Текст книги "Откровенные романы. Или исповедь от первого лица"

– Все, все? – не до конца верил я.

– Милый – ты все портишь своими вопросами! – задавленным голосом прервала она меня.

Я говорил, говорил, а сам был без ума: ощущая, как она неуверенно отводит мои настойчивые руки, держит их, отпускает и вновь трепетно вцепляется в них. Я чувствовал невероятную тяжесть. Непреодолимое желание. Оно распирало меня, подавляло, лишало разума. Она едва сдерживала меня, что-то шептала воспаленными губами, но слов было не разобрать.

Возможно, я был немножко бесцеремонен и настойчив в эти последние минуты, но наверно я очень сильно хотел ее. И она уступила напору: вначале чуть-чуть, потом больше и больше и, наконец, сдалась почти окончательно и бесповоротно, отдавшись моей воле, полностью и обреченно.

Это было так откровенно, когда ее ноги уже не были зажаты, а напротив широко раздвинуты. Тем не менее это было трудно, и роскошно, и было незабываемое чувство свободы, и обладания высшей тайны на земле. И все мое существо казалось, взорвалось от гибельного восторга, и восхитительного наслаждения. Но я не мог глубоко проникнуть в нее! Она судорожно сжималась, прикусывая губы, а иногда расслаблялась, и ее распростертое тело: голова, ноги, под моими усилиями сдавалось, но медленно, по частям, малыми крохами. Мы беспомощно терзали нашу постель, и она жалобно металлически стонала, и скрипела всеми своими винтиками, и болтиками, готовая рассыпаться в любую секунду.

Что я делал с этим телом! Что я делал! Я задыхался.

– «Моя девочка!» – шептал я в забытье.

Так бесстыдна и порочна была эта девчоночья неподатливая глубина. И трудность первого раза! И неумелость, зажатость, и легкая бронь! Я с большим усилием пытался достигать далеких уголков. И стремился вперед, вперед, и вперед… к какой-то недостижимой точке, к которой никогда не удается приблизиться. Она как линия горизонта уносилась, убегала, дразня своей недоступностью. Это был бешеный порыв! Испытание! Заклинание! Шок! Лавина ощущений!!!

И эти зацелованные скользкие губы и ее несдерживаемые громкие стоны, и мои отчаянные попытки, когда уже совсем не хватает воздуха.

Это было ни с чем не сравнимое наслаждение… осуществление моих откровенных желаний… проникать в нее снова и снова… Мягко… настойчиво… Глубоко… Проникать не только в тело, – в сознание! В самую душу… Мир сломался, поплыл, потерял очертания реальности.

«Она сегодня для меня! Эта девушка отдается мне!» – пульсировало в голове.

– Маша! Родная! Милая! Я сейчас умру! – шептали мои воспаленные губы.

– Не говори так! – с трудом отвечала она, прерывая стоны и делая попытку подниматься на локтях.

– Я точно умру!

Перед моим взором метались: рассыпанные по подушке волосы, ее мокрый лоб, расширенные от наслаждения и боли глаза. Эти глаза напротив, я тонул в них как в бездне! Меня обжигало ее горячее воспаленное дыхание, сумбур нежных слов, стон, слабые вскрики. Я видел, скорее ощущал ее пальцы, ломающие ногти, судорожно собирающие простынь!

«Господи! Это сейчас случится! Не может быть?! Почему нет?!

Это случится: вот сейчас, в эту секунду, в это мгновение. Жаркая волна подступила к горлу, перехватывая дыхание. Вот, …вот еще немножко. Или задержаться? Но разве я могу?» Я на секунду замер на излете, остановился, … и все боги, все творцы вселенной, казалось, завязали узлом, земной рай. Такая пауза. Пауза сотворения мира. Я на излете, завис! Я не выдержу! Меня нет! Огонь сжег меня. И, наконец, ослепительное счастье горячей волной захлестнуло меня, … и вновь… И вновь. Непроизвольные конвульсии, когда ты отлетаешь в другие галактики. Я отдавал жизнь не единожды, с отключением сознания. Боги были так щедры в этот раз. Как передать эти чувства?! Нет таких слов! Их еще не придумали люди! Я полностью утонул в ее теле! Не физически, я растворился в ней. Мы стали одним целым! Одним организмом. Мы соединились, достигнув высшей точки бытия! И это был коллапс! Мир, чувства, окружение, действительность – перестали существовать, существовать совсем. Из двух жизней возникла одна жизнь. Одно единение! Я не принадлежал себе и она тоже. Мы умерли! Перестали быть! Растворились, распались на молекулы!

Наконец, силы покинули меня. Испарина проступила у меня на лбу. Вот ее распростертое тело! Я дрожащими руками пробовал приподняться, но в руках не было сил.

– Прости Маша! Прости моя нежная девочка! Прости родная! – безотчетно шептали мои губы.

А она только глубоко дышала с открытым ртом. Нос ее заострился, глаза были закрыты, руки безвольно лежали вдоль тела.

Наступила тишина.

Тишина и покой – когда ты ничего не чувствуешь – ничего! И ничем пошевелить не в силах. Может быть мы в другой вселенной, другом измерении! Нет ничего вокруг. Есть только нега распростертого прекрасного девичьего тела, нежной глубины, того послевкусия, которое не передать словами.

Прошло две, три минуты. Мы стали приходить в себя. Мир вновь приобрел реальные очертания. Появились предметы, обстановка комнаты, звуки. Глаза мои уже привыкли к слабому свету, струившемуся из коридора. Моя гостья лежала трагически беззащитная; и ноги у нее были сильно раздвинуты, она даже не пыталась их сжать.

– Маша, – позвал я тихонько, – я с тобой не расстанусь, пока не умру.

«Да и она со мной, верно, не расстанется», – подумал я, не дождавшись ответа.

– Ты – это единственное, о чем я хочу думать!

– Отпусти, пожалуйста, уже не надо, – с легким укором промолвила Маша, убирая мою руку со своей груди.

Это была нежная упругая грудь, грудь девушки недотроги! Я не хотел убирать свою ладонь, свои пальцы которые нежно держали сосочек, ласкали его, но подчинился.

Дождь начался снова, но опять прекратился. Железо на крыше пять минут пошумело и умолкло. Хотя с крыши еще чуть слышно лилась струйка воды.

Чуть отстранившись, Маша вдруг приподняла колени и поднявшись на локтях внимательно посмотрела у себя между ног. Она смотрела туда, как в первый раз, а так же на простынь.

– Все! – в голосе у нее не было ни сожаления, ни раскаяния, скорее всего, просто констатация факта.

Мои глаза тоже не остались безучастными. Я мучительно хотел запомнить ее такую открытую, трагически и бесстыдно доступную. Этот скомканный беззащитный треугольник уже почти ничего не прикрывал, неосторожно давая взгляду заглянуть в слегка раздвинутую глубину девушки, в легком обрамлении волос. Увидев мое любопытство, она всполошилась и прикрыла своей ладонью мои глаза.

– Вот что ты делаешь?! – смутилась она. – Тебе было мало?! Прекрати сейчас же! Бесстыдник!

– Уже! – безропотно согласился я, виновато и недовольно отворачиваясь – Ведь уже все было!

– И что! – продолжала возмущаться она.

– Ничего! – удивлялся я. – Странно!

– Ничего странного! – слегка зарделась она. – Разве ты не понимаешь?!

– Странно! – повторил я и виновато улыбнулся.

– Ну это я не смогу тебе объяснить!

– Да и не надо! – согласился я. – Просто я думал…

– Давай не будем об этом! – прервала Маша с умоляющими нотками.

– Хорошо. Как скажешь! – вздохнул я, но невольно в сознании воспроизвел, восстановил подробности ее неосторожно раздвинутых ножек и небольшой раскрытый разрез окаймленный редкой короной волос. Как порочно и откровенно удалось заглянуть вглубь девчоночьих тайн! Какие прелестные воспоминания! Как это волнительно и бесконечно приятно. Как это надо нам пацанам! Как от этого бурлит кровь. Даже после того что было! И наверно она права, близость не дает права на это. Предполагает, но не дает. То есть не сразу.

– Там всего пара капелек! – с извиняющимися нотками промолвила она. – Ну может чуть больше!

– Что ты! О чем ты?! – отметая ее извинения, искренне возмутился я.

– Это я так! К слову! – зажато промолвила она и опустила глаза в пол.

– Я уже понял. Сразу понял.

Я нашел и нежно поцеловал я ее руку, а потом каждый пальчик в отдельности. Мои глаза неожиданно повлажнели. Нет слез не было! Чепуха! И вообще это было необъяснимо. Я не смог бы описать своих чувств. Или я жалел ее, или что-то предчувствовал. Но наверно действительно какая-то жалость накатила на меня, ввела в меланхолию.

Мы надолго замолчали. Каждый думал о своем. На кухне вяло потрескивали поленья в печи. Угольки просыпались с шорохом в поддувало и монотонно и ровно отсчитывал секунды будильник на столе.

– Ты мой пер-вый муж-чина, – вдруг раздельно, почти по слогам, произнесла она глядя в потолок, – только не говори ни слова про любовь, а то сразу уйду!

– Это почему же? – немало удивился я, пребывая в растерянности от перемены ее настроения.

– Потому что этот сон предназначался не тебе, – сказала она, напряженно смотря в темноту потолка и как бы разговаривая не со мной.

Мне стало не по себе, от ее слов, от ее голоса и от чего-то неумолимо надвигавшегося на меня.

– А кому?! – растерялся я, даже приподняв голову с подушки.

– Не тебе, – сухо повторила она.

«Что за черт! – проскочило у меня в голове. – О чем она?»

Я не знал что подумать!

– То есть ты хочешь сказать… – растерялся я, не в силах закончить фразу.

– Прости. Сорвалось. – Торопливо прервала она меня, беря за руку и сжимая ее.

Что-то оборвалось у меня в душе. Я мучительно подбирал слова. Но ничего на ум не приходило.

– Ты расскажешь о нем? – наконец, глухо, чужим голосом спросил я.

– Не сейчас, – промолвила она и отвернула голову к стене.

Я почувствовал, как неприятный холодок забрался мне в сердце, подступил к горлу. Под ложечкой засвербило от тревожных предчувствий.

– Я хочу знать сейчас! – сказал я, легонько беря ее за плечи и пытаясь повернуть к себе.

– Сейчас не лучший момент! – сквозь зубы процедила она, натягивая на себя край простыни и перегораживаясь от меня.

– И все же, – по глупости упорствовал я.

Меня закусило. Этого не надо было делать. Но разве мы всегда делаем что надо?! Иногда наши мысли, желания бегут впереди нас, срываются с губ и уже нет пути назад.

– Разве можно говорить о ком-то еще – пусть даже и очень хорошем человеке – после нашей близости? – промолвила Маша, с нотками удивления.

– Не знаю, – тоже засомневался я.

– Вот и я о том! Должно пройти время, – как маленькому и неразумному, сказала она не оборачиваясь ко мне.

– Ты права. Наверно я немного подвинулся рассудком – но это все из-за тебя.

– Хочешь сказать, что ты ненормальней меня, – с удивлением проговорила Маша.

– Не знаю. Наверно так и есть. А умалишенному можно все! На них даже цари не обижались.

– Ага! Рассказывай!

– Да! Теперь я все… все хочу знать про тебя: каждый твой день, каждый час, каждую минуту. Ты мне стала родная и близкая, и будешь еще родней.

Маша наконец обернулась. Лицо ее было растерянным.

– Бог соединил нас на небесах – но не в жизни! – грустно улыбнулась она.

– Что ты такое говоришь?! Не понял? – нахмурился я, пребывая в смятении от ее слов.

– И это к лучшему. Поверь!

– Ты долго будешь говорить загадками?

– Пожалуйста, мне холодно, принеси чем укрыться, – попросила она, устало, закрывая глаза.

Я поднялся, меня пошатывало. Мое тело было еще не мое. Оно наверно не полностью вернулось с небес, с того рая, где мы были вместе.

– И подушку прихвати, – донесся вдогонку ее голос.

Я принес. Согнувшись, заботливо и аккуратно убрав ее волосы, положил подушку. Она свернулась калачиком. Подоткнула концы одеяла под себя. Я смотрел на нее вопросительно. Она поймала мой взгляд.

– У меня нет сил. Ничего не буду рассказывать, – проговорила Маша устало и капризно.

– Ну, пожалуйста! – не отставал я.

– Нет и нет!

– Да и да! – не отступал я, зависнув над ней в скорбной позе просящего милостыню.

Она молчала. Я тоже обиженно замолчал присев рядом на койку. С минуту длилась пауза. Я чувствовал, что мне не хватает дыхания. Меня всего корежило.

Наконец, она тяжело вздохнула:

– Что с тобой делать?! Ладно! Если ты так хочешь! Только я не буду называть его имени!

– Хорошо! – сказал я, тронув ее волосы, пытаясь поправить.

Она, чуть небрежно, убрала мою руку. Слегка задумалась, очевидно не зная с чего начать.

– Три года… – это же долго – как ты считаешь? – спросила она.

– Ну смотря для чего, – неопределенно ответил я, не понимая к чему она клонит.

– Мы три года, дружили. Он играл на гитаре. Знаешь, какая классная у него была гитара 12 струн… 12 серебряных струн. Он научил меня целоваться. Я больше ни с кем не целовалась в жизни. Ну, вот еще с тобой.

– И что случилось?!

– Случилось, – она замолчала надолго, и, наконец, выдавила из себя. – Когда его забирали, я не думала ни о чем таком. Все девчонки ждут и я готова была ждать. Я бы его обязательно дождалась! Вот сто процентов! Ты мне веришь?!

– Конечно.

– Мы писали письма почти каждый день. Мы ждали. Я наверно особенно. И так полгода! Но после «учебки» его направили в Афганистан!

– Он не вернулся?

– Я перестала получать письма: а потом узнала, что он в госпитале в Ташкенте. То есть вначале он был в Кандагаре, потом в Самарканде, потом в Ташкенте. Нам сообщили, когда его уже привезли в Ташкент. Ранение было серьезное – но не настолько серьезное, чтобы он не справился – он бы справился, но ему становилось все хуже и хуже. Мы ничего не знали. Просто не было писем.

Его маме позвонили, когда он стал весить 36 кг, а был 75-ть. Никто не знал, что делать. Тете Зое, на заводе пошли навстречу, и как бы дали командировку в Ташкент. Сослуживцы собрали денег на дорогу, и она поехала – я тоже хотела. Он таял на глазах. Тетя Зоя носилась по врачам, но когда денег немного, это трудно. Там было много раненых тогда. Все-таки ей удалось найти профессора, который правильно поставил диагноз. Оказывается, помимо ранения, у него диагностировали менингит – воспаление мозговой оболочки. Его простудили, когда он лежал без сознания. Положили у окна в госпитале и простудили, а может, это случилось, когда его ранили в горах. Теперь никто не знает точно. Но это случилось.

Она надолго замолчала и вдруг огорошила меня неожиданным вопросом:

– У тебя нет сигаретки?

– Ты куришь?! – изумился я.

– Я теперь иногда курю. … Как он вернулся.

– Нет. «Нету».

– И правильно! Что попало делаю. Мне не надо курить. Я сама ненавижу тех, кто курит. И от табачного дыма меня мутит.

– Ну, рассказывай дальше.

– Врачи поздно поняли, что у него менингит – и он бы, наверное, умер – если бы не тетя Зоя. Эти пацаны там никому не нужны. Они нужны только своим матерям. Только своим матерям, а не Родине, которая их послала. Тут еще беда! Деньги у тети Зои стали заканчиваться. Представляешь: как это жить в чужом городе, снимать комнату, каждый день покупать продукты, самые лучшие на рынке, готовить, носить передачи, и самой на что-то существовать. А уехать нельзя. Пришлось тете Зое кое-что продать с себя: украшения. И даже дать взятку главврачу, чтобы разрешили сына перевезти в Новосибирск. Только так! Представляешь! Просто не укладывается в голове. Это не люди – я не знаю, кто они – но они не люди. А в газетах пишут – интернациональный долг. Ему не дали умереть, но было слишком поздно. Менингит очень страшно. Есть человек – и его нет. Он, кушает, ходит, улыбается. Он тот, что был и прежде, но только внешне. На самом деле у него сознание пятилетнего ребенка!! Тетя Зоя ничего не сообщала мне об этом. Один раз, на переговорах, что-то слегка намекнула вскользь про проблемы с головой, но я по наивности не придала этому значения. Как мать – ее понять можно, а мне, было каково, когда я увидела его.

Они прилетели – и в тот же день, пока его вновь не положили в Новосибирский госпиталь – заехали к нам. Я бы сама пришла, но не знала. Увидела его – худого, слабого, но нарядного в десантной форме – так обрадовалась. Просто была вне себя от счастья. Это был сюрприз. Мне так казалось. Вначале казалось, что сюрприз – а потом плакала всю ночь. Два месяца все равно ходила в госпиталь, носила гостинцы, стряпню, и понемногу прощалась – прощалась навсегда. Его выписали три месяца назад. Теперь он всегда много улыбается, а от комитета молодежи ему выделили настоящие кроссовки «Адидас». Белые кроссовки. Красивые. Почти как белые тапочки. Лучше бы сразу белые тапочки – так было бы честней. Если бы я знала – я наверно тоже могла быть честней. Он просил меня перед отправкой: так многие делают, ведь там убивают.

Мы заснули под утро. Я молчал. Она не плакала.

Девушка без адреса

Утром я проснулся поздно. Вдруг до боли почувствовал каким-то шестым чувством, что один. На кухонном столе лежала записка, написанная быстрым, неровным почерком:

«Я не стала будить тебя. Не люблю сцен прощания. Как-то не нашла времени сказать тебе добрые слова за то, что ты мучился со мной на болоте. Вот теперь говорю. … Говорю…

И вчера я не проронила ни слова, что ночью ты был очень бережный и нежный со мной. Я не сумасшедшая – как ты наверно подумал вначале – мне просто было очень больно. Мне и сейчас больно. Я тебе еще много, что хотела сказать мой хороший, но не буду. Я не буду привыкать к тебе. Я как собачка, которую так просто приручить, чем-нибудь вкусненьким. Ее приручишь: и она днями, вечерами, будет приходить, и стоять у дома. В дом нельзя, а она не понимает. Я кошка, я собачка, я очень домашняя и ручная; я бы наверно любила тебя очень сильно, очень-очень – поверь. Но нам больше не нужно видеться. Никогда! На чужом несчастье – своего счастья не построишь. Может Света нас простит. Ты просто все забудь. Ведь это был только сон – наш сон. Нам нужно только обязательно поверить, что это был сон.

Милый! Эти капли, от слез на бумаге, все портят – я не буду переписывать. Простите меня со Светой. Мне так хотелось тепла. Немножко счастья, когда шел дождь. Немножко счастья. До свидания, то есть прощай. Твоя Маша».

На следующий день, это было воскресенье, приехала сестра из лагеря. Сидела со мной, участливо поглядывала на меня, вкусно готовила, ухаживала, а я сидел мрачный в кресле и не отвечал на ее вопросы. Она сказала, что я стал «черный».

Может быть.

Незаметно подкрался август. На дороге, недалеко от нашего дома, раскопали канаву для водопроводной трубы, и машины стали поднимать клубы пыли. Она покрывалом садилась на молодые тополя, на крыши зданий, кусты. Дома от этого потеряли цвет, казались неопрятные, а стекла и ставни стали серыми. Редкие прохожие смотрели на это, и на лицах у них не было улыбок. А может среди этих людей просто не было ее – и мир сразу потускнел, утратил смысл.

Когда я просыпался моими первыми мыслями всегда были мысли о Маше. Я чувствовал как с каждым днем любил ее все сильнее. Может не любил, но не мог ничего делать, не мог думать больше ни о чем. Все валилось у меня из рук. Я хотел быть с ней и ничего не мог с этим поделать. Просто быть и смотреть на нее. Даже был согласен не смотреть, а знать, что она где-то близко, рядом. И от этих мыслей сердце у меня билось быстрей. Только бы мы оказались вместе, все остальное не имело бы никакого значения. «Но что же я сижу?! Чего жду?! Надо что-то делать!»

Человеку нужно порой доли секунды, чтобы принять решение в сложной ситуации, мне потребовались недели.

В глубине души я еще надеялся на встречу. Ведь не могла же она уйти навсегда. Но чудо не происходило. Маша исчезла из моей жизни также внезапно, как и появилась. Она ушла в неизвестность, и я совершенно не представлял, где ее искать. Как найти человека в полутора миллионном городе только по имени. Что-то у меня надломилось. Может, она приворожила меня. (В моей жизни уже был такой случай. В Чулыме, одна девушка тайно и безуспешно пыталась меня приворожить. Она была очень хорошая. Но ночью состригла немного моих волос с виска и сожгла в печке; что-то бормотала, так, что я проснулся и был напуган). Впрочем, это я отвлекся. Кто верит сейчас в гадания.

Мои чаяния, что Маша подаст весточку, не сбылись. Дни вырастали в недели, недели множились. Я долго ломал голову и решил отправиться в 25-ю больницу. Вдруг удастся узнать ее фамилию, а если повезет и адрес.

Измотанные врачи скорой помощи смотрели на меня как на пустое место. Никто не хотел со мной общаться. Возможно, я не умел найти подход. Я пошел по кабинетам начальства. Заведующая отделением была грузной женщиной, и на переносице у нее покоились уродливые очки с толстыми стеклами. Она была очень рассержена моим появлением: видимо кто-то здорово насолил ей перед моим приходом.

– Разве ничего нельзя сделать? – почти умолял я.

– Посадить на три часа человека – искать вашу потерянную, я не могу.

– Может, я сам – дайте журналы регистрации.

– А вы знаете, что такое врачебная тайна, … вот если бы вы были из милиции?

– Я не из милиции.

– Тогда до свидания.

Ниточка оборвалась. Я был очень удручен. Что я ещё знал про мою «потеряшку»? Совсем немного. В голову ничего не приходило. Была еще правда слабая зацепка про кроссовки. Найти ее парня, а уж там узнать все остальное. А что делать!

И я решительно отправился в комитет молодежи при райисполкоме. Молодой, но «чинушный» комсомольский работник, со смешной фамилией Козлодой смотрел на меня свысока, долго куражился, но удивительно быстро нашел список – кому давали кроссовки в этом квартале. Бумага лежала в первом ящике, и видимо он недавно ее просматривал. Переписать девять фамилий и адресов не заняло много времени. Это была уже ниточка. Я отправился на поиски в тот же день, хотя не знал даже имени того, кто мне был нужен. Это сильно осложняло мою задачу. По первому адресу открыл парень моложе меня. Лицо его было обожжено, но не сильно. Шрамы не портили его, а напротив, придавали черты мужественности. Выхода не было: я представился, что из комитета молодежи.

– Для улучшения работы комитета и внесения поправок в систему распределения проводим опрос. Можно войти? – Протараторил я заученную наизусть фразу.

– Пожалуйста.

– Понравились ли вам кроссовки, подошли по размеру?

– Да! – вяло ответил он и посмотрел на меня как на пустое место.

– Довольны ли вы качеством?

– Нормальные! – он криво усмехнулся. – Возвращать не собирался.

– Нашли работу?

– Пока нет. В процессе.

Мы помолчали. Я чувствовал, что ошибся адресом. Этот парень явно не мог быть тем, кто мне нужен, но какая-то сила непреодолимо держала меня и не давала уйти.

– А как вообще настроение?

– Спасибо. У меня все хорошо, – вяло обронил он, отворачиваясь к окну. – Все у вас? – добавил он, со скучным лицом, пытаясь прекратить разговор.

– Не хотите говорить? – не сдавался я, пытаясь нащупать нить нужного разговора.

– А зачем?

– Расскажете, легче станет, – заключил я, подозревая, что парня что-то гложет, но он не решается откровенничать.

– Не думаю, – недоверчиво бросил он. – Это надо доверять, тому с кем общаешься, – усомнился парень, с презрением в голосе.

– Я не внушаю доверия?

– Вы же не были там?

Да, эта фраза была убийственной. Ответить на нее оказалось нечего. Мы помолчали, обменялись долгими взглядами.

– А если бы был?

– Тогда бы вас не послали ко мне. Знаю я вашу заботу для галочки.

Конечно, мне стоило развернуться и уйти, но я продолжил:

– Выходит, все кто там не был не люди?

– Я так не сказал.

– Но подумал. Может я туда собираюсь.

– Добровольно? – недоверчиво протянул он.

– Да, – выпалил я решительно.

Он первый раз внимательно посмотрел на меня.

– Зачем?

– Хочу написать книгу.

– Это для разговора или, правда?

– Не стопроцентная.

Ему понравилось, что я не соврал. Взгляд его немножко оттаял. Он присел за стол и показал мне взглядом на место напротив.

– Послушайте, … – он сделал паузу, долго подбирая нужные слова. – Написать правду вам не дадут, а ложь никому не нужна. Ее можно писать и из головы, не отправляясь туда.

– Все-таки честней будет побывать там.

– Слово «честность» здесь звучит глупо, если все равно в итоге придется врать.

– Иногда писатели пишут в стол и ждут! Некоторые дожидаются.

– Таких мало. Единицы, – он внимательно посмотрел на меня, – ну допустим. Может быть.

– И если бы я вернулся мы поговорили?

– Наверно, если бы у вас осталось такое желание.

– А о чем?

Он на некоторое время задумался, еще пару раз смерил меня недоверчивым взглядом и неуверенно сказал:

– Много о чем. Эта война. Не по газетам. Там убивают, иногда даже детей совсем безвинных, скажем мальчиков.

– Ты его застрелил? – сказал я, повинуясь шестому чувству.

– Отец Николай думает, что он остался жить, – не стал запираться мой собеседник – и сразу сник, бравада с него слетела.

– Ты тоже так считаешь?

– Раньше нет – теперь не знаю.

Тут, в комнату заглянула его мать. Видимо при ней он не хотел говорить и вышел. Женщина неожиданно заплакала.

– Как пришел оттуда, – она показала на потолок, – с друзьями не дружит, девушки его не интересуют и даже не выпивает.

– Ну, может нужно время. Время лечит.

– Я его теряю. Чувствую! Он теперь часто ходит в церковь…

– Разве это плохо?

– Я тоже так думала. Не препятствовала. Верила, что, все обойдется. Но на днях он заявил что пойдет на месяц пожить в монастырь, и если понравится, то останется там.

– Д-да! – растерявшись, протянул я.

– Не знаю что делать! – она опять всплакнула. – Вы заходите!

– Зайду обязательно, – чувствуя себя отвратительно, соврал я.

Тяжелый осадок после этого разговора выбил меня из колеи. Настроение упало.

Но делать нечего, я пошел по следующему адресу: на Народную.

Меня встретили два парня в десантной форме изрядно выпившие. Они были удивлены, когда открыли дверь, так как, оказывается, ждали знакомых девушек.

– Я из комитета… – начал я бубнить заученную фразу.

– Ну, ты заходи! – сказал один из них просто.

– Нормально, все путем, – подтвердил второй, увидев сомнение на моем лице.

Парни были «датые» и веселые, и говорить иначе, как за столом не желали.

– Кроссовки? Интересуешься? Да нет проблем! – пьяно ухмыльнулся парень который меня впустил и слегка хлопнул по плечу. – Ты нормальный мужик? Если никому в своем комитете не «стуканешь» расскажу!

– Хорошо, – согласился я.

– Не ну точно? Без балды?! – сощурил он глаза, пробегая взглядом по моей фигуре.

– Отвечаю, – твердо подтвердил я.

– Нет их у меня. Загнал я их на барахолке по спекулятивной цене. Даже не поносил! «Филки» край нужны. Ты садись.

Парень налил мне неполный стакан вина. Я бросил взгляд на батарею бутылок под столом. Она была внушительная. Вино было «Яблочное» по 1р. 52к. Его делали из порченых яблок, что везли с Казахстана. Обычно, плохо очищенное, оно скверно отдавало гнилью после глотка.

– Зачем так много?! – пытался возражать я.

– Ты что больной? – по панибратски взяв меня за руку, удивился крепыш.

Очевидно, он и был хозяин квартиры.

– За знакомство! – подтвердил его худощавый друг.

Этот второй выглядел неважно. Недобор веса и скрытый под волосами шрам на голове, в районе правого уха, не оставлял сомнений, что парень еще не совсем здоров.

Выпить мне не мешало! Настроение было поганое. Я зажмурившись, опрокинул содержимое. Хозяин квартиры изредка икал. Веселья не было. Я что-то говорил, но больше молчал, слушал их. После третьего стакана, голова поехала. «Что я сижу, что здесь делаю? Реально его здесь нет. Но ты же мнишь себя писателем, хотел написать об Афганистане, так что сиди, слушай. Они только недавно оттуда.» И я не торопился уйти.

За столом больше говорил худощавый, видимо продолжая прерванный разговор. Он возвышался над столом и сильно жестикулировал руками:

– Раньше я хотел хату, хотел машину – и сейчас хочу, но не сильно. Главное, что бы были эти «чмошные» деньги! Не так много: но чтобы не унижаться, не просить у матери. А пахать на эту страну – больше не хочу!

– Ну, да. Да-а, – вяло соглашался его друг.

– Еще хочу, что бы у меня была подруга без выкрутасов: так на всякий случай.

– Это как?

– Чтобы не жениться!

– Замётано! – сказал крепыш.

Они хлопнули друг друга ладошками, но не улыбнулись.

– Еще много что хочу. Но вообще-то, я могу обходиться без всего этого – только бы меня не доставали.

– Мать достает?

– Она!

– Это бывает, – согласился хозяин квартиры.

– Ее понять можно. Ждала меня помощника, а меня воротит от этого «лошья» на гражданке. Обида. Хочется лежать и смотреть в потолок. Лежать и смотреть.

– Радоваться что живой?

– И это тоже. Но это я уже пережил. Вспоминаю Кандагар или наши рейды с «ХАДовцами» в провинции Логар. Гоню, эти чертовы мысли. Думаю это было не со мной. Не я, а кто-то другой, был там за речкой. Ты знаешь, помогает. Или надо выпить, а то не уснешь. То, что мне было интересно, сейчас кажется «хренью». Ничего не хочется делать, никуда не хочется идти.

– Да известно – «шняга» это все, – поддержал его друг, смотря на него затуманенным взором.

– Раньше мне было по кайфу: когда обижал тех, кто слабее меня, бухал по подъездам, подглядывал за девчонками в школьном туалете, занимался онанизмом, тырил у родителей мелочь, а иногда и не мелочь. Я ненавидел и презирал себя за это, пока не попал «За речку». Там понял – это был лепет маменькина молокососа. Сколько у нас было «подвигов». Я презираю садистов и «ушлепков». «Обдолбанные» «чарсом», «химкой» и гашишем солдатики – каждая забранная нашими руками жизнь, аукнется на том свете.

– Но мы же не из тех, – прервал его хозяин квартиры, – которые два года терли полы, пытались закосить в санчасти, писали мамочке жалостливые письма и стучали замполиту на всех – начиная с командира и заканчивая сержантами и поварами на кухне.

– И что?

– У них все плохие: и офицеры шакалы, и прапора враги народа.

– Да. Эти «утырки» и сейчас Союзе поют – как им было невыносимо тяжело! А они по большей части не видели войны – там, где каждый день убивают.

– У нас тоже были такие. На «ЗУшке» наводчиком был один москаль. Друзья его были обкуренные, а сам он вначале «ссался» – не помогло, потом стал ходить под себя – и уехал домой как дембель.

– Комиссовали тогда многих. Эти «чмо» шли на всякие хитрости.

– Может, не все косили?

– Но были и такие что косили.

– Без базара!

– Что мы – пацаны! Вчерашние школьники. Мозгов в этом возрасте мало. А вот с офицеров спрос особый. Были в курсе: что «чарс» курят и что творят их солдатики на «прочёсах» и «караванах».

– Ну, ты чудовище, дуло залепи. Чего тебя понесло?

– Это еще не понесло. Я только начал. Наливай по-полному.

Он выпил, не приглашая никого, утерся, и, не закусывая, продолжил:

– Короче вся эта «чмошная» война меня здорово достала. Я здесь, а голова там. Так, правда, можно двинуться и стать дебилом.

– Остынь. Пройдет. Точно тебе говорю.

– А если нет?

– Мы уже отвоевались.

– Хорошо бы. Только когда?

– Ну, этого я сказать не могу.

– Надо выпить. Наливай.

Я уже не мог пить, но пришлось. Голова отъехала еще. Я не понимал этих парней, но у них была своя правда и я силился ее понять. Когда опустели стаканы, худощавый немного приобнял друга за плечо и доверительно выдохнул перегаром:

– Ну, их «нахрен» всех! Надо на работу устраиваться – будет меньше мыслей.