Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

В тоннеле?

Да. В этом подкопе. Немцы бросили газовые бомбы, и бойцы задохнулись.

А что случилось с остальными?

Мы принялись заделывать, затыкать чем попало вход в тоннель – чтобы не удушиться в бункере. Просидели там аж до вечера. Немцы пытались нас взорвать, но у них не вышло. Ночью перешли в бункер мусорщиков. Жалкие остатки перешли – те, кто выжил. Туда, с Милой, 18, пришла к нам Цивия. Пришла с Хаимом Фримером, моим будущим мужем, – тогда я с ним и познакомилась. Помню, стояла на посту, а Хаим подошел к бункеру. Я у него спрашиваю пароль, а он не хочет отвечать, только смеется. У меня уже был револьвер моего брата, и я собиралась Хаима застрелить. Думала, это еврей, который хочет нас выдать немцам. В конце концов кого-то позвала, а потом все надо мной смеялись – мол, не узнала нашего повстанца. Ну вот, Цивия пришла, и они, командиры – Марек, Берлинский и Цивия, – устроили совещание. Думали, как дальше быть. Решили, что надо отправить несколько человек по канализации на арийскую сторону и связаться с Ицхаком Цукерманом.

Кто тогда вышел?

Вышли Йосек Литман, Янек Биляк из Бунда, Юрек Блонес и еще кто-то. Но они очень быстро вернулись, потому что вокруг люков стояли немцы. Под утро Цивия хотела вернуться на Милую, 18. И тогда Хаим сказал Цивии: «Ты мой командир, но на этот раз я твой приказ не выполню». Цивия согласилась: днем ходить по гетто было очень опасно, и они остались с нами в бункере. В тот день немцы обнаружили бункер на Милой. Можно сказать, Хаим спас Цивии жизнь. Вернись они на Милую, погибли бы вместе с Мордехаем и другими. Цивия всегда помнила, что благодаря Хаиму тогда избежала смерти.

Когда вы узнали, что немцы напали на бункер на Милой, 18?

Я узнала об этом, когда мы должны были пойти в канализацию.

Вы помните, кто из уцелевших на Милой был с вами в канализации?

Тося Альтман и Юда Венгровер – они были ранены.

Что они рассказывали о случившемся на Милой?

Говорили, что немцы обнаружили бункер. Те, кто там был, знали, что у них нет выхода, и, когда почувствовали в бункере газ, приняли цианистый калий – те, у кого он был. Тосю и Юду тогда ранили. Помню, она сидела, опустив голову и обхватив лоб. Тося была с нами только в Ломянках, потом поехала в Варшаву, в партизаны не пошла. А Юда умер в Ломянках, там его и похоронили. Умер наверняка потому, что пил воду из канализации – не мог удержаться.

Вернемся в гетто. Что было дальше?

Командиры решили, что надо послать десять человек по тоннелям на арийскую сторону. Из каждой группы должны были пойти несколько человек. В моей выбрали Абрама Столяка и меня, из Бунда Марек отправил Юрека Блонеса, его сестру [Гуту Блонес], его подружку Фейгеле [Владку Пельтель], младшего братика Юрека – Люсика, ну и Абрашу Блюма. Этой группе приказали выбраться на арийскую сторону и ждать остальных, а потом мы должны были вместе пойти к партизанам. Когда я узнала, что надо пойти в канализацию, прыгнуть в эту грязную воду, мне стало совсем нехорошо. Моя подруга Бронка Мануляк, мы были в одной группе, сказала: «Пнина, оденься получше, чтобы прилично выглядеть, когда выйдешь». Она подошла к Маше [Путермильх] и говорит: «Маша, у тебя есть красивая юбка, дай ее Пнине, чтобы она не была такой оборванкой». А Маша отвечает: «Она и так пойдет в воду. Какая ей разница, какая юбка на ней будет?!.» Я очень боялась. В конце концов мы спустились в канализацию.

Кто был проводником?

Юрек Блонес. Юр знал адрес, по которому мы должны были пойти. Вот я и говорю ему: «Скажи, какой адрес? Я не знаю, может, на арийской стороне придется убегать и мы потеряемся? Куда я пойду?» А ему нельзя было этот адрес никому говорить. Я очень боялась. В канализацию каждый шел со своим оружием. Шли по воде со свечой в руке. Нас было десятеро. Идем, идем и вдруг слышим какой-то шум. Были уверены, что наткнулись на немцев, мы ведь знали, что они оцепили люки. Да и правда, кто еще это может быть? Только немцы! А через минуту слышим польскую речь и наш пароль: «Ян!» Оказалось, это группа Казика [Ратайзера]. До этого Казик был в гетто, искал нас в бункерах. Пошел на Францишканскую, но никого там не нашел. Казик так отчаялся, что даже думал покончить с собой.

С кем Казик был в канализации?

С трубопроводчиками, поляками[132]132
  Имена польских канализаторов – Вацлав Шледжевский и Чеслав Войцеховский – приводит Бернард Марк. См.: Mark B. Powstanie w getcie warszawskim [Восстание в Варшавском гетто]. Warszawa, 1963. S. 63–64.


[Закрыть], – он не знал хорошо эту дорогу. С ними был также Рысек [Масельман], кажется, так его звали. Еврей или поляк? Не знаю. Четверо их было. Казик долго не мог нас отыскать, и эти канализаторы хотели бросить его и уйти. Тогда Казик попросту пригрозил им оружием. Сказал, что пристрелит, если они с ним не пойдут.

У них было оружие?

Нет. Они это делали за деньги. Но в конце концов мы встретились. Вы можете себе представить, какая это была встреча! Казик сказал, что мы должны передать всем группам в гетто, чтобы они выходили через канализацию, а он приготовит грузовики, которыми нас вывезут в лес. Из нашей десятки двое вернулись в гетто за остальными повстанцами. Одним из них был Шлямек Шустер. А мы ждали в канализации, когда Казик крикнет пароль. Он должен был найти машины, но это оказалось очень трудно. На арийской стороне ему помогал Кшачек[133]133
  Гаик (Гаек) Владислав (Кшачек, Костек) – боец Армии Людовой, связной Ицхака Цукермана. Помог вывести из гетто две группы повстанцев и перевести их в Ломянки. Кшачека подозревали в сотрудничестве с нацистской криминальной полицией, штаб АЛ приговорил его к смертной казни. Связь членов Еврейской боевой организации с Кшачеком оборвалась в 1944 г.


[Закрыть]. Мы целых сорок восемь часов прождали. Из гетто вышли около пятидесяти человек, среди них Йосек Литман и уцелевшие из бункера на Милой. У нас не было связи с каждой группой, поэтому передать удалось не всем. Сами подумайте, просидеть в канализации сорок восемь часов! Мы были совершенно измучены – без еды, без воды, без воздуха, и эти раненые… В канализации было ужасно. Некоторые хотели покончить с собой. Сорок восемь часов ждать! Марек и Цивия решили разделить людей на группы и приказали им дожидаться под разными люками. Потому что заметь нас немцы, прикончили бы всех на месте. Поэтому мы разошлись и вдруг услышали, как стучат по крышке. Казик открыл люк и крикнул: «Выходи!» А на улице стояли грузовики.

Сколько было машин?

Две. Ну вот, начали мы выволакиваться на улицу. Как мы вышли? Чудом. Из последних сил карабкались по лестничке, которая в люке. Вытаскивали нас, как тряпки. Я была вся в чирьях. Потом, в машине, друг друга узнать не могли – так страшно выглядели. Немцы находились совсем рядом. Надо было закрыть люк и быстро уматывать. Многие не успели выйти. Вышло более тридцати человек, другие остались. Попытались на следующий день, но теперь немцы сторожили люк. Все, кто оставался, собрались под этим люком и решили выходить на свой страх и риск. Возвращаться в гетто смысла не имело. Когда выходили, поднялась стрельба. Они тоже стреляли! Всех перебили. Никто не спасся… А нас вывезли в Ломянки.

Вы помните, на какую улицу вы вышли из канализации?

Это было на Ниской.

Не на Простой?

Кажется, вы правы, извините – на Простой.

А людей на улице помните?

Да. Там стояли поляки, пялились на нас и удивлялись.

Удивлялись?

Да, но не тому, что мы вояки, они, кажется, об этом не догадывались. Удивлялись тому, в каком виде мы выходим.

У вас с собой было оружие?

Да, но когда выходили, мы его спрятали. Только в машине Казик сказал, что каждый, у кого есть оружие, должен держать его при себе, наготове. Мы должны были проехать через немецкий пост на мосту через Вислу. И удалось!

Машина была закрыта брезентом?

Нет, была открыта.

Как же вам удалось проехать мимо охраны?

Один из наших бойцов, если не ошибаюсь, был в немецком мундире. Он их поприветствовал, и они нас пропустили.

И вы благополучно доехали до Ломянок?

Да…

Кто-нибудь вернулся узнать, что случилось с бойцами, которые оставались в канализации?

Не помню, кажется, да. В Ломянках мы пробыли недолго, может быть, дней десять. Потом уехали в вышкувские леса, к партизанам.

Сколько вы пробыли у партизан?

До июля 1944 года.

А потом вернулись в Варшаву? Еще до того, как началось Польское восстание. Как вы вернулись?

В вышкувские леса приехали связная Лёдзя со Стахом, поляком. Они должны были забрать в Варшаву меня и Хаима. Но Дов Шнипер, командир нашей группы, уперся, мол, хочет ехать, пусть Хаим заменит его в лесу. А я не хотела ехать, не хотела прятаться на арийской стороне, не доверяла им. Спорила, протестовала, но ничего не помогло. В конце концов Хаим уступил, и мы с Довом поехали в Варшаву. Нас поселили в квартире на улице Раковецкой, 24, в ней прятались еще двое бойцов – Хана Фришдорф и Янек Биляк, оба бундовцы. Когда началось Польское восстание, к нам пришла хозяйка квартиры и заявила, что мы должны уйти. Нас четверо бойцов, все с оружием. Ну куда мы пойдем? Я не хотела уходить. Даже если немцы в эту квартиру придут, там есть подкоп и можно спрятаться. Нам нельзя выходить на улицу, мы ведь евреи. Они, однако, решили, что выходим. На улице присоединились к группе поляков, те куда-то шли, у каждого – узел с вещами. Это Ханка [Фришдорф], варшавянка, додумалась, мол, пойдем вместе с ними. Вскоре выяснилось, что немцы ведут их на аллею Шуха, в гестапо.

Вы разве не видели, когда присоединялись к этой группе, что ее ведут немцы?

Видели, но специально смешались с толпой, чтобы спрятаться. Мало того что евреи, так еще и с оружием. Янек сказал, что свое оружие выбросит, потому что боится. На вид он был стопроцентный еврей. Я тогда ему говорю: «Если ты собрался свое оружие выбрасывать, дай его лучше мне. Я свой ствол не брошу». У Ханки не было оружия. Она тогда была на восьмом месяце, ее муж погиб в лесу. Как дошли до Шуха, сообразили, что попали в ловушку. Дов тогда выстрелил – его сразу убили. Ведут нас, значит, в гестапо, а у меня два пистолета. Как быть, не знаю. Подумала, что сделаю то же, что и Дов, – не хочу, чтобы меня мучили, пытали, и в конце концов призналась бы, кто я. Приказали нам войти во двор. Я замотала оба пистолета в ночную сорочку и оставила сверток перед домом гестапо – немцы всем велели оставить свои оклунки на улице. Через какое-то время нас снова выгнали со двора и велели ждать. Сказали, что будут проверять кенкарты, а у меня кенкарты нет. Зато был горшочек с горохом, в нем я прятала фотографии своей семьи и часы с золотой цепочкой, мамин подарок. Гестаповец ко мне подошел, а я ему и говорю: «Кенкарты у меня нет, я так растерялась, когда выбегала из дома, что схватила только горшок с горохом, пусть будет, что кушать». Гестаповец рассмеялся и отошел. Потом из дома вышел другой гестаповец и сказал, что нужны четыре женщины и двое мужчин, которые пойдут с носилками на баррикады, чтобы собирать убитых немцев. И меня тоже выбрали! Привели в здание, дали белый фартук и белую косынку с красным крестом. Когда меня этот немец наряжал, велел спрятать волосы под косынку. Представляю, как я тогда выглядела! Немцы предупредили: как только попробуем убежать, нас расстреляют солдаты, которые сидят в окопах. А я тогда про себя подумала: только этого и жду! Возвращаться обратно в гестапо? Так пусть лучше меня на улице пристрелят! Горшок с фотографиями выбросила, а золотые часы спрятала за лифчик. На баррикадах никаких убитых немцев мы не видели. Польские повстанцы хотели по нам стрелять, но я крикнула, что мы тоже поляки, хотим перейти к ним, на другую сторону, к восставшим. И они помогли нам! Помню, как же я была тогда счастлива!

Ханка [Фришдорф] была вместе с вами?

Нет, она осталась в гестапо. Немцы расстреляли всех мужчин, а женщин отпустили, и они пошли в убежище на стороне восставших. А меня повстанцы отвели в своей штаб. Начали допрашивать, кто такая. Ну а я – еще бы, свои, поляки! – сказала, что еврейка. Рассказала, что за неделю до восстания вернулась из леса, что сражалась во время восстания в гетто. Они мне не поверили, а у меня не было никаких документов. Заподозрили, что я шпионка, сотрудничаю с гестапо. Решили меня прикончить. Отвели в тюрьму, в какой-то подвал – никогда в жизни не видела таких жутких типов, какие там сидели. Допрашивали меня ежедневно, и каждый раз я должна была заново рассказывать всю свою биографию. Говорила им, что в лесу мы были связаны с аковцами, но они мне не верили. Зря им сказала, что я еврейка, но я думала, что раз уж удалось вырваться из гестапо, я спасена и теперь в безопасности.

Чем закончилось это следствие?

На один из допросов пришел какой-то офицер, который служил в Модлине. А я снова рассказываю всю свою жизнь, говорю, что я из Нового Двура, зовут меня так-то, а мой брат был телефонистом в Модлине. Этот офицер узнал нашу фамилию. Это было чудо! Он меня спас! Аковцы тогда меня освободили, но велели поселиться в еврейской семье их знакомых и сказали, что будут каждый день меня проверять. Когда я туда пришла, эта семья очень испугалась. Оказалось, что одного из сыновей хозяйки аковцы арестовали по подозрению в сотрудничестве с немцами, поэтому семья подумала: если меня прислали из АК, значит, я наверняка их шпионка.

Как долго вы там прожили?

Почти до конца восстания. У этих людей я встретила своего командира из леса, Стаха. Благодаря ему получила военную форму и стала связной в группе АЛ.

А после восстания?

После восстания я не ушла из Варшавы. Некуда было идти. Еще бы, с такой внешностью! Боялась. Мы с Машей [Гляйтман] и Якубеком [Путермильхом][134]134
  В том же убежище прятались Халина (Хайка) Белхатовская и Бронек (Барух) Шпигель. Ср.: Grinszpan-Frymer P. Jameinu haju haLejot. S. 83.


[Закрыть] спрятались в каком-то бункере и просидели там до января[135]135
  До 22 января 1945 года. См.: Grinszpan-Frymer P. Jameinu haju haLejot. S. 83.


[Закрыть].

Когда вы уехали из Польши?

В марте 1945 года.

Каким образом?

Нашу группу отправил Ицхак Цукерман. Выехали нелегально. В Люблине нам сделали документ о том, что мы югославы и возвращаемся из концлагерей в свою страну. Сначала через Чехословакию и Венгрию поехали в Румынию. Там прожили полгода и наконец добрались до Израиля.

Вы еще когда-нибудь приедете в Польшу?

Нет.

Спасибо вам.

Тель-Авив, май 1989 года

Пнина Гриншпан-Фример, умерла 17 ноября 2016 года в Тель-Авиве.

Мы были всего лишь обычные солдаты
^{Разговор с Ароном Карми}

Если можно, давайте сначала поговорим о вашем доме, о семье…

Я родом из маленького местечка, из Опочно, до 1939 года оно входило в Келецкое воеводство. Позднее, во время войны, наше местечко присоединили к лодзинскому воеводству. Мы жили в доме над пекарней, которая принадлежала отцу. Фамилия наша Хмельницкие: Элиезер Хмельницкий – отец, Эстер – мать, четверо сыновей и три дочки. Самый старший из братьев, Зеев, то есть Хмельницкий Вольф, перебрался сюда, в Израиль, в 1935 году. Приехал с Маккабиадой[136]136
  Маккабиада (Маккабианские игры) – международные еврейские спортивные состязания, которые, начиная с 1932 г., проводит в Израиле Всемирное спортивное общество «Маккаби».


[Закрыть], как спортсмен, так тут и остался.

Зеев еще жив?

Жив, жив. Второй брат, Мошек, был вместе со мной в Шоа, ехали в одном поезде в Треблинку, но он не выжил. Учил меня выпрыгивать из поезда, а сам, когда выскакивал, ударился головой о телеграфный столб. Прожил после этого еще две недели – и всё.

Он выпрыгивал первым или после вас?

После меня, я ведь был младше.

Но вернемся в довоенное время. Ваши родители были религиозные?

Да, у нас была религиозная семья, но без предрассудков. Мы, например, состояли в «Гордонии», ходили в гимнастические клубы.

И отца это не смущало?

Не смущало. Но по субботам шли с отцом в синагогу. Раз в неделю, не каждый день, религиозные, сами знаете, каждый день ходят.

Ваши родители тоже родом из Опочно?

Нет, они родились недалеко от Опочно, в Коньских.

Вы помните своих дедушек?

Дедушек не помню, а одну бабушку, мамину маму, помню. Она умерла у нас дома, еще до войны. Меня назвали Арон по дедушке со стороны отца.

Дома говорили на идише?

Дома? С родителями мы говорили на идише и по-польски. По-польски – потому, что мы держали ханут[137]137
  Магазин (ивр.).


[Закрыть] с выпечкой. Вся клиентура была польская. Мы приезжали из деревни в город на рынок. А с братьями говорил на иврите.

Сколько евреев жило в Опочно перед войной?

Три тысячи с чем-то.

Пекарня отца была в еврейском квартале?

На границе. Еврейский квартал начинался от нашего дома. Улица Берека Йоселевича была главной еврейской улицей в Опочно.

В какую школу вы ходили?

Я ходил в несколько школ. Сначала два или три года в хедер[138]138
  Комната – начальная еврейская религиозная школа (идиш).


[Закрыть], потом в государственную школу, в которую только евреи ходили. Но все предметы там были на польском. Это была маленькая школа, помещалась в Доме Эсфири[139]139
  Так назывался один из самых старых каменных домов еврейского квартала Опочно.


[Закрыть]. Из нее я перешел в Тарбут[140]140
  Культура (ивр.) – созданная еврейской культурно-просветительской организацией Тарбут система начальных и средних школ, ориентированных на ивритскую культуру. В межвоенный период школы Тарбута действовали в Польше, в Литве, в Бессарабии и на Буковине.


[Закрыть] и учил несколько предметов на иврите. Закончил ремесленное училище – и тут началась война.

А когда вы пришли в «Гордонию»?

Я тогда был скаутом, мне восемь лет было. Братья меня втянули. Мы там веселились, играли, устраивали разные встречи – совсем как харцеры. Потом учили-таки иврит и пели песни о Палестине.

А тем временем приближалась война.

В 1938 году добрались к нам беженцы из Германии. У нас дома поселилась одна семья, они рассказывали, кто такие немцы. Так что, когда немцы пришли в Опочно, было очень страшно. Уже в первый день начали нападать на евреев, прямо на улице. Хватали и тащили на работы в городе. Бывали дни, когда люди возвращались после такой работы жутко избитые. Потом, в начале 1940 года, появились повязки. Гетто еще не было, но уже был юденрат и еврейский квартал.

Отвоцк (?) или Вёнзовна (?)

Он находился на тех самых улицах, где евреи жили до войны?

Да, но тех евреев, кто жил в других местах, заставили переселиться. А потом нас окружили колючей проволокой и повесили надпись: «Еврейский квартал – вход воспрещен». И это уже было гетто. Закрыли, кажется, 8 мая 1940 года[141]141
  Гетто в Опочно было создано в октябре 1940 г.


[Закрыть]. А юденрат появился через месяц после того, как пришли немцы. Помню, они взяли трех заложников и велели заплатить двадцать тысяч злотых контрибуции за войну, потому что это евреи в ней виноваты.

Кто были эти трое заложников?

Мой отец – Элиезер Хмельницкий, Моше Каценелебоген, а третий – Ицхак Хмельницкий, но он не из нашей семьи.

Почему немцы выбрали именно этих людей?

Они выбрали самых уважаемых жителей города. Каценелебоген торговал с деревней – скупал у мужиков зерно и продавал его на мельницу, Ицхак Хмельницкий держал «Вулкан» (так назывался его стекольный завод) и карьер известняка.

Что случилось с заложниками?

Нашелся один махер[142]142
  Ловкач, деляга (идиш).


[Закрыть], из тех, что всё умеют устроить, так он пошел к коменданту немецкой жандармерии и говорит: «Выдайте мне этих трех евреев, и я принесу вам навар. Вы их настращали, теперь они пойдут к жителям и соберут деньгу». Вот так их убеждал. Жандарму идея махера понравилась.

Вы помните его фамилию?

Мордехай Розенталь. Он отменно говорил по-немецки – жил когда-то в Германии, а в Опочно торговал. Так он с этими тремя евреями за восемь часов собрал всю сумму. Тогда этот, из жандармерии, ему говорит: «Сделай мне список двадцати самых богатых, самых уважаемых евреев Опочно». Это и был юденрат. Немцы сами не могли выбрать людей, они же никого не знали.

Ваш отец тоже вошел в юденрат?

Да. Там был доктор и религиозные и разные политические деятели. Председателем назначили Фредлевского[143]143
  Адам Фредлевский был директором стекольного завода «Вулкан».


[Закрыть].

Как вел себя юденрат в Опочно?

Достойно, ну не на сто процентов, но в сравнении с другими городами до 1942 года вел себя хорошо. Потом стало иначе.

Что значит «иначе»?

Когда немцы начали экзекуции, расстрелы… Это было совсем другое дело. Раньше можно было откупиться, послать другого вместо себя на работу, а потом уже было труднее. Юденрат начал теснее сотрудничать с немцами, должен был.

Ваш отец оставался в юденрате до конца?

Нет. Он заболел, стало плохо с сердцем. В юденрате он работал до 1942 года.

А вы работали в гетто?

Да, у отца в пекарне. У каждого еврея была карточка, и он каждый день получал семьдесят граммов черного хлеба. А я этот хлеб пек. Другие евреи из Опочно ходили работать на торфяники. Было несколько мест, где работали на немцев. Эти, которые на торфяниках были, работали там босиком и подхватили тиф, так что началась эпидемия. Это уже в гетто было. Когда переселили евреев, которые жили в других местах, каждая семья должна была принять к себе еще одну семью. А кроме того, пришли беженцы из Велюни, из Лодзи, из Плоцка. Тогда в гетто жило около четырех с половиной тысяч евреев. А еды не было потому, что нас замкнули. Санитарное состояние было ужасное, вот и тиф. На торфяниках когда-то фольксдойче избили евреев. Был там один тип, всегда ходил с большим псом и очень любил измываться. Многим евреям руки-ноги поломал. Так что евреи не хотели ходить туда на работу. Откупиться уже было нельзя, вот они и сбежали [с торфяников].

Вы помните, когда это было?

В мае 1942 года. Приехала жандармерия и приказала еврейским полицаям арестовать всех, кто сбежал. Полиция пошла в город и всех арестовала, около двадцати человек. Привели их в синагогу и там заперли. Было это около шести-семи вечера. В городе объявили, что этих людей расстреляют. Так что их родственники пришли к синагоге, все им рассказали, они выломали доски и дали деру. На следующий день пришла жандармерия, чтобы их забрать, а там – никого. Все сбежали. Опочненская жандармерия вызвала гестапо из Томашува [Мазовецкого], около двухсот человек тогда расстреляли.

Хватали случайных людей?

Да, с улицы, из дома забирали. Двести человек!

Вы помните тот день? Вам удалось спрятаться?

Да. Вся семья спряталась. А эти, из СС, приехали из Томашува и схватили нашего махера, Мордехая Розенталя. Они хотели, чтобы Розенталь нашел им тех двадцатерых, но он отказался, сказал им: «Я этого делать не буду потому, что знаю, как вы с ними обойдетесь». Тогда они начали охоту на двести человек, а Розенталю как-то удалось от них убежать. Через три дня он вернулся в гетто. Аккурат в этот день в городе был Мориц, бандит из жандармерии. Мориц увидел в [еврейской] общине Розенталя и приказал ему, мол, идем со мной. Они спускались по лестнице, и на последней ступеньке Мориц выстрелил Розенталю в сердце. Вот так… Перед тем как всех нас выселить, они сократили территорию гетто. Было все меньше еды и все опасней. Мы, молодежь, знали, что нас ждет. Весной 1942 года пришли подпольные газеты из Варшавы.

Какие газеты?

«Слово Млодых». Это была газета «Гордонии», Элиезер Геллер ее выпускал.

Впоследствии ваш командир во время восстания?

Да. Элиезер рассказывал в этой газете о Понарах[144]144
  Понары (лит. Понеряй) – пригород Вильнюса вблизи гродненской трассы, место массовых расстрелов литовского еврейства. В 1940–1941 гг. здесь выкопали рвы, в которых предполагалось устроить нефтехранилище. Почти сразу после нацистской оккупации Литвы в Понарах начали расстреливать евреев, живших в Вильнюсе и окрестностях, а также советских военнопленных и вильнюсских поляков. Евреев гнали из Вильнюса пешком, иногда привозили в грузовиках или в товарных вагонах. Расстреливали эсэсовцы и немецкая полиция при активном содействии литовских коллаборантов. Массовые расстрелы евреев в Понарах начались в конце июня – начале июля 1941 г. и продолжались до 20 июля 1944 г., когда были расстреляны более 3000 вильнюсских евреев. Первоначально тела убитых закапывали там же, во рвах, но в сентябре 1943 г., возможно, после того, как открылись подробности расстрелов в Катыни, тела, чтобы скрыть масштабы расстрелов, начали выкапывать и сжигать. С 1941 до лета 1944 г. в Понарах было расстреляно около 100 000 человек, главным образом евреи.


[Закрыть], уговаривал сопротивляться, призывал бороться. Мой приятель, сын учительницы иврита, засунул эти газеты в тайник у себя дома. А его мама делала мыло на продажу и спрятала мыло в том же тайнике. Они жили на Гробельной. Когда немцы сужали границы гетто, этой семье надо было срочно куда-то перебираться, и они забыли про свой тайник. Немцы пришли с обыском в дом, ну и нашли все – и мыло, и газеты. Газеты забрали в Радом, в гестапо, стали искать преступников. Община хотела дать им деньги, подкупить, но гестапо требовало того, кто эту газетку написал. И тогда к ним явился с повинной отец этого парня. Его арестовали, сверили почерк, и оказалось, не он. А самого этого парня, Аба Лебендигер его звали, мы вывезли из города. Отвезли его в Скалу, к какому-то поляку, оттуда в Ченстохову. Потом в гестапо явилась его сестра, и хотя выяснилось, что писала не она, немцы схватили отца Абы, сестру, младшего брата и расстреляли. Всех троих. Через две или три недели ночью арестовали тридцать человек, в основном известных в местечке сионистских и коммунистических деятелей. Комендант польской полиции Завадский ходил ночью по домам со списком и всех арестовывал. Их отвели в общину, троих, то есть каждого десятого, отвезли в тюрьму в Томашув, а оттуда в Аушвиц. Оставшихся двадцать семь человек расстреляли, недалеко, над рекой. Одного из этих двадцати семи, члена «Гордонии», только ранили. Он дополз до больницы, она была, может, сто, а может, двести метров от речки. Не знаю, как и откуда узнал об этом Мориц, пришел в больницу и прямо на койке прикончил раненого. Ну а потом уже началось выселение. В подпольных газетах мы читали, что айнзацгруппы[145]145
  Айнзацгруппы (нем. Einsatzgruppen – группы развертывания) – нацистские «эскадроны смерти», оперативные карательные группы, действовавшие на оккупированных территориях с 1938 по 1945 г. Первоначально они создавались для «умиротворения тыла», т. е. расстрелов коммунистов и сотрудников Коминтерна, а также идейных противников нацизма, с июля 1941 г. использовались как карательные отряды для массового уничтожения восточноевропейского еврейства.


[Закрыть] идут из местечка в местечко и всех выселяют. Знали, что они приближаются к нам. Люди начали делать схроны, некоторые уходили в деревню к полякам. Хотели спастись. Мы, как я говорил, жили в доме на самой границе гетто. Колючая проволока шла по нашему двору. Соседний дом был уже на другой стороне. В этом доме было кино, а до войны – пожарная команда. Я знал все входы и выходы из кино, и мы придумали такой план: если что-то начнется, входим в кино и остаемся там так долго, как будет нужно. А в пекарне у нас был бункер, и туда ушла вся моя семья. Только отец не прятался, у него была карточка, мол, нужен для работы. Так что мать и родственники ушли в схрон в пекарне, а мы, то есть я, брат Мошек и двоюродный брат из Лодзи, забросали схрон дровами и пошли в кино.

Когда проходила эта акция?

Мы ушли в кино 22 сентября 1942 года – знали, что на следующий день прибудет карательная экспедиция. Так и случилось. На рассвете они окружили местечко.

Откуда было доподлинно известно, что айнзацгруппы появятся 23 сентября?

Накануне они были в Томашуве, да и еврейская полиция знала. А 23 сентября немцы ходили по гетто и кричали, что все должны собраться на Килиньского. На площади Килиньского торговали лошадьми перед войной. И все вышли на эту площадь Килиньского, почти все местечко. «Кто будет прятаться, расстреляем!» – кричали. Мы слышали эти вопли и эти выстрелы. Сидели в кино еще с прошлой ночи, под бамой сидели, под сценой. И прошла ночь, и прошел день, и страшно было увидеть, чтó там, в гетто, творится. На другую ночь у нас закончилась вода, а пить очень хотелось. Поголодать можно, а вот без воды трудно. Так что я втихую выбрался через окно и пошел домой, в пекарню. Всё настежь, вещи разбросаны. Видно было, что приходили немцы, искали. Дрова, которыми мы бункер закрыли, они расшвыряли, внутри никого не было… Решили пересидеть в кино еще один день. Накануне немцы праздновали окончание акции – Опочно Judenrein. Од нэкуда ахат Юденрайн[146]146
  Еще одно место (ивр.); нем. Judenrein – очищенный от евреев.


[Закрыть]. Их шеф поздравлял офицеров и солдат, и этих… украинцев. А мы в кино все слышали. Нет, это не передать… Там, в кино, невозможно было сидеть: низко, крысы по нам бегали. А мы не знали, день на дворе или ночь, все время было темно. Ориентировались только по разговорам на улице[147]147
  Гетто в Опочно было ликвидировано 27 октября 1942 г.


[Закрыть].

Вы пробыли там три дня и две ночи?

Да. А в гетто остались только община и полиция – два дома. Двести человек – работники юденрата и хийюним, то есть необходимые. На рассвете третьего дня мы вышли. Пошли по Берека Йоселевича к общине. Перед общиной стоял еврейский полицейский, показал нам рукой, мол, не подходите. Мы спрятались. Видели патруль жандармерии. Они всё еще искали людей, а кого поймают, убивали. Позже, в общине, встретили отца, мать, родственников. Оказывается, отец на второй день открыл бункер в пекарне – в юденрате составляли списки всех «нужных», они могли остаться в гетто с семьями. Ни меня, ни брата в списке не было. Когда я пришел домой, отец разрыдался: «Горе отцу, который видит, как сыновья возвращаются, и не может им помочь. Что мне теперь делать?» Нам надо было сразу убегать. Отец, брат и кузен спрятались в гетто, а я пошел к поляку. Он с двадцати лет работал у нас в пекарне, говорил с нами на идише. Часто повторял: «Если случится беда, приходите ко мне, я вам всегда помогу». Он и хотел помочь, но так перепугался, когда меня увидел… Немцы убивали поляков, если находили у них евреев, были у нас такие случаи. Тот поляк жил рядом с кладбищем, и там был дом, в котором обмывали умерших. Так что я туда пошел. Сидел на чердаке и ждал. Не знаю, чего ждал, но ждал. Разве что какого-то хорошего дня. Этот Стасек, отцовский помощник, приносил мне горячую еду и молоко, но очень боялся. А я сидел ночью с покойниками. На следующий день Стасек мне говорит, что в гетто стреляют – возвращаться туда нельзя. Через несколько дней вместе с похоронной командой пришел мой отец, принес мне лопату, и я с ними вернулся в гетто. Именно в этот день жандармерия объявила, что те, кто прятался, могут выйти, их внесут в список. Так и случилось. Оказалось, что скрывалось довольно много людей, кое-кто вернулся из деревни. Мы пробыли в гетто еще два месяца. До 5 января, до очередного выселения. За две недели до 5 января 1943 года жандармы пришли в гетто и говорят: «Что ж, вы пережили войну. Вам удалось. Каждый, у кого есть родня в Палестине, сможет выехать. Будет обмен: за каждого немца мы даем десять евреев». Так и сказали. Шутили даже, мол, нас так мало осталось, что евреев будут делать из поляков. И эта их ловушка сработала. На обмен записалось очень много людей, которые жили в деревне по арийским документам. После всех этих мук, после всех выселений? Это было бы нелогично, нет, им нельзя верить. Что значит «двести человек»? Почему именно столько? Они что, специально для двухсот человек устроили это чудо? Но верить хотелось… Записались все. У нас здесь, в Палестине, была родня, жил брат. Были и те, кого приписывали к другим семьям. 5 января нам сказали, что мы можем взять с собой только пять килограммов, потому что в вагонах мало места. Ну что соберешь на пять килограммов? И с таким багажом мы пошли к подводам.

Лица

Подводы отъезжали с территории гетто?

Да. На подводах нас привезли в Уязд. Это деревня между Опочно и Колюшками, недалеко от Томашува. С нами были всего двое эсэсовцев и польская полиция – ни украинцев, ни польских солдат не было. В Уязде устроили сборный пункт, куда свозили евреев из других мест – они тоже ехали в Палестину на обмен.

Сколько человек оказалось в Уязде?

Два вагона из Опочно – где-то четыреста пятьдесят – пятьсот человек: двести семей. Не знаю, сколько их всех вместе было. Под вечер мы приехали в Уязд. Это была большая деревня. Мы вошли в ворота, их за нами закрыли, и тут мы увидели немцев и украинцев. Заподозрили, что это капкан, а не Палестина, но хотелось верить, хотелось жить. Нам сказали, что мы здесь переночуем, а утром придет поезд. Поезд придет и повезет нас на запад, в Германию, из Германии – в Швейцарию, и там произойдет обмен. Так они нам обещали. Пересидели ночь, лечь было негде.

Где вас разместили?

Это были брошенные дома польских крестьян, специально «приготовленные» для евреев. В каждый дом впихнули двадцать человек.

Можно ли было убежать? Кто-то пробовал?

Нет, убежать было нельзя. Территорию со всех сторон охраняли украинцы, всю ночь грелись у костров. Один из нас попробовал сбежать, его тут же пристрелили. А наутро уже было: быстро, быстро, и плетки, и нагайки, и приклады автоматов, и schnell, schnell, построиться по пять человек. И начался этот марш… Марш на станцию, три километра по снегу. А снег был сухой. Под ногами скрипел. Мы должны были идти ровными рядами. Первой жертвой пал раввин из нашего местечка. Нам приказали бежать пятерками, а немцы начали стрелять. Раввин не держал ряд, к нему подошел немец и говорит: «Ты устраиваешь тут бардак». Толкнул его и выпустил в него из шмайсера ровную очередь. Я увидел кровь на снегу… Красное на белом… Мне снова та же мысль в голову пришла – и что, это обмен? Наверняка западня. Сзади слышались выстрелы. Каждый думал, что это в него стреляют. Мы сжались, скорчились и бежали – как псы, как коты, как перепуганные звери. Разве это можно описать? Три километра так бежали. По дороге было несколько жертв. На железнодорожной станции нам приказали построится в ряд. Поезда еще не было. Вещи велели положить на землю и сделать десять шагов вперед. У некоторых из нас в этих торбочках были деньги, какие-то украшения, семейные фотографии. Тех, кто оглядывался на свои торбы, немцы тут же убивали. Это был для нас еще один знак. Как будто уже в Уязде не было ясно – нет никакой Палестины, а мы всё не могли в толк взять – зачем они это делают? Зачем нас куда-то везут? Ведь могли бы просто пристрелить на месте! Когда на станции убили несколько человек, никто больше не верил, почти никто. Некоторые твердили: «Надо продержаться». Они всё еще верили и старались подбодрить других: «Посмотрим, с какой стороны придет поезд. Если с востока и мы поедем на запад, у нас еще есть надежда. А если с запада и поедем на восток, значит, это наша последняя дорога». Так и ждали. Каждая минута тянулась, как час, а час – как день. Холодно было, ничего не ели, всю ночь не спали. И вот приходит поезд. С запада или с востока – уже не помню. В гетто, когда нас записывали, обещали, что поедем пассажирским. А тут приходит товарный. Из него выскочили охранники-украинцы, и все нам стало ясно. Но теперь уже слишком поздно, ничего не сделаешь, остается только ждать. И приказ: Die ganze Sheisse heraus![148]148
  Загрузить это говно! (нем.)


[Закрыть] Украинцы выстроились в два ряда, двери вагона открыты, запихивают нас. Те, кто вошел, втаскивали остальных. Втаскивали, втаскивали, пока вагон не набили. А как вагон заполнили, пришел эсэсовец со шмайсером, описывал им круги в воздухе, но не стрелял. Мы все попятились, а он крикнул украинцу: «Давай сюда еще людей!» Сто двадцать, сто тридцать человек в одном вагоне. Нас закрыли – и там, внутри, началась трагедия – рыдания, крики, плач, причитания… Но я об этом уже говорил…