Текст книги "Росас"

ГЛАВА XIX. Шлюпка

Ночь стояла туманная, но тихая. На реке было спокойно, лишь теплый бриз поднимал легкие волны, которые покрывали прибрежные скалы и бесшумно скатывались в маленькие береговые заливы. Лишь с трудом и то после долгого ожидания можно было увидеть на небе звезду, которая торопилась боязливо спрятаться за облака, спешившие ее укрыть. В девять часов вечера с одного из корветов, блокировавших город, отчалила лодка, на борту которой находились молодой французский офицер, боцман и восемь матросов. Это была французская военная шлюпка.

Сначала она направилась к фарватеру, пустив свой парус беззаботно нести ее по волнам на северо-запад.

Молодой офицер, завернувшись в свою шинель и полулежа на задней скамье, с беспечностью настоящего моряка, смотрел время от времени на карту, развернутую у его ног и освещенную фонарем, свет которого падал также на маленькую переносную буссоль.

Не произнося ни слова, офицер рукой указывал рулевому направление, которого должна была держаться шлюпка, десять ружей, лежавших симметрично на дне лодки, блестели при свете фонаря.

Приблизительно через час офицер приказал убрать паруса и взяться за весла, уключины которых были заранее перевязаны полотном, – и шлюпка быстро, в полной тишине направилась к берегу.

Огней в городе было совершенно не видно – берег представлялся черной линией, тень которой принимала все более ясные очертания по мере приближения шлюпки.

По знаку офицера весла были подняты и шлюпка стала неподвижно.

Она была в трехстах метрах, не более, от берега.

Затем офицер, взяв две матросские шляпы, поместил между ними фонарь, так чтобы свет проектировался по прямой линии, при этом он приподнялся и стал держать фонарь на высоте своей головы.

Минут десять стоял он так, причем взгляды его и матросов были устремлены на берег, затем, покачав головой, он снова поставил фонарь на дно лодки, и по его знаку шлюпка продолжала свой путь.

Три раза офицер повторил тот же самый маневр.

Шлюпка все время плыла близ берега. Она только что обогнула маленький мыс, метров на сорок выступающий в русло реки офицер, начавший терять терпение, решил, однако, сделать еще попытку – почти тотчас же на берегу появился огонек, как раз против того места, где находилась шлюпка.

– Они там! – прошептали моряки тихо, как ветер.

Французский офицер дважды поднял и опустил свой фонарь. Свет на берегу мгновенно погас. Было одиннадцать часов вечера.

В тот же самый день, в семь часов вечера у дверей дома мадам Барроль остановилась карета, на козлах которой сидел Тонильо. Через несколько минут эта дама, бледная, больная, с трудом державшаяся на ногах, опираясь на руку своей прелестной дочери, вышла из дома и села вместе с нею в карету.

Лошади тотчас же тронулись к площади, повернули под арку де-ла-Рекоби, проехали по площади Двадцать пятого мая, спустились к Бако и помчались наконец крупной рысью в северном направлении.

Когда карета спустилась в низину де-ла-Рекольета, была уже почти темная ночь. Два всадника выехали навстречу карете и, узнав ее, поехали в нескольких шагах сзади.

Спустя некоторое время около Палерм-де-Сан-Бенато, местечка, почти пустынного в то время, но на котором вскоре суждено было возвышаться великолепному и скандально известному жилищу тирана, шагах в двадцати впереди, показались четыре человека.

Два всадника положили свои руки на оружие, спрятанное под пончо, и стали решительно ждать.

Эти четверо людей были безобидные прохожие, далекие от мысли останавливать карету, они рассыпались в поклонах перед двумя всадниками.

Всадниками же были дон Мигель и дон Луис.

Дон Мигель в одно мгновение, как будто побуждаемый силой, высшей, нежели его мужество, приблизил свою лошадь к лошади своего друга и, тяжело опустив руку на его плечо, сказал хриплым голосом:

– Хочешь, я тебе признаюсь в том, в чем никто другой не мог бы признаться, не краснея?

– Хорошо, ты хочешь мне сказать, что влюблен, – отвечал, улыбаясь, дон Луис. – Vive Dios! Я также влюблен и не стыжусь признаться тебе в этом.

– Нет, это не то.

– Говори тогда.

– Я боюсь!

– Ты?

– Да, Луис, я боюсь: в этой карете заключена моя жизнь, моя душа.

– Мужайся, Мигель!

– О если бы это касалось только меня, меня, который играл опасностью, как удовольствием, меня, который имеет крепкое сердце и ловкие руки! А теперь, сознаюсь тебе, я стал бы дрожать, как ребенок, если бы какая-нибудь опасность стала угрожать нам.

– Клянусь жизнью! – отвечал дон Луис, который прекрасно понимал, что происходит в душе его друга, и который хотел его успокоить. – Прекрасная манера быть храбрым! Для чего же и нужна храбрость, как не для опасности?

– Да, но опасность для меня, а не для Авроры и ее матери! Вот почему я боюсь. Теперь ты меня понял?

– Да, но я бы хотел послать тебя к черту, потому что ты и мне внушил то, о чем я и не думал, о страхе умереть, о котором ты говоришь: страх не из-за самой смерти, но из-за тех, которых оставишь живыми, не правда ли?

– Да, Луис, когда сознаешь себя любимым, когда тебя действительно любят, то живешь одной жизнью с возлюбленной, и если один погибнет, то другой зароет вместе с этим в могилу частицу собственной души, – и тогда жизнь будет невыносима.

– Мы подъезжаем, дорогой Мигель, через десять минут мы будем там, прелестная Аврора вблизи тебя, а Эрмоса одна со вчерашнего дня, но я не жалуюсь, нет! Мужайся же, друг мой, умоляю тебя! О, только бы кончилась скорее эта ужасная жизнь! Будут наши друзья завтра здесь, как ты думаешь?

– Да, так предполагалось, атака может быть начата послезавтра, вот почему я и требовал так настоятельно, чтобы

отъезд состоялся сегодня же ночью. Я знаю себя: если бы Аврора была здесь, я бы наполовину менее стоил, так я дрожал бы за нее во время сражения.

– Увы! Эрмоса отказывается уехать.

– Эрмоса мужественнее Авроры, у нее более твердый характер, никакая человеческая сила не могла бы помешать ей разделить твою участь. Ты остаешься здесь и она здесь; она – твоя тень.

– Нет, она – мой свет, моя жизнь! – страстно вскричал дон Луис.

– Вот мы и приехали! – сказал дон Мигель.

Выехав вперед, он приказал Тонильо поставить карету у противоположной стены дома, как только дамы выйдут из нее.

Окна дачи в Лос-Оливос были совершенно темны, тишина нарушалась только шумом ветра в вершинах деревьев.

Но едва карета остановилась, дверь открылась и на пороге появились Эрмоса и Лиза, между тем как старый Хосе с беспокойством выглядывал в низкое окно.

Мадам Барроль вышла сильно ослабевшая, почти лишившаяся чувств, но Эрмосой все было приготовлено для приема гостей, и скоро бедная больная немного собралась с силами.

На даче была освещена только одна комната, спальня молодой вдовы, окно которой выходило в маленький двор дома, остальные комнаты были темны.

Донья Аврора была бледна и взволнована; сердце ее трепетало, но она почти забывала о самой себе и думала только о своей матери и любимом ею человеке, которого она оставляла в страшной опасности.

Дон Мигель вышел, обменялся несколькими словами с Тонильо и затем опять вернулся.

– Теперь около десяти часов, – произнес он, – нам надо сесть у окон столовой и следить за сигналом со шлюпки, которая не замедлит приехать. Лиза останется здесь, чтобы принести мне зажженную свечу, как только я прикажу. Ты слышишь, Лиза?

– Да, да, сеньор! – отвечала она живо.

– Пойдемте, матушка, – сказал дон Мигель, беря мадам Барроль под руку, – идите и вы помогать нам наблюдать за рекой.

– Да, пойдем, сын мой, – отвечала гордая портенья. – Вот чего со мной никогда не случалось!

– Чего же матушка? – спросила у нее с беспокойством Аврора.

– Того, чтобы я хоть на один миг принуждена была стать федералисткой, употребляя свои глаза на шпионство в темноте, никогда я не думала, что настанет день, когда я вынуждена буду уезжать так, подобно преступнице.

– Да, но не более чем через восемь дней вы вернетесь сюда при солнечном свете в вашей карете, сеньора.

– Восемь! Как! Неужели нужно столько времени, чтобы прогнать всех этих негодяев из Буэнос-Айреса?

– Нет, сеньора, но вы останетесь в Монтевидео до тех пор, пока мы все не приедем за вами! – мягко сказал дон Луис.

– И этот день будет днем падения Росаса! – прибавил дон Мигель.

По мере того как время проходило, сильное беспокойство начинало овладевать всеми.

– Они немного опоздали! – проговорила дрожащим голосом Эрмоса.

– Противный ветер, вероятно, задержал их! – отвечал дон Мигель, старавшийся найти предлог, объясняющий опоздание шлюпки.

– Там! Я вижу ее там! – вскричала вдруг молодая вдова, указав рукой на реку.

– Это они? – спросила дрожа Аврора у дона Мигеля. Молодой человек, открыв окно, убедился в том, что свет

был виден действительно на реке, и затем позвал Лизу.

Сердца всех начали усиленно биться.

Горничная принесла свечу.

Дон Мигель, сделав условленный сигнал, повернулся к своим друзьям.

– Идем! – сказал он.

Донья Аврора была очень бледна. Мадам Барроль спокойна и уверенна. Молодой человек, выйдя из дому, остановился.

– Чего мы ждем, – спросил дон Луис, подавший руку донье Авроре, тогда как дон Мигель вел мадам Барроль.

– Вот чего! – ответил дон Мигель, указывая на тень, поднимавшуюся по холму.

Оставив руку мадам Барроль, он сделал несколько шагов вперед.

– Есть кто-нибудь, Тонильо? – спросил он.

– Никого, сеньор.

– На каком расстоянии?

– Около четырехсот метров с каждой стороны.

– С берега видно шлюпку?

– Теперь, да, сеньор, так как она пристала к песку; вода очень высока, можно садиться, не замочив ног.

– Хорошо, ты все помнишь?

– Да, сеньор.

– Отведи тотчас же мою лошадь к белой скале, в трех четвертях лье отсюда, иди в воде по пояс, чтобы быть совершенно скрытым скалой. Через два часа я буду там, но, для большей предосторожности, садись на лошадь и жди меня.

– Хорошо, сеньор.

Все начали беспокоиться, но дон Мигель успокоил их одним словом. Затем они спустились с холма, а Тонильо направился выполнять приказания хозяина бегом.

Свежий ночной воздух, казалось, начал возвращать силы больной, шаги которой стали увереннее и походка спокойнее, она шла, опираясь на руку своего будущего зятя.

Донья Аврора и дон Луис шли впереди.

Донья Эрмоса и Лиза, ее маленькая камеристка, храбро завершали шествие.

Через несколько минут они были на берегу реки.

Шлюпку, качавшуюся на воде, держали два рослых матроса, нарочно соскочивших для этого на землю.

Заметив дам, французский офицер сошел на берег и галантно подошел к ним, чтобы помочь им сесть.

Странное зрелище представляли эти люди, собравшиеся здесь, среди ночи на этом пустынном берегу перед лодкой, которая должна была помочь им бежать из их отечества, может быть, – увы! – навсегда.

Мадам Барроль простилась, проговорив только:

– До скорого свидания, Эрмоса!

Но донья Аврора, нежное и любящее создание, почувствовав, что мужество оставило ее, разразилась слезами.

Они с Эрмосой плакали в объятиях друг у друга, не будучи в состоянии расстаться.

– Идем же! – сурово вскричал дон Мигель, чувствуя, что сердце у него разрывается на части.

Он силой разнял обеих женщин, поднял на руки донью Аврору и посадил ее в шлюпку возле мадам Барроль, которая села рядом с французским офицером, затем сам сел в шлюпку.

Все обменялись последним печальным «прости», и затем по приказу офицера шлюпка отчалила и, повернув на юг, поплыла вдоль берега, без тех предосторожностей, с которыми она четвертью часа раньше приближалась к нему.

Донья Эрмоса, дон Луис и юная камеристка провожали взглядом шлюпку до тех пор, пока она не скрылась в ночной темноте.

Затем донья Эрмоса с задумчивым, но решительным видом положила свою руку на руку дона Луиса, и, не обменявшись ни одним словом, они медленно стали подниматься на холм. Сердца у них разрывались от печали и тревоги.

Едва прошло, однако, десять минут, как среди ночного мрака блеснул свет и раздался гром залпа из мушкетов, выстреливших в том направлении, где исчезла шлюпка. Молодые люди, достигшие в это время вершины холма, вздрогнули от испуга.

– Боже мой, защити их! – вскричала донья Эрмоса, которая шла в полубесчувственном состоянии, поддерживаемая доном Луисом.

ГЛАВА XX. Как донья Эрмоса превратила прожорливого волка в кроткого ягненка

Но донья Эрмоса была женщиной в полном смысле этого слова: она быстро оправилась от пережитого волнения.

– Поспешим, поспешим! – сказала она. Луис понял угрожавшую им опасность – подняв на руки молодую женщину, он бросился вперед.

– Да, – сказал он, – нам нельзя терять ни минуты! Лиза побежала вперед, чтобы открыть дверь.

Почти тотчас же раздался второй залп в том же направлении.

Несмотря на опасность, нависшую над их головой, они остановились и с тревогой обернулись к реке. В этот момент легкий свет блеснул в волнах, и раздался еще залп.

– Боже мой! – вскричала донья Эрмоса.

– Последний залп раздался со шлюпки в ответ на огонь неприятеля! – сказал дон Луис, сжав губы, со смешанным выражением радости и ярости.

– Они без сомнения, ранены, Луис!

– Нет, нет, стрельба ночью очень трудна, но поспешим, нам угрожает еще и другая опасность.

– Другая!

– Идем, умоляю тебя, идем!

Они были уже в нескольких шагах от дачи, когда заметили Хосе, бежавшего навстречу к ним с своей терсеролью, коротким карабином, в одной руке и саблей под мышкой.

– Ах, вот они! – вскричал он, заметив их.

– Хосе!

– Да, сеньора, это я, но вам нельзя здесь оставаться теперь, уходите, ради неба! – сказал он с горестным выражением.

– Вы слышали, Хосе? – спросил дон Луис.

– Да, сеньор, я слышал все, но сеньора не должна…

– Хорошо, хорошо, я иду, мой хороший Хосе, – сказала ему ласково донья Эрмоса.

– Я хотел вас спросить, Хосе – начал дон Луис, когда они вошли в дом, – вы не различили из какого оружия стреляли первые два раза и из какого отвечали?

– Ба! – произнес ветеран с улыбкой, занятый запиранием двери.

– Ну, отвечайте мне, прошу вас!

– Два первых залпа были из терсеролей, а третий из ружей.

– Я так и предполагал.

– Всякий, кто знает огнестрельное оружие, не может ошибиться в этом! – сказал тот пожав плечами.

И, чтобы избежать дальнейших расспросов, он пошел зажечь свечу в той комнате, где спали дон Мигель и дон Луис, когда они проводили ночь на даче.

Когда молодой человек вошел в гостиную, он был испуган бледностью доньи Эрмосы.

Молодая женщина, сидя на стуле и опираясь локтями на стол, закрыла лицо руками и молча плакала.

Дон Луис, уважая ее скорбь, вошел в столовую, открыл окно и стал жадно прислушиваться к шуму извне.

Но он не слыхал ничего тревожного: кругом царила глубокая тишина.

Молодой человек, заперев окно, возвратился в гостиную. Донья Эрмоса сидела в прежнем положении.

– Успокойтесь, дорогая Эрмоса, – сказал он, садясь возле нее, – все кончено. Я уверен, что теперь Мигель смеется, как сумасшедший.

– Но столько выстрелов, мой друг! Невозможно, чтобы кто-нибудь из них не был ранен!

– Наоборот, дорогая моя, невозможно, чтобы пуля из терсероли попала в шлюпку в пятидесяти шагах. Масоркерос заметили ее тень на воде и стреляли наугад.

– Но они следят за всем берегом. Боже мой, как вернется Мигель!

– На рассвете, когда патрули уйдут.

– Тонильо приготовил ему лошадь?

– Да, сеньора, – отвечала Лиза, вошедшая в эту минуту с чашкой чаю для Эрмосы.

Луис встал и снова пошел прислушиваться к окну в столовой: невольно и он почувствовал какое-то смутное беспокойство.

Едва он успел простоять у окна три минуты, как со стороны Бахо послышался легкий шум.

Минуту спустя этот шум стал уже совершенно явственным, и дон Луис узнал в нем звук копыт нескольких лошадей.

Лошади остановились у подошвы холма, звук нескольких голосов достиг чуткого уха молодого человека, и затем лошади, по-видимому, возобновили свой бег.

– Это, наверное, тот патруль, который стрелял, – пробормотал про себя Луис, – без сомнения они остановились у подошвы холма и говорили, вероятно, об этом доме. Они хотят сделать круг и вернуться по верхней дороге. Несчастье! – прибавил он, кусая губы до крови.

Когда он вернулся в гостиную, донья Эрмоса прочла по его глазам, что случилось что-то необычное.

– Говорите, Луис, – произнесла она, – не скрывайте ничего от меня, мой друг, вы знаете, что я храбра и всегда готова к несчастью.

– Несчастье, нет! – отвечал молодой человек, стараясь скрыть от нее правду.

– Что же тогда?

– Может быть… Может быть ничего… ерунда, мой друг, ничего более.

– Нет, вы меня обманываете. Повторяю, хочу это знать!

– Ну, если вы этого требуете, то я вам скажу: вероятно, тот патруль, который стрелял по шлюпке, только что прошел у подошвы холма, вот и все.

– Это все? Хорошо, вы увидите, поняла ли я то, что вы хотели скрыть от меня. Лиза, позови Хосе!

– Зачем? – спросил дон Луис.

– Вы это узнаете.

Старый солдат появился на пороге гостиной.

– Хосе, – сказала донья Эрмоса, – возможно, что на дачу сегодня ночью нагрянут с обыском, поэтому заприте хорошенько двери и приготовьте оружие.

Дон Луис был поражен таким мужеством и таким спокойствием в опасности.

– Это уже сделано, сеньора, – отвечал ветеран, – я могу дать двадцать выстрелов, да имею еще саблю.

– Я – четыре и рапиру! – сказал Луис, внезапно поднимаясь со своего места.

Но еще более внезапно он снова сел.

– Нет, – сказал он, – здесь не будет пролита кровь.

– Как?

– Я говорю, Эрмоса, что моя жизнь не стоит бесполезного сопротивления, которое неизбежно приведет к гибели всех.

– Хосе, делайте то, что я вам приказала! – сказала решительно молодая вдова.

– Эрмоса! – вскричал дон Луис, – умоляю вас во имя нашей любви!

– Луис, – отвечала она с невыразимой нежностью в голосе, – я живу только вами: если вы умрете, милый, то и я умру.

Едва молодая женщина успела произнести последние слова, как на верхней дороге послышался галоп нескольких лошадей.

Дон Луис встал, спокойный и решительный; пройдя через двор, где расхаживал Хосе, он вошел в свою комнату. Скинув свое пальто, он вынул из-за пояса двуствольные пистолеты, осмотрел курки, взял свою шпагу и, вытащив ее из ножен, отнес ее в угол двора.

В этот момент на дворе появилась донья Эрмоса, за нею шла испуганная Лиза.

– Сеньора, – прошептала Лиза, – хотите, я прочту мою молитву?

– Да, дорогая крошка, – отвечала ее госпожа, целуя ее в лоб, – ступай в гостиную и молись, Бог, без сомнения, услышит твою невинную молитву.

Ночь была темна; удушливый воздух предвещал близкое наступление грозы.

Едва донья Эрмоса успела обменяться несколькими словами с доном Луисом и своим старым, верным, слугой, как вблизи дверей послышались голоса и шум шпор и сабель нескольких всадников, соскакивавших со своих лошадей.

Дон Луис и донья Эрмоса вернулись в гостиную, выходившую под навес, и увидели Лизу, которая, скрестив руки, молилась на коленях перед распятием.

Словно для того чтобы ребенок успел закончить свою молитву, в дверь раз двенадцать грубо ударили сабельными рукоятками именно в тот момент, когда Лиза поднялась с колен.

– Вот на чем мы с Хосе порешили, – сказал дон Луис донье Эрмосе, – мы не будем ни отвечать, ни открывать дверей. Если они попытаются взломать дверь, то потратят на это много времени, так как она очень толста и прочна. Если же, наконец, им удастся взломать ее, тогда у нас все-таки будет преимущество, потому что они к тому времени устанут.

Между тем удары в дверь возобновились.

– Взломать дверь! – раздался суровый голос.

Хосе рассмеялся и оперся плечом о косяк двери в гостиной.

– Это невозможно! – отвечало несколько голосов после тщетных усилий исполнить порученное приказание.

– Стреляйте по запору! – проговорил тот же человек, который отдал первое приказание.

Хосе сделал знак дону Луису и донье Эрмосе податься вправо и влево.

Одновременно раздались четыре выстрела из терсеролей – и замок упал к ногам Хосе, спокойно повернувшегося к своей госпоже.

– Сеньора, – произнес он, – эти пикарос3434
  Пикаро – плут, хитрец.


[Закрыть] способны стрелять в окна – вам здесь опасно!

– Это правда, – вскричал Луис. – Пройдите с Лизой в вашу комнату, не теряйте ни минуты, умоляю вас!

– Нет, нет, – вскричала она с сверкающим взором, – я останусь с вами!

– Эрмоса!

– Нет! Я вам говорю, мое место здесь – подле вас!

– Сеньора, если вы не уйдете, я унесу вас на руках и запру! – возразил ей ветеран спокойным голосом и таким решительным тоном, что донья Эрмоса машинально повиновалась и увела Лизу с собой.

Дон Луис и Хосе встали между двумя окнами под защитой стен.

Эта предосторожность была не лишней, так как почти тотчас же стекла разлетелись в дребезги, и несколько пуль ударилось в противоположную стену гостиной.

Нападавшие также приняли меры предосторожности – они хорошо понимали, что в доме есть люди, потому что дверь была заперта изнутри, и из отверстий, пробитых пулями был виден свет.

Пассивное сопротивление, встреченное ими, особенно раздражало их тем, что они были вооружены терсеролями и саблями и, следовательно, являлись представителями власти всемогущего Ресторадора.

Страшный удар, почти сокрушительный, согнувший болты и заставивший отскочить все крепления, вдруг потряс дверь, которая задрожала, как бы готовая упасть, потому что сотрясались сами стены.

– Я знаю, что это такое, – спокойно сказал ветеран, – дольше она не устоит!

И он направился под навес, вооружившись своей терсеролью.

Дон Мигель последовал за ним с пистолетами в руках.

Донья Эрмоса сделала движение, чтобы бежать во двор, но Лиза, бросившись к ее ногам, умоляла ее остаться с нею.

Второй тяжелый удар вновь заставил задрожать весь дом. Сноп щепок полетел от двери.

– Третьего удара она уже не выдержит! – сказал невозмутимо ветеран.

– Но чем бьют эти демоны? – вскричал дон Луис, желая в безумном гневе, чтобы дверь скорее упала.

– Крупами двух или трех лошадей сразу, – отвечал Хосе, – в мое время мы таким же образом взломали дверь в одной казарме в Перу.

В этот момент – вся сцена происходила с быстротой мысли – Лиза, все еще склоненная у ног доньи Эрмосы, чтобы помешать ей уйти, вскричала:

– Сеньора, Бог нам поможет, я вспомнила: то письмо, я знаю, где оно, то письмо спасет нас, сеньора!

– Какое письмо, Лиза?

– То, которое…

– Ах, да! Это действительно Божье внушение! Это единственное средство спасти его, дай письмо, дай его мне!

Лиза вынула письмо из ящика, стоявшего на одном из столов комнаты, и подала своей госпоже.

Донья Эрмоса побежала к дверям гостиной и обратилась к двум мужчинам, притаившимся под навесом:

– Не шевелитесь, ради неба! Слушайте все, но не говорите ничего и ни в коем случае не входите в эту комнату.

Не ожидая ответа, она защелкнула дверную задвижку и, подбежав к окну, внезапно открыла его.

При шуме открывшегося окна десять или двенадцать человек, оставив дверь, бросились к нему и просунули дула своих терсеролей через отверстия железной решетки, защищавшей его.

Донья Эрмоса не отбежала, она даже не двинулась с места, а сказала спокойным и исполненным достоинства голосом:

– Зачем вы нападаете на жилище женщины, сеньоры? здесь нет ни мужчин ни богатств!

– Разве вы принимаете нас за воров? – сказал грубого вида человек, выступивший впереди всех.

– Кто же вы тогда? – спросила она сухо.

– Мы военный патруль!

– Ах, если этот отряд военный патруль, то он не должен пытаться взломать двери этого дома.

– А кому принадлежит этот дом, скажите, пожалуйста? – отвечал тот, который казался начальником патруля, пародируя тон молодой женщины в словах «этот дом».

– Прочтите и вы узнаете это, – высокомерно сказала донья Эрмоса, – Лиза, посвети!

Тон доньи Эрмосы, ее молодость, красота, загадочность того спокойствия и той угрозы, которые заключались в ее словах, сопровождаемых представлением бумаги, произвели должное впечатление на этих людей, начинающих бояться, что они были обмануты и могут таким образом подвергнуться гневу Росаса.

– Но почему, сеньора, вы не открываете дверей? – сказал почти учтиво начальник патруля, который был не кто иной, как сам Мартин Санта-Калома.

– Читайте сначала, а затем я открою вам, если вы все еще будете требовать этого! – отвечала донья Эрмоса, с еще большим упреком.

Лиза по знаку своей госпожи приблизила свечу. Санта-Калома развернул письмо, не спуская глаз с молодой женщины, представшей пред ним таким странным образом в этом мрачном пустынном месте.

Он посмотрел сначала на подпись, и удивление тотчас же отразилось в его энергичных чертах, которым не хватало только красоты.

– Будьте добры прочесть вслух, чтобы все слышали! – произнесла донья Эрмоса.

– Сеньора, я начальник этого патруля, – отвечал он, – достаточно, если я один буду знать содержание этого письма. Впрочем….

И он прочел, что там было написано:

Сеньоре донье Эрмосе Сайенс де Салаберри. Моя прелестная соотечественница! С большим сожалением я узнала, что Ваше уединение имеют смелость нарушить без всякого повода и без приказания татиты. Это большое злоупотребление, которое он наказал бы, если бы узнал о нем. Тот образ жизни, который Вы ведете, не может внушать подозрения никому, исключая тех, кто злоупотребляет именем губернатора для достижения своих личных целей. Вы принадлежите к числу тех лиц, которых я люблю больше всего, и я прошу Вас, как Ваш друг, уведомить меня тотчас же, как только еще раз Вас будут беспокоить, так как, если это случится без приказа татиты, в чем я убеждена, то я его сейчас же уведомлю об этом, чтобы более не злоупотребляли его именем.

Поверьте, что я буду весьма счастлива, если смогу быть Вам полезной.

Вашапокорнейшая слуга и друг

МануэлиРосас

23 августа 1840 г,

– Сеньора, – проговорил Санта-Калома, снимая свою шляпу, – я никоим образом не имел намерения причинять вам неприятность, я не знал, кто живет в этом доме, а предполагал, что несколько человек, уехавших час или два тому назад поблизости от этих мест, вышли из этой дачи, я только что имел перестрелку с неприятельской шлюпкой в нескольких шагах отсюда, и так как здесь вблизи нет другого дома, кроме этого…

– То вы и явились взломать у меня двери, не правда ли? – сухо прервала его донья Эрмоса, чтобы окончательно смутить его.

– Сеньора, так как мне не открывали и так как я видел свет… Но простите меня, я не знал, что здесь живет друг доньи Мануэлиты.

–Хорошо. Теперь не хотите ли вы войти и осмотреть дом? – Она сделала движение, как будто желая идти к дверям.

– Нет, сеньора, нет! Я прошу у вас только одной милости – позвольте мне завтра прислать человека, чтобы починить дверь, которая, очевидно, разбита.

– Благодарю вас, сеньор! Завтра я рассчитываю вернуться в свой городской дом, здесь ничего нет.

– Я отправлюсь сам, – сказал Санта-Калома, – извиниться перед доньей Мануэлитой, поверьте, что никакого дурного намерения с моей стороны не было.

– Я убеждена в вашей правдивости, и вам бесполезно извиняться, так как я не скажу никому о том, что здесь произошло. Вы ошиблись, вот и все! – ответила донья Эрмоса, смягчая свой голос насколько было возможно.

– Сеньоры, на коней! Это федеральный дом, – закричал Санта-Калома своим солдатам. – Еще раз прошу у вас прощения, – прибавил он, обращаясь к донье Эрмосе. – Покойной ночи, сеньора!

– Не хотите ли вы отдохнуть немного?

– Нет, сеньора, тысячу раз благодарю вас. Это вы нуждаетесь в отдыхе от тех неприятных минут, которые я вам невольно причинил!

Санта-Калома поклонился и уехал со шляпой в руке. Минуту спустя в гостиной дон Луис обнаружил донью Эрмосу лежащую в обмороке на софе.

Галоп лошадей патруля вскоре затих вдали.