. Когда люди поняли, что их сжигают заживо, они сломали ворота и вырвались наружу. Здесь их ждали автоматчики. Кому удалось вырваться из огня, были расстреляны. Все трупы были сброшены в многометровой глубины навозную яму.

Энкавэдэшники не ограничились изгнанием, вызвавшим столь многочисленные жертвы в дороге. До прибытия чеченцев в местах их переселения распускались слухи о том, что везут бандитов и пособников фашистов. Население обрабатывалось настолько, что инспирировались нападения на эшелоны. С криками: «Предателям Родины – смерть!» – толпы людей бросались к эшелонам; людей, выскочивших из вагона для отправления естественных человеческих потребностей, закидывали камнями; делались попытки поджечь вагоны. Чаще всего жертвами таких «митингов» становились дети, которые не умели увертываться от камней и других тяжелых предметов, летящих в несчастных.

Тяжело было привыкшим к южному умеренному климату горцам в холодных, ветреных чужих краях. Магомед Джургаев вспоминал: «Ветры валили с ног.

Истощенные люди не имели сил подняться с земли. Так и оставались они лежать, присыпанные то ли снегом, то ли землей (вырыть могилы у живых не было сил), пока до них не добирались собаки».

Малкан Кагерманова вспоминает: «Из семерых детей, вывезенных из дома, выжило только трое. Когда мама нашла нас, жить стало легче. Местные люди, сначала относившиеся к нам недружелюбно, оказались хорошими людьми. Отец нашел работу, мы зажили по-человечески. Но испытания подкосили здоровье матери, переживания, измучившие ее в дни разлуки, расстроили ее рассудок. Она прожила с нами недолго, но и это время для меня было мучительным, а не счастливым, так как больно было видеть мать, звавшую погибших детей и не понимающую, почему они не наигрались, почему не приходят покушать и выспаться. После смерти матери все заботы о доме и детях легли на мои плечи. Мне было очень тяжело. Мои сверстницы бегали по улице, играли в куклы, а я убирала, стирала и штопала. Но и этого оказалось мало моей несчастной судьбе. В 1953 году отец построил нам удобный, красивый, очень уютный домик. Несмотря на просьбы родственников, он не женился, так как не хотел, чтобы мачеха нас обижала. В новом доме я с удовольствием хозяйничала, две сестренки выросли и помогали мне. Но пришла новая беда – умер наш единственный брат от какой-то незнакомой болезни. Мы пытались его спасти, но в нашем селе не было больницы, а привезти врача можно было, только если комендант даст разрешение выехать из села. Комендант был в запое. Пока отец выпросил у него разрешение, нашел врача и привез его к нам, у Вахи начался кризис. А через год наш дом сгорел во время пожара. Дом-то не жалко, жаль сестру, которая умерла от ожогов».

Неимоверные трудности легли на плечи чеченских матерей, переживших невосполнимые утраты. Все еще не зная об участи мужей, воевавших на фронте, изнурительным трудом добывая скудный свой хлеб, они стойко переносили все испытания судьбы. Откуда черпали они силы? Как выдерживали эти лишения?

Я считаю героиней свою прабабушку Мовладат. После гибели своих родителей она взяла на себя заботу не только о своих детях, но и о четырех племянниках мужа. Один из них умер от тяжелой болезни еще в 1944 году, но прабабушка оплакивала его до своей смерти.

Другая моя прабабушка, Аминат Навразова, овдовев, осталась с четверыми детьми. Ей удалось выходить всех четверых. Не показывая никому своих переживаний, глубоко в сердце затаив свое горе, она трудилась днем на поле, вечером – шила на машинке, пока сон не одолевал ее. Ее дети всегда были самыми опрятными, потому что она никогда не разлучалась с иголкой.

Третья прабабушка, Бикату, умерла в Зыряновске во время родов, я не помню ее, даже бабушка ее не помнит. Разлученная с детьми во время выселения, она две недели не уходила с перрона, пока не нашла их. Она так заболела и от этих переживаний, холода и голода истощилась, что спасти ее врачи не смогли.

Надпись на двери маршрутного такси, отправляющегося в Грозный. Хасавюрт, Дагестан, 2001

Махачкала, Дагестан, 2001

Четвертая моя прабабушка – Аймси Ирбагиева – тоже была очень мужественной женщиной. Она тоже овдовела и осталась с тремя взрослыми детьми, которых надо было женить, выдавать замуж. Ее предприимчивость пригодилась и на чужбине. Она шила, готовила, ремонтировала чужие дома, торговала. Она смогла устроить своих детей достойно. До самой смерти прабабушка трудилась в поте лица и пользовалась уважением наравне с мужчинами.

Асма Курбанова вспоминает одну бедную женщину. В тот злосчастный день она ушла на заработки в соседнее село. Ей нужно было отлучиться лишь на несколько часов, и она замкнула детей в доме, никого не предупредив, что уходит. У коменданта, который давал разрешение на перемещение, была очередь. Боясь потерять заработок, обещанный ей за то, чтобы замазать глиной несколько щелей в доме одной старушки, эта женщина самовольно покинула село. Быстро закончив работу, она возвращалась домой, когда комендант того селения задержал ее. Несчастная плакала, билась об двери и истерично умоляла отпустить ее к детям. Невзирая на ее мольбы, комендант не отпускал ее две недели. Детей она нашла мертвыми у дверей. Страшно представить этих детей, дрожащих от страха ночью и мучающихся от голода и неизвестности днем.

Лайла Кагерманова во время депортации была грудным ребенком. Тяжелые испытания отняли у нее мать и братьев так рано, что мать она даже не помнит. «Если бы хотя бы один мой брат тогда выжил, – с болью выговаривает она, – у меня была бы опора в жизни. Но у меня нет не только близких, но даже их могил, куда я могла бы пойти, чтобы почувствовать: здесь находится прах дорогих мне людей. Но даже этой радости мне не оставила жестокая судьба. В 12 лет я начала трудовую жизнь. Когда мои сверстницы грелись в лучах материнской любви, я копала землю наравне с мужчинами – другой работы я не нашла. Самое счастливое мое время – первые годы после возвращения домой. Мы были так счастливы. Я впервые видела Кавказ, Чечню и свой дом, но из непрерывных рассказов отца я любила его всем сердцем и была рада вернуться сюда. Все люди сразу подобрели, их лица светились, их охватил энтузиазм. В селе, как грибы, росли новые дома, каждую неделю играли свадьбы, устраивали вечеринки в честь гостей, вечеринки-белхи[3]3
  Белхи – чеченский обычай. Люди собираются вместе, чтобы помочь сельчанам построить дом; женщины, чаще девушки, устраивают посиделки, где помогают хозяйке выполнить какую-нибудь работу, перемежая работу танцами.


[Закрыть], белхи по праздникам. Молодежь веселилась по любому поводу и не боялась никакой работы».

В 1956 году состоялся XX съезд КПСС, который осудил культ личности Сталина, восстановил Чечено-Ингушскую автономию⁵, дав право чеченцам вернуться на свою историческую Родину.

Пришла, хотя и поздно, очередь Берии ответить за кровь невинных⁶, слезы матерей. Лайла Кагерманова вспоминает, что весть о суде над Берией чеченцы приняли как факт торжества справедливости.

В 1957 году чеченцам разрешили вернуться домой. Продавая за бесценок свои дома и имущество, нажитое за 13 лет, а то и даря его на радостях своим знакомым, чеченцы ехали в Грозный. Они верили, что никогда больше не покинут Родину.

Комментарии

¹ Катыр-Юрт – село в западном Ачхой-Мартановском районе Чечни.

² Сегодня известно, что депортация начиналась строго одновременно по всей Чечено-Ингушетии, чтобы было невозможно организовать сопротивление. Исключение составляли горные районы на юго-западе республики, где операция по выселению проводилась 27 февраля. См. также работу Д. Музаева.

³ Беной – село в горах Курчалоевском районе Чечни.

⁴ С. Гаев – один из авторов книги «Хайбах: Следствие продолжается» (Грозный: Книга, 1994).

⁵ Указ о восстановлении Чечено-Ингушской АССР был издан л ишь через год после XX съезда, 9 января 1957 года.

⁶ Берия был арестован задолго до XX съезда, 26 июня 1953 года, а 23 декабря приговорен к смерти и расстрелян.