Текст книги "Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников"

Сочинения и социсследования: параллели

Алексей Левинсон, заведующий отделом социокультурных исследований Аналитического центра Ю. Левады

Материал сочинений интересно сравнить с данными, которые получает Аналитический центр Юрия Левады посредством опросов российского населения, а также фокус-групп и углубленных интервью[4]4
  Коллектив Левада-центра на протяжении 15 лет работал во Всесоюзном и далее Всероссийском центре изучения общественного мнения. Изучение мнений россиян о конфликте в Чечне проводилось с самого начала его возникновения. Анализ результатов читатель может найти в работах сотрудников центра: Гудков Л. Негативная идентичность. М., 2004. С. 300 и далее; Левинсон А. Опыт социографии. М., 2004. С. 610 и далее.


[Закрыть].

Сочинения молодых людей, собранные в этом томе, также можно рассматривать как форму манифестации общественного мнения. Между материалами из этих двух источников много различий[5]5
  Методические различия сочинений и результатов профессиональных социсследований очевидны. 0 них надо помнить, и тогда вполне возможны процедуры корректного сопоставления. Здесь надо сказать о другом различии. Результаты социальных исследований бывают интересны, порой драматичны. Но эти сочинения – прямые свидетельства трагедии. В этом они несопоставимы. Но это и забыть невозможно.


[Закрыть]. Но тем примечательнее совпадения, о которых и пойдет речь.

ЭТО ВОЙНА ИЛИ НЕТ?

Первое совпадение мнений авторов сочинений и населения РФ состоит в том, что происходящее в Чечне они называют «войной». Во всех без исключения сочинениях школьникам не приходит в голову именовать события, о которых они пишут, иначе, как «война». Две трети взрослого населения РФ (67 %) также считают, что сейчас[6]6
  Здесь и далее приводятся результаты опроса, проведенного Аналитическим центром Ю. Левады в августе 2004 года по выборке (1600 чел.), представляющей население РФ в возрасте 18 лет и старше.


[Закрыть] в Чечне «продолжается война».

Наверное, так полагает и читатель этих строк. Это согласие примечательно в свете того обстоятельства, что события в Чечне российскими государственными инстанциями не квалифицируются как война. Вопрос о том, как называть происходящее в Чечне, не есть вопрос юридической казуистики. И это не тот случай, когда власти дают событиям более строгую правовую квалификацию, нежели это делает обычай или общественное мнение. Ситуация обратная. Власть отказывается от ставящих ее в сложное положение формулировок – но не от действий, ими подразумеваемых. Этим начинается конструирование особых отношений между властью и обществом. Это сигнал, что отношения выводятся из правового поля и помещаются в совсем иное пространство, пространство отношений неформальных. При этом расхождение между законом и практикой изначально получает положительную санкцию с двух сторон: государства и общества.

Исследования показывают: значительное число россиян готовы признать, что ввиду особых, чрезвычайных и тому подобных обстоятельств ситуация в Чечне и не должна быть правовой. Потому свидетельства правозащитных организаций или сторонних наблюдателей по поводу того, что в Чечне нарушаются права человека, воспринимаются российским общественным мнением столь раздраженно. Россияне, судя по опросам, не готовы отрицать, что федеральная сторона в Чечне, например, в лице полковника Буданова не соблюдает права человека. Но они не готовы согласиться с тем, что это несоблюдение – дурно, что виновные в этом должны быть наказаны. Они не думают, что эти права должны соблюдаться и применительно к чеченской стороне. Они предпочитают считать, что в силу различных причин там и не должен действовать обычный закон и суд. В ситуации иной, например в Прибалтике, они настаивают на соблюдении прав человека и взывают к международному суду.

Однако, как показывают сочинения, отсутствие формальных правил оборачивается и иной стороной, с последствиями которой участники ситуации уже не согласны. Авторы двух сочинений приводят заявления тех, кто воевал на федеральной стороне: им выплатили за это гораздо меньше денег, чем обещали[7]7
  Как и во всех других случаях, передаваемые в сочинениях утверждения не могут считаться установленным свидетельством о факте, в данном случае факте невыплаты, без проверки. Но они вполне могут свидетельствовать об атмосфере ситуации. Если бы это была атмосфера безукоризненного соблюдения законов, вероятность появления таких мнений была бы очень мала.


[Закрыть].

ТАК ЧТО ЖЕ ЭТО ЗА ВОЙНА?

Итак, в Чечне, по общему мнению, была первая и вторая война. Что это за война по ее природе, как ее квалифицировать и как ее назвать? В одном из сочинений эта война названа «странной войной». Такое определение событий на Кавказе дают более 10 % россиян, его приходилось слышать не раз от прямых участников этой войны.

Родившееся еще в эпоху Первой мировой и с тех пор присутствующее в нашем запасе слов, это слово применялось, помнится, к афганской кампании. Как и две последовавших чеченских, она удивляла ветеранов «ограниченного контингента» тем, что они не только не понимали общих целей войны, но и зачастую получали приказы «не проявлять излишнюю активность». Эта «странная война» как отработанный способ действий, как образец и была, очевидно, возобновлена на Кавказе теми структурами, которым вообще необходимо наличие постоянно тлеющего, но ограниченного очага военных действий.

Есть большой соблазн трактовать эту войну как столкновение двух этносов, как вооруженный этнический конфликт. В одном из сочинений эти события так и названы – «русско-чеченская война». Понятно, что государству, от имени которого действуют вооруженные силы его ведомств, никак нельзя официально признавать такую квалификацию происходящего.

Но понятно и другое: рассмотрение любого конфликта как этнического делает ситуацию максимально простой для его участников и для управляющих ими инстанций. Определяя ситуацию – в особенности конфликтную – в этнических терминах, те, кто это делает, получают в свое распоряжение очень мощные ресурсы. Один из них – это простота и ясность определения/размежевания «свой-чужой». Второй – это обеспечение солидарности внутри «своих».

В конфликте на Кавказе для тех, кто командует с федеральной стороны, существуют очень большие трудности в объяснении военнослужащим высших причин, по которым им необходимо вести боевые действия на собственной территории против граждан собственного государства и пр. Задача начальников сильно упрощается, если «российские» переопределяются как «русские», а противная сторона – как «чеченцы». Возникает, в частности, возможность подключения «вековой традиции», нынешние боевые действия становятся как бы продолжением войн России на Кавказе в XIX веке. Тогда Россия, по сегодняшним массовым представлениям, выступала как держава, воюющая с внешним врагом. Соответственно и участие в сегодняшних боевых действиях на Кавказе – это защита Родины, в чем и клялся каждый военнослужащий.

Удобство этнического определения ситуации использует и другая сторона. Представление, что причина или хотя бы природа конфликта заключается в том, что «мы – чеченцы, а они – русские», достаточно просто объясняет не поддающиеся в ином случае простому пониманию события. Еще важнее, что это толкование происходящего может и мотивировать действия, в том числе вооруженную борьбу.

В советское время имперский характер державы и интернационалистский компонент ее официальной идеологии сдерживали эту тенденцию. Нынешние власти разных уровней все чаще поддаются искушению использовать этот, как говорилось, сильный ресурс. Исследования последнего времени показывают, что подобное опрощение картины, перевод многих сложностей современной жизни на язык межэтнических отношений, имеет тенденцию к росту.

БИТВА ПРАВОВЕРНЫХ С ПРАВОСЛАВНЫМИ

В этом же ряду стоит интерпретация конфликта в Чечне как религиозного. Стоит напомнить, что так называемая первая чеченская война началась как столкновение сторон, не применявших к себе конфессиональное определение. И это понятно. За плечами всех участников конфликта было советское безрелигиозное воспитание. Для военнослужащих одной стороны было столь же мало оснований называть себя христианами, как для другой – мусульманами. (Советский генерал Дудаев вряд ли мог быть ревностным мусульманином, но он, в конце концов, оказался военным противником федералов. А муфтий Кадыров, в конце концов, оказался их союзником.)

Но далее по обеим сторонам стало стремительно распространяться отнесение себя к соответствующим религиям, позволяющее подключать ресурсы, во-первых, традиции, а во-вторых, того символического целого, которое видится за каждой религией. При этом, что особо важно, можно использовать как ресурс не только представление о своей вере как силе, многократно превосходящей наши собственные наличные силы, но и делать в целях мобилизации такую же проекцию на противника. Тогда оказывается, что мы защищаем не конкретные объекты от реально видимого противника, а нечто такое огромное и дорогое, как свою веру, от такого необозримо огромного и грозного, как чужая вера.

Дополнительно стоит отметить, что подобную интерпретацию конфликта можно осуществлять на всех уровнях – от священнослужителей, отправляющих службу прямо в расположении войск, до высших религиозных иерархов. Более того, для подобной трактовки конфликта не требуется собственная принадлежность к той или иной вере. Можно находиться на позиции агностика, быть светским университетским философом или парламентским политиком и трактовать происходящее как конфликт христианской и мусульманской цивилизаций.

А В СОЧИНЕНИЯХ ВСЕ НЕ ТАК

Наши источники не оставляют сомнений в том, что этническая и конфессиональная трактовки конфликта являются очень распространенными и, видимо, все более широкими. Но они же и, в частности, сочинения показывают, что в самой зоне конфликта такая простая интерпретация не работает – сплошь и рядом не работает. Ценность сочинений и их отличие от ходячих мнений как раз в том, что они представляют эту действительность совсем не так.

Во многих сочинениях линия вражды проходит не между этносами. Даже граница так называемого боевого соприкосновения разделяет не собственно русских и чеченцев, а «федералов» и «боевиков». Известно, что в федеральных войсках служат люди разных национальностей, известно – в том числе из сочинений – что среди боевиков много людей иной национальности, нежели чеченцы. То же можно сказать и про конфессиональные признаки.

Вооруженные люди против невооруженных—вот одна из самых напряженных линий интерпретаций, присутствующих в сочинениях. На этом рубеже совершаются основные трагедии, здесь попираются базовые законы межчеловеческих отношений, прежде всего здесь нарушаются принятые международным сообществом правила ведения войны, обращения с мирным населением, обращения с пленными. Отсюда – самые страшные рассказы о происходящем в Чечне.

Еще одна из линий интерпретации конфликта, представленная во многих сочинениях, – историческая. Действия русских войск в XIX веке (обычно об этом говорят как о действиях генерала Ермолова) и сопротивление им вайнахов не забыты чеченской национальной традицией. Русское массовое историческое сознание также начинает обращаться к причинам вражды, коренящимся в прошлом. Обе стороны хотят видеть в истории безусловное объяснение сегодняшней ситуации. Для ведущих аргументацию от чеченской стороны как страдательной картина ясна: все дело в том, что Российская империя пыталась нас завоевать. Ей это не удавалось сделать в течение долгого времени, а теперь не удается удержать завоеванное. Чеченская сторона тогда всего лишь билась за независимость, сейчас продолжает эту борьбу, и реванш – вполне вероятный исход.

Трактовка всей этой истории войн как войн колониальных со стороны Российской империи, СССР и далее РФ, а действий чеченской стороны – как национально-освободительного движения, наверное, была бы одной из самых сильных и непротиворечивых. В той мере, в какой исторические роли колонизатора и борца за национальную независимость остаются контрастно окрашенными в соответственно только черный и только белый цвет, действенны и выводы из такого представления истории.

Но современность показывает, что эта простая ценностная раскраска все меньше устраивает людей, пытающихся разобраться в истории и современности. Не говоря о том, что колонизуемые народы соглашаются перенимать у колонизаторов множество культурных черт, а то и самое идентичность, национально-освободительная борьба ввиду имманентной логики насилия превращается в самоценное существование воюющих за счет этой войны. При таком обороте дела достижение изначально поставленных целей бессознательно отодвигается, а то и становится ненужным. Борьба становится важнее победы.

Вырождение партизанских освободительных армий в ватаги лесных разбойников случалось в человеческой истории несчетное число раз. Не реже происходит превращение таких армий в инструмент политики третьих сил, не имеющих никакого интереса в том, чтобы эти армии победили, но заинтересованных в том, чтобы они продолжали воевать и связывать руки «колонизатору».

Элементы таких перспектив неоднократно отмечались применительно к истории действий России на Кавказе. Сказать это – не значит оправдать эти действия. Не нам и не на этих страницах творить исторический суд. Сказанное лишь помогает понять, почему даже те авторы сочинений, которые привлекают достаточно обширный исторический материал, не получают в итоге выводов, убедительность которых была бы абсолютной даже для их соотечественников. На соседних страницах оказываются, с одной стороны, мысли о том, что преступления колонизаторов не могут быть прощены и, значит, нынешняя борьба не может закончиться иначе, как победой борцов за независимость, и, с другой стороны, мысли о том, что самый главный интерес чеченского народа – перейти как можно скорее к мирной жизни, отставив политические условия.

Примечательно, что симметричная ситуация складывается с русским историческим дискурсом. Реальных знаний об истории Кавказа в российском массовом сознании очень мало, но это не мешает массовому российскому сознанию активно проецировать сегодняшние события в прошлое. Можно услышать мнения о том, что «они всегда нас не любили» (т. е. действия России имели как бы оборонительный характер защиты себя от недоброжелателей). На групповых дискуссиях приходилось встречать суждения о том, что мусульмане уже несколько тысяч лет пытаются завоевать Русь и что ныне – всего лишь очередной эпизод этой борьбы. За этими проекциями стоит, однако, глубоко скрытое чувство, что с этической стороны российские действия на Кавказе и были и остаются сомнительными. Напомним, что нормы, касающиеся поддержки прав наций на самоопределение и поддержки национально-освободительных движений, входили в стандартную программу идеологической индоктринации в советское и постсоветское время. Приложение этих норм к обстоятельствам на Кавказе создает конфузную ситуацию. Поскольку альтернативного исторического нарратива, сопоставимого по силе с советским, нет, выход для массового сознания заключается в подавлении возникающего чувства собственной исторической неправоты. Результаты многобразны – от генерации исторических фантазий до обытовления или психологизации этой темы.

Неким глухим образом российское массовое сознание принимает тот факт, что «Чечня хочет отложиться». В период первой чеченской войны преобладала позиция вроде «ну и пускай уходит». Напомним, что именно так складывалась общественное мнение России в конце 1980-х – начале 1990-х в отношении республик Прибалтики. Такое мнение ни тогда, ни в 1995 году не означало уважения прав народов на самоопределение, а выражало своего рода имперскую гордость/обиду. (Но под влиянием разных факторов, не в последнюю очередь – заверений различных начальников о том, что военная победа в Чечне или уже одержана, или не за горами, – эта готовность «отпустить» Чечню сошла на нет.)

Наряду с этим в массовом сознании (и в высказываниях некоторых политиков – его выразителей) рассматривались и другие решения – от сбрасывания на Чечню атомных и подобных бомб до окружения ее территории непроницаемым кордоном. Рассматривались и действия вроде депортации. Все эти варианты «озвучивали» участники проводившихся нами групповых дискуссий. Общим для них чувством была не лютая ненависть к чеченцам, как можно было бы подумать, слыша о готовности применять средства массового уничтожения. Это было желание любым способом избавиться от всего комплекса тягостных чувств – собственной неправоты, вины, наконец, позора – рождаемых в связи с конфликтом в Чечне и полным отсутствие надежды сделать это цивилизованными, человеческими средствами. Надо подчеркнуть, что в этой драме российского сознания драме чеченской места просто нет. Поэтому, каким образом будет достигнуто это «окончательное решение чеченского вопроса», массовому сознанию по главному счету неважно. В этом смысле вариант мирного представления независимости не так сильно отличается от решительного военного одоления, а вариант «отгораживания» – от депортации. Как сложится судьба чеченцев, в этом дискурсе вообще не рассматривается.

Но если подходить со стороны цены, которую платит своя сторона, то разница исходов видится отчетливо. Пока во второй чеченской войне федеральные войска быстро продвигались по равнине, не неся потерь, большинство россиян – и мужчин и женщин – выступали за продолжение военных действий. Когда блиц-война не удалась, женская часть общества стала выступать за переговоры. Матери и те, кто себя отождествлял с ними, выступали с требованием: «Пусть не убивают наших мальчиков» (изредка говорилось, что не должны гибнуть и «мирные жители»). С течением времени стали менять свою точку зрения и мужчины.

В итоге уже длительное время среди россиян преобладает мнение, что в Чечне надо не продолжать военные действия, а перейти к переговорам. По состоянию на август 2004 года преобладание было троекратным: 21 % респондентов выступали за продолжение боевых действий, 68 % – за то, чтобы начать мирные переговоры.

ДЕПОРТАЦИЯ ТОГДА И ТЕПЕРЬ

Часть трагического исторического наследия чеченцев связана с депортацией. Чуть ли не в половине сочинений эта история сделана предметом изложения и рассмотрения.

Для чеченского дискурса депортация есть несомненное историческое злодеяние. Также она была оценена в постановлении, реабилитировавшем чеченский народ и давшем ход к его возвращению на родные места.

Какова реакция русского массового сознания?

Начать надо издалека – с того, что это сознание недовольно нынешней ситуацией на Кавказе и теми, кто за нее отвечает. Известно, что деятельность В. Путина на посту Президента России постоянно одобряет подавляющее большинство россиян (это и есть знаменитый «рейтинг Путина»). Вот и в августе 2004 года такое одобрение высказали более двух третей (67 %) опрошенных. Но рейтинг, как подметили многие, на этот раз не так высок. Недаром число говорящих о том, что их отношение к Путину ухудшилось, в этом месяце превысило число тех, чье отношение к нему улучшилось (19 % против 15 %). И для тех, кто заявил об ухудшении отношения, второй по значимости причиной были «события в Чечне». Путина в обществе считают чаще всего выразителем интересов «силовиков» (34 %). В этой связи не странно, что 82 % (а это очень много, этих рубежей едва достигал его рейтинг даже в своих наивысших значениях) обеспокоены тем, «что В. Путин до сих пор не смог решить чеченскую проблему / завершить военные действия в Чечне». И если доля надеющихся на успешность действий Путина в решении таких сложных национальных проблем, как «повышение уровня жизни», «наведение порядка в стране» и «выход из экономического кризиса», превышает долю тех, кто не испытывает таких надежд, на то, что «В. Путин сможет добиться победы в Чечне и решения чеченской проблемы», в августе 2004 года надеялось 47 % респондентов, а у 48 % этой надежды не было. Разумеется, эти мнения относятся не к реальной фигуре президента как политического деятеля. Опросы общественного мнения вообще и в данном случае фиксируют динамику общественных установок, динамику отношения к символам, к числу которых относится и такой центральный общенациональный символ как президент страны.

Российское общественное мнение, как и общественное мнение собственно Чечни, колеблется в ответах на вопрос, считать ли Чечню частью России или нет. Хочется обратить внимание на то, что сочинения показывают очень глубокое проникновение в чеченское общество как советских, так и постсоветских структур – будь то социальных, будь то ментальных. Как в топонимии Чечни изобилуют универсально-советские названия типа «Комсомольское» или «Химзавод», так и в мышлении чеченцев 30-х годов и чеченцев 90-х, отраженном в сочинениях, были активны советские представления и ценности. Сочинения показывают это столь же ярко, сколь и драматично. Драматичность связана в этом случае с тем, что принадлежность в одном случае советскому, в другом постсоветскому социуму, лояльность их символам, приверженность их номинальным и реальным ценностям вовсе не уберегали от репрессий со стороны держателя, источника этих символов и ценностей, каковыми для них были всегда центральные власти. Сочинения недаром возвращают нашей памяти такой исторический факт: депортации чеченцев и ингушей предшествовало ее формальное одобрение высшим партийным руководством Чечено-Ингушетии.

Депортация – национальная травма чеченского народа, как других народов, подвергавшихся такой репрессии. Это очевидно д ля прочитавшего хотя бы приведенные выше сочинения. Несомненно, как исторический факт она служит источником и антисоветских и антирусских чувств. Но сочинения показывают и другие следствия этого события. Если авторы плана депортации хотели превратить изгоняемые народы в изгоев, то добились они иного. Произошла (оплаченная безмерным количеством крови и слез) более тесная интеграция этих этносов, в результате которой и возникла та интернациональная смесь, которая называлась «советским обществом». После репатриации, как показывают сочинения, на территории республики восстанавливались в первую очередь советские политические, социальные идеологические и ментальные структуры. Прочность последних здесь оказалась, пожалуй, выше, чем в центре. Об этом свидетельствует язык и стилистика сочинений. С учетом того, что их отбор совершался явно не на этом основании, можно считать их надежным свидетельством того, в каких ценностных координатах строится нынешнее массовое сознание и взрослого населения Чечни[8]8
  Разумеется, сочинения не репрезентируют ту часть чеченского общества и общественного сознания, которая видит себя вострой конфронтации России, оформляет себя в акцентированно-религиозном дискурсе и пр. Присутствие этой стороны лишь косвенно ощущается в отобранных работах школьников.


[Закрыть].

Можно в этом горьком, но пережитом историческом опыте видеть также залог той высокой адаптивности, которую демонстрируют представители чеченского народа в диаспоре. Опросы общественного мнения стабильно показывают высокий уровень негативизма российского населения в отношении чеченцев, вообще «кавказцев». (Ограничить проживание «выходцев с Кавказа» на территории России хотели бы 46 % опрошенных, против ограничения на проживание каких-либо наций – 21 %.) Специальный анализ этой формы ксенофобии показывает, что, помимо многих компонент, связанных с чувствами страха, мести и др., немаловажную роль здесь играют реакции «местного населения» именно на пугающие их высокие способности представителей этого этноса адаптироваться и выживать в инокультурной среде, в частности браться за предпринимательство. Ну а групповые дискуссии и индивидуальные интервью показывают и другую сторону этих чувств: реакции уважения к целеустремленности и стойкости чеченцев, их сплоченности и верности своим обычаям и правилам, умению переносить трудности и приспосабливаться к новым и далеко не всегда благоприятным обстоятельствам. Гордость этими чертами своего народа видна и во многих сочинениях.

ТЕОРИЯ КОНСЕРВАЦИИ

Автор одного из сочинений обращает внимание на мысль о том, что акции генерала Ермолова сорвали происходивший в чеченском обществе переход от первобытного общества к феодальному[9]9
  Ср.: Блиев М.М.,Дегоев В.В. Кавказская война. М., 1994. С. 154.


[Закрыть]. Девушка из Пензы с русским именем и фамилией предпринимает исполненную благородства попытку найти корни проблемы за пределами ходячих мнений. Она пишет: «Как много раз за последующие века чеченцев будут упрекать за то, что они живут войной и воровством, грабежами, а корни этого – вот они!»

Идея, что в конфликте на Кавказе столкнулись «современное общество» и «архаическое» (родовое, феодальное), высказывалась в России не раз. Поверхностное знание о верности чеченцев обычаю кровной мести, о наличии тейпов, об уважении к женщинам и некоторые другие детали служат поводом для такого заключения. Ретро-ориентированное российское массовое сознание не то чтобы уважает эти архаизмы, но, скорее, завидует им. Предмет особой зависти – сплоченность чеченцев, готовность помогать друг другу. Русские очень ценят такую солидарность, поскольку утратили ее – по масштабам исторического времени – совсем недавно. Сейчас очень часты – они встречаются и в текстах – ламентации о том, что русские друг другу не помогают. Архаические же отношения чеченцев оказываются их преимуществом в противостоянии.

Эти идеи имеют корни в дискурсе романтиков, который обслуживал еще колониальные войны европейских держав, когда против «испорченных цивилизацией» европейцев успешно боролись «сильные своим первобытным духом дикари».

КАВКАЗ КАК ПИОНЕР РЫНОЧНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Однако чеченское общество, если судить, например, по сочинениям, представляется далеким от первобытного и феодального. И напротив, в постсоветском российском обществе исследования то и дело обнаруживают элементы крепостного докапиталистического уклада. Редукция к архаическим структурам – частая реакция социумов на внешнее давление. Для всего постсоветского общества (или всех постсоветских обществ) прослеживается и другая закономерность. Произошло внезапное разрушение или резкое ослабление опорных социальных конструкций: партийной и советской структуры управления, а с ними хозяйственных систем, каналов мобильности, наконец, соответствующих дискурсов. На всем постсоветском пространстве это вызвало более или менее долговременное оживление первичных и архаичных социальных систем, типа систем родства, соседства, знакомства, а также повсеместно привело к расцвету «диких» социальных образований, основанных на насилии. Чеченское общество в этом смысле не представляет собой исключение, скорее – наиболее яркое проявление этого правила. Недаром то немногое, что рассказывается в сочинениях о «мирной жизни», как две капли похоже на происходившее почти во всех частях бывшего СССР.

Другая тенденция, характерная для постсоветского пространства, – возникновение в недрах советского строя и развитие на его руинах социальных систем более высокой сложности, чем их окружение. Они используют новый ценностный базис и реализуют новые, не связанные с советской традицией дискурсы. Наиболее очевидный пример – финансовые структуры, бизнес. В поздне-советскую эпоху они развивались в форме теневых структур, после первого этапа реформ превратились в частично или полностью легальные. И здесь Чечня, если и выделяется, то вновь – особо сильным проявлением общей тенденции. Значительное присутствие чеченцев в российском бизнесе говорит именно об этом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Отметим две печальных тенденции последних двадцати лет. Одно направление, общее для Чечни и областей России – возникновение так называемых организованных преступных группировок, где насилие является средством обогащения или заработка. Другой путь, специфичный для Чечни, – образование вооруженных формирований, в которых люди готовы совершать насилие из идейных побуждений, иногда – свидетельствуют сочинения – по принуждению. Известно также, что в рядах этих формирований есть те, для кого участие в военных действиях – источник заработка. Сочинения говорят и о российских военнослужащих, мотивации которых связаны прежде всего с заработком.

Сращение организованных преступных группировок и вооруженных формирований – логика этой войны.

Движение военного конфликта к тому, что по обеим сторонам оказываются люди, для которых война – это источник средств к существованию, обычно происходит тогда, когда конфликт принимает затяжной или хронический характер. Такое происходит, когда с обеих сторон существуют силы, заинтересованные не в победе, а в продолжении войны. Им война приносит столь большие прибыли, что можно изрядные суммы тратить на ее продолжение, в частности на плату тем, кто зарабатывает, воюя рядовым или офицером. Так война становится «странной» для большинства тех, кто ее видит, будь то снаружи, будь то изнутри.

В общественном сознании России, как и в общественном сознании Чечни, о чем говорят сочинения, уже давно с настойчивостью присутствует мнение о том, что война идет и не кончается лишь потому, что это «кому-то надо». Точно указать этого субъекта общественность не может, но уверена, что дело не в номинальных целях, провозглашаемых сторонами.

Общим для авторов сочинений и для большинства россиян является желание мира. События осени 2004 года, может быть, отдаляют эту цель, подтверждая мнения и некоторых авторов сочинений, и многочисленных респондентов в опросах: такая война – надолго.