Текст книги "Норманны в Византии"

Глава 29
Перед лицом божьим

Удалявшиеся шаги Полиевкта уже перестали раздаваться, а Ирина все оставалась на том же месте, где он ее оставил.

Все сознание ее сосредоточивалось только в одном протесте против насилия совести: «Нет, так не может быть!»

Часто чувствуя упреки совести, Ирина сравнивала свою слабость с жестоким эгоизмом Никифора. И, как бы ни чувствовала она себя униженной своим проступком, какой-то внутренний голос говорил ей: «Я все же лучше этого человека!»

Она знала, что милосердие Никифора есть не что иное, как лицемерие, что пожертвования делаются им только из тщеславия или трусости. Не могло жестокое притворство обманывать Бога, как оно обманула Полиевкта.

Господь справедлив, думала она. Он читает в сердцах людей. Он не принесет ее в жертву Никифору.

Ирина была воспитана своею матерью в страхе Божьем и преклонении перед вечной правдой Его.

В память о матери она жила эти годы строго следуя правде и своим обязанностям, как река, которая бежит по привычному руслу, не ища другого пути для своего течения. Но Никифор, подобно камню, упавшему в чистый поток, вызвал мутную тину лжи и эгоизма, которая так загрязнила эту благородную натуру. Он купил ее, как покупают христианских невольников, которых агаряне выводят голыми на рынок, чтобы покупатель мог лучше рассмотреть товар. Что в том благословении, которое супруги получили в большом соборе?! Оно было такой же ложью, как и все остальное, так как закрепляло собой принужденное рабство.

Мысль, что, замышляя ее погибель, Никифор хочет воспользоваться собственным ее признанием, возбудила в Ирине такое негодование, которое вывело ее из оцепенения.

Она поднялась на ноги, ломая руки, и стала говорить, как будто сам Бог стоял перед ней на том месте, с которого только что ушел Полиевкт.

– Нет, нет, Господи, Ты не допустишь такой несправедливости! Ты не для того установил в религии клятву, чтоб она служила орудием пытки в руках палача! Ты – защита страждущих, Ты снисходительнее к любви, чем к ненависти! Ты обещал милосердие сознающим свою слабость перед искушением дьявола! Ты знаешь, что я была чиста; я мечтала посвятить Тебе свою жизнь, я хотела предстать пред Тобою девственницей; я отказалась от этого только ради братьев. Не моя вина, что чувство во мне возмутилось от насилия, сердце взволновалось от страдания… Я полюбила сама, потому что не пощадили меня. И если забыла свой долг, то потому, что и купивший меня в полное рабство злоупотребил своим правом!

Ирина смолкла. Выражение досады на ее лице, вызванное воспоминанием о Никифоре, сменилось религиозным экстазом. Любовь, опять наполнившая ее душу, вызвала перед ней дорогой образ Дромунда. Он представлялся ей таким, каким она видела его в первый раз на набережной Буколеона, привязанным к столбу, полным мужественного спокойствия, мечтательно-грустным перед надвигавшейся смертью, освещенным сиянием золотым лучей заходящего солнца.

Там он был, и она стояла перед ним. Как могли очутиться они друг перед другом, если не было на то воли Божьей? Когда Евдокия с братьями пришли за ней в ее спокойное жилище, не была ли она тогда занята своими домашними хлопотами? Не достаточно ли было какой-нибудь случайной встречи в дворцовом саду, другого направления пути, которое они могли легко принять, избирая только более удобный для ходьбы склон, чтоб никогда не увидать того, кто изменить ее судьбу? Бог, которому она ежедневно молилась, не мог отвернуться от нее в такую решительную минуту! Если Он покинул ее в слабости, то как же может теперь так осуждать?

Она жаждала опять услыхать тот голос, то пение, полное мольбы, мужественной решимости, которому отдалось ее сердце. Да, ее унесло тогда как бы ветром, подняло ввысь над видимым миром, в царство любви, где не нужно видеть, где не хочется понимать, где можно носиться как вольное, счастливое облачко.

В этом милом голосе выражалась вся душа возлюбленного, вся его нравственная сила. Он ласкал и в то же время повелевал; он сжимал, как объятия, и вдохновлял, как призыв к свободе; в нем слышалось и страстное томление, заставляющее закрывать глаза на весь мир и энергичный порыв дикой воли, влекущей к деятельности, к подвигу. Геройство и наслаждение, сладострастие и самопожертвование, радость господства и радость подчинения – все, все совмещал в себе этот чарующий голос, начало и конец, жизнь и смерть, блаженство любви и горе разлуки…

Воспоминание о счастии, испытанном на груди Дромунда, так переполнило ее душу, что даже мысль о рае без него ей стала невыносимой. За поцелуй своего возлюбленного она охотно заплатила бы вечной гибелью своей души. Но мысль о таком нечестивом желании, в котором она невольно признавалась в этой молельне, перед святой иконой, среди молитвы, вызвала в душе молодой женщины новый порыв страстного раскаяния. Сознавая глубину своего падения, она вскричала:

– Выбор! Надо сделать выбор! Боже мой! Не допустишь же Ты, чтоб из любви к нему я лишилась радости лицезреть Тебя! Что выбрать: вечное блаженство или вечную казнь? Его любовь, здесь на земле, или созерцание Твоего величия в жизни будущей!

С мольбой протянула Ирина руки к иконе, как будто находясь уже перед судом Божьим и оправдываясь в своем преступлении. Приближающиеся шаги заставили ее обернуться.

– От Евдокии, – сказал вошедший слуга, подавая Ирине записку. На самом деле, она была от Дромунда и заключала только одну строчку:

«Если ты промедлишь прийти еще один час, то я явлюсь сам».

Глава 30
Искупление

В сумерки Ирина направилась по дороге к базару.

Каждая подробность этого пути напоминала ей те волшебные эмоции, которые она испытывала в первом опьянении своей любви, беззаветно отдаваясь Дромунду. На каждом шагу вспоминалось беспокойство, тогда ее охватывавшее, тот ужасный и вместе с тем чудно-радостный страх, сквозь который просвечивало ожидающее впереди счастие.

Сегодня же она шла как сомнамбула, руководимая прежней привычкой. Возможность быть узнанной нисколько ее не заботила. Ей было бы все равно, если бы кто-нибудь указал на нее пальцем, говоря:

– Это Ирина!

Мнение людей для нее не существовало больше. Она чувствовала себя дошедшей до того поворота на жизненном пути, который скоро скроет ее от всех взоров.

Дромунд ждал Ирину, вперив глаза в землю. Они не виделись больше с того несчастного вечера, когда простились у входа во дворец Никифора – Ирина совсем потерянная от испуга, а Дромунд – взбешенный необходимость отказаться провести эту ночь, после триумфа, вместе со своей возлюбленной.

Взволнованный Дромунд не заговаривал с Ириной и даже не посмотрел на нее; она сама бросилась ему на шею, но, боясь встретить взгляд упрека, неутешно зарыдала и спрятала свое лицо на его груди.

Излив в обильных слезах свое горе, она смолкла. В объятии, которым поддерживал ее Дромунд, ей почувствовалась нежность, и ощущение это придало ей силу, которой не хватило бы для того, чтобы перенести упреки. Приподняв свое бледное лицо, Ирина, как цветок к солнцу, протянула к нему свои губы, еще мокрые от слез.

– Не будем омрачать, – сказала она, – упреками и досадой этот последний луч нашего счастия. Я пришла, чтобы сказать тебе «прости» навсегда…

Вместе того чтоб взглянуть в лицо Ирины и лучше понять то, что она сказала, Дромунд порывисто оттолкнул ее от своей груди:

– Что ты сказала?

У Ирины опять не хватило силы выдержать этот взрыв гнева, и она поникла, как птичка, готовая испустить дыхание.

– Отвечай же! – бросив ее на софу, добавил он. Распростершись у его ног и положив руку к нему на колени, она сказала:

– О мой возлюбленный, не увеличивай моих страданий своим гневом. Между мной и тобой те, которых я ненавижу, придумали поставить Бога! Они знали, что я пожертвую всем на свете ради тебя, что для меня перестала существовать разница между справедливостью и несправедливостью, между правдой и ложью; чтоб тебя сохранить, я сделала бы все, что только было бы нужно; я могла бы унижаться и возмущаться, могла быть покорной слугой или показывать когти как львица. Вот и решили они поставить меня перед лицом Божьим! В присутствии священников и народа я должна буду поклясться, что не принадлежу тебе больше!

– Ну, что ж… поклянись!..

Он приподнялся и потянулся к ней.

Ирина изумленно глядела на него, так как в улыбке на этом дорогом ей лице промелькнуло выражение чего-то страшного, непонятного, но что между тем больно кольнуло ее. Дикий варвар не отступил бы, конечно, перед ложью, как только эта ложь оказывалась нужной.

– Сами асы, – воскликнул Дромунд, – учили людей обманывать своих врагов! Я тебе скажу, какими словами поклясться.

Любя, она не могла его осуждать.

Только в печальных глазах возлюбленной Дромунд мог бы прочесть еще большую грусть.

– О Дромунд! – сказала Ирина. – Все счастие, какое отпущено на мою долю в земной жизни, я отдала тебе. Остальное принадлежит моей душе. Снисходя к нашей любви, она принесла себя в жертву. Она согласилась страдать из-за нашего счастья, надеясь искупить этим все, что было в нем нечистого. Но принесение ложной клятвы, как ты требуешь, нельзя ни искупить, ни очистить страданиями; оно прямо низвергнет виновную в огонь вечный. Против этого душа возмущается и протестует; отделяясь и от меня и от тебя; она оставляет в твоих объятиях, Дромунд, лишь одну только мертвую оболочку нашей любви!

Часто Дромунд страдал от мысли, что эта христианка заставляет его нарушать верования, всосанные с молоком матери и от которых он отказаться не мог. Он знал, что если не умрет случайной смертью, то кончит жизнь не под жгучими лучами солнца Византии, а на холодном Севере, распростертым на костре из сосен, при магическом свете луны. Почувствовать в Ирине веру, противную своей, Дромунду было очень тяжело, это уменьшало в его глазах ценность жертвы, принесенной ею его любви.

Он вспыхнул от досады и сказал:

– Ты любишь свой рай больше, чем меня!

Подняв на него свой правдивый взор, Ирина ответила:

– Бог свидетель, что душа моя не побоялась бы никаких мук, если бы за общее блаженство она разделила бы с тобой и общее страдание. Она забыла про свою скорбь, сокрушаясь о твоей, так же как моя радость удвоилась, видя тебя счастливым; но в той жизни наши дороги различны: христианка, преступившая клятву, не может рассчитывать на отеческое милосердие Всевышнего, которое ожидает такого темного и неведующего человека, как ты, Дромунд! Тут же, на земле, должно окончиться наше общее счастье и страдание. Неумолимый Судья не исполнит моей просьбы и не соединит наши страждущие души в одном пламени!

Он понимал в ее словах только сопротивление и воскликнул:

– Оставь их и следуй за мной!

Любовь в ней заговорила, заслонила собою все ее набожные размышления, понесла, как волну, гонимую силой ветра, и она вскрикнула в порыве полного доверия:

– Дромунд! Ты этого хочешь? Мы переплывем Босфор… Мы скроемся под буками. Жить в шалаше под твоей защитой, твоим трудом, любить тебя!..

Но она остановилась, так как брови Дромунда нахмурились от непривычной заботы.

– О, я сумасшедшая! Не для того ты покинул свой край, чтоб вести такую тихую, бедную жизнь! Твое счастье в боевой славе, в победном звуке трубе. Я более не та Ирина, которая могла украшать тебя как божество и силою своей любви возвышать над толпой и завистниками. Теперь я буду для тебя только облаком, затемняющим твою судьбу… Посмотри же ласково на меня еще раз, прежде чем я удалюсь. Любовь сделала меня и скромной и вместе гордой и дала мне такие страдания, что я жду, как освобождения, той минуты, когда даже воспоминания о счастии не обеспокоят меня больше…

Тьма спустилась над их догорающей любовью. Поникнув, Ирина ждала от Дромунда последней ласки, которая облегчила бы хоть немного ее душу.

Но этой ласки не было.

Воин оставался неподвижен и молчал. Он обдумывал положение, которое удовлетворило бы его гордость. Он уже не думал больше о блаженстве, так жадно от него ожидаемом.

Глава 31
Клятва

Была уже ночь, когда Дромунд вышел на улицу. Проходя по форуму, он с ожесточением показал кулак соборной церкви. Под этими сводами находилась непонятная ему сила, которая хотела отнять у него возлюбленную. Но он решил оспаривать ее у этой таинственной силы; любовь и гнев наполняли его душу, все силы его дикой натуры готовы были на сопротивление неумолимому року.

Он прошел ворота Кабаллария, не разбудив добрых псов, которых часто кормил в честь Локи. Товарищи его уже спали, когда он вошел в залу, служившую им общей спальней.

По обычаю Севера, они спали на своем оружии. Постоянная готовность вступить в борьбу выражалась даже в их привычке спать – прижав к груди руки.

Почти все норманны казались сраженными в борьбе, и спальня походила на поле битвы, усеянное телами мертвых богатырей.

Светившая в открытые окна луна таинственно бросала длинные полосы света на эти распростертые тела.

Дромунд осторожно прошел между спавшими товарищами и, подойдя ближе к окну, стал искать среди них того, с которым хотел поделиться своей заботой. Едва сдерживая свое волнение, он разбудил Харальда.

– Мне сейчас снилось, – сказал последний, проснувшись, – что я уже восседаю среди избранных воинов… И Ангуль делает мне вызов…

– Кто знает, может быть, эта ночь будет последней, какую мы проведем на службе у автократора. Но вставай же… То, что я тебе должен сказать, требует тайны.

Они вышли из залы и направились по аллее Кабаллария. Луна и звезды ярко освещали их возволнованные лица. Лучи играли и блестели в застежках шлемов, а гигантские тени воинов дрожали и двигались вслед за ними.

– Возникла борьба между асами и Белым Человеком, – сказал Дромунд. – Хитрости его священников оспаривают у меня женщину, которую я победил. Завтра они поведут ее к порогу собора. Они хотят подвергнуть ее магическому заклинанию. Они наполнили ее душу таким страхом, что она готова признаться в нашей любви, и эти люди унизят и завладеют ею, если я не спасу ее. – Брови его нахмурились от страдания при мысли, что могли вырвать из его рук залог, данный ему любовью. – Как думаешь ты: пойдут ли защищать меня дружинники? Сколько раз я поил их вином; мое золото и драгоценности перешли в их руки. Оставят ли они меня теперь в нужде? Достаточно будет им показаться в полном вооружении на площади, испуская наш боевой крик, – все здешние монахи разбегутся перед нами, форум опустеет, и мы победоносно унесем невольницу моей любви, которую Белый Человек хочет забрать в свой гарем.

Дойдя до конца аллеи и усевшись на скамью, Харальд сказал:

– Хорина истощил терпение нашей дружины. С тех пор как автократор сделал его великим гетериархом, все наше жалование идет на штрафы, и мы должны были бы жить как бедные гребцы, если б византийки не влюблялись в наши белокурые волосы. Да еще этот расстрига осмеливается говорить, что запретит выходить из казарм под страхом штрафа в двадцать золотых! Его посыльный ушел вчера с разбитым в кровь лицом, и наши волки заснули со злобой на сердце. Разожги ее, когда они проснутся… Скажи им, что великий гетериарх притесняет тебя и твою возлюбленную. Они с радостью восстанут против него. Твоя щедрость так же памятна им, как и обиды Хорины; да к тому же кровь кипит в их жилах с тех пор, как пришлось им стоять на гипподроме позади воинов Фоки.

– Я так и думал, – сказал Дромунд. – Не для того же, чтобы только держать караул у входа в гинекей да сторожить этих евнухов, мы покинули наш край. Мы отражаем руссов и печенегов, выдерживаем палящую жару солнца и притупляем зрение, смотря на это море, которое синее самого неба. Мы желали обогатиться на счет агарян, но так, как по воле базилевса, мы остались заключенными в Византии, то, возмутившись, поживимся тем, что есть под руками!

Рассказы о тех возмущениях, при которых некоторые кварталы города предавались огню и мечу, были всегда самой любимой темой разговора между норманнами. Хотя каждый раз после таких мимолетных успехов восстания были казнены зачинщики, но это соображение нисколько не изменило решимости Харальда и Дромунда. Они даже улыбнулись при мысли о такой смерти, обольстительной как путешествие, открывающее новые горизонты.

– Хочешь, мы спросим луну, чтобы знать, покровительствуют ли нам асы?

Начертив на песке перед Кабалларием различные круги, кабалистические знаки и магические фигуры, которые луна должна была последовательно осветить, они присели на корточки, один против другого, и стали ждать указаний.

Харальд начал напевать заклинание, которое заставляло звезды нисходить с неба.

Оба друга избегали поднимать глаза к небу, боясь оскорбить недоверием божество, которое вопрошали. Когда тень меча, воткнутого в землю, посреди магических кругов, упала, наконец, на тринадцатый из них, то оба друга притаили дыхание, и Харальд, перестав петь, прошептал едва слышно:

– Она нисходит…

Глава 32
Площадь

Посреди форума, между императорским дворцом, сенатом и большим собором, часовня святого Константина прилегала своей задней стеной к порфировой колонне. На этом месте всегда толпилось много народа.

Много было тут путешественников из провинции, приехавших осмотреть достопримечательности Византии, много богомольцев, желающих приложиться к святым мощам, и просто зевак, рассказывающих друг другу новости дня.

По пятницам толпа удваивалась благодаря приливу простого народа из отдаленных кварталов, являвшегося затем, чтобы посмотреть на церемонии очистительных клятв, которые, обыкновенно, совершались на этом месте. Все уже знали час, когда патриарх сопровождал вынос мощей святой Ирины в часовню. Однообразие этой церемонии не мешало любопытству толпы, которая любила видеть значительных людей, склонявших свои головы наравне в простолюдинами, в набожном покаянии.

Каждый раз сторожам церкви и прислуживающим монахам приходилось отталкивать своими белыми жезлами любопытную толпу. Они чертили на мраморных плитах мелом черты, которых народ, под страхом греха, не должен был переходить, а перед открытием церковных дверей объявляли обвинительную жалобу и имя того, кто должен принести очистительную присягу.

Слух о том, что банкир Никифор требует свою жену к такой присяге, наделал большого шума. Все, даже мелкие люди, хорошо знали закладчика, кто лично, кто по слухам; все слыхали про удивительную красоту Ирины, про ее ум, ее приветливость, которая согревала и ласкала всех окружающих.

Потому в толпе слышалось много замечаний:

– Неужели и эта обманула мужа, как и другие?

– А Никифор еще удивляется!

– Из-за таких пустяков беспокоить святые мощи!

– Придется выставить мощи на площади, если все такие негодяи полезут к Богу со своими несчастиями.

В толпе интересовались именем любовника, но никто не мог назвать Дромунда, так как никогда Ирина не подражала тем бесстыдницам, которые афишируют свою любовь, прибавляя к греху еще и скандальную славу.

Приближающаяся с одной из улиц группа лиц вызвала всеобщее молчание. К месту, занятому монахами, медленно продвигались мужчины и женщины, печальный вид которых напоминал похоронную процессию.

На пути вся группа приостанавливалась, как бы давая собраться с силами одному из идущих в ее среде. В толпе пронесся шепот:

– Никифор идет впереди…

– А кто же эти молодые люди?

– Это Троил и Агафий.

– Братья Ирины?

– А за ними кто?

– Это сама Ирина.

– Кто же это ее поддерживает?

– Евдокия.

– Подруга Хорины!

– Тише, вот они подходят!

– Господи, как она бледна!

– Боже, как она прекрасна!

За руку со своим другом, Ирина, шатаясь, медленно продвигалась. Черное покрывало, которое Полиевкт приказал ей надеть, на половину прикрывало страшно бледное ее лицо. Она как бы уже уходила от взоров окружающих людей, с опущенными веками и с готовым вырваться из ее груди последним вздохом, который освободил бы ее душу.

Евдокия смотрела на толпу с гордым, вызывающим видом, готовая отразить оскорбления…

Но на лицах окружающих она увидала лишь выражение участия.

Женщины плакали, как над покойником, очарованные нежной красотой Ирины, досадовали на ревнивца, который разбил жизнь такого чудного создания.

Троил и Агафий с удовольствием прислушивались к выражениям такого сочувствия толпы. И когда процессия достигла священного места, они приступили к банкиру с угрожающими жестами.

– Ну, – сказал Троил, – вот достигли мы, наконец, вершины нашей Голгофы! Твоя жена обесчещена твоим несправедливым обвинением!

– Трепещи, – воскликнул Агафий, – чтоб тебя не отдали на растерзание этой толпы! Не Ирину тут судят, а тебя, Никифор!..

Никогда Никифор не рассчитывал на расположение толпы и хорошо знал, какую ненависть питали к нему братья Ирины; поэтому он разместил по площади своих должников, которые в случае опасности, могущей угрожать ему, были бы готовы его защитить. Чувствуя, таким образом, некоторую безопасность, он иронично отвечал братьям.

Между тем Ирина боялась упасть от сильной слабости, раньше чем вынесут на паперть мощи. Она шептала:

– Евдокия, поддержи меня, идущую на казнь… Рука ее, обхватившая шею подруги, бессильно упала.

Евдокия опять положила эту руку на свое плечо и нежно сказала Ирине:

– Будь тверда! Подними глаза свои! Посмотри, эта толпа презирает и ненавидит только одного Никифора!

Едва переводя дыхание, Ирина промолвила:

– Мне нет дела ни до Никифора, ни до всего этого народа! Я думаю только о Боге, который читает в моей душе и перед которым я готова произнести клятву!

Евдокия так же легкомысленно относилась к добродетели, как и ко всему другому. Чтобы быть около Ирины, она даже не обратила внимания на гнев Хорины.

Без всякого страха она готовилась встретить негодование толпы, но не могла допустить, чтобы Ирина отказалась принести ложную клятву. Она стала убеждать ее в неизбежности такого греха, в необходимости его для соблюдения приличий и даже то усилие, какое приходится делать для этого христианской душе, возводила в искупление и заслугу. Ведь не могла же Ирина предать Дромунда злословию врагов.

– Думай, – нашептывала Евдокия в ухо Ирине, – думай о своем возлюбленном.

Глубокий вздох вырвался из груди Ирины и она молвила:

– О, для него я подвергаю себя вечному проклятию. Он, как дитя любит все блестящее; ему нужны драгоценности, лошади, колесницы. Игра его опьяняет… Золото возбуждает его… А я за его радость плачу погибелью своей души!…