Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

…в 1942 году я вышла из дома и больше туда не вернулась Разговор с Адиной Блады-Швайгер

Вот фотографии <показывает>, которые я делала в кибуце Лохаймей га-Гетаот.

Да, я видела там Антека [Ицхака Цукермана] и Целину [Цивию Любеткин]. А до этого встретила их в Польше. О, фото наших общих лет. Помню их такими. Антек тоже был в Польше. До 1968 года. Потом жутко выглядел. Видела его в «Шоа»[198]198
  «Шоа» (Shoah) – документальный фильм французского режиссера Клода Ланцмана об уничтожении евреев в Треблинке, Аушвице, Собиборе и Терезине. Основу фильма, который длится девять с половиной часов, составили интервью с выжившими, бывшими охранниками и немецкими офицерами, поляками-свидетелями событий. Вышел в мировой прокат в 1985 г., с него начался открытый разговор о Катастрофе европейского еврейства и ответственности за нее.


[Закрыть].

А это могила Тувии Божиковского.

Что ж, если бы им тогда сказали, что они умрут в Израиле, обычной смертью, в своей постели, они бы сочли это чудом.

Завидовали всем, кто умирал. На вопрос: «Где твои родители? – немногие могли ответить: «К счастью, умерли».

Это произносилось с горькой иронией?

Нет, совершенно серьезно. «К счастью, умерли».

Вы видели, как повстанцы выходили из канализации.

Да, да. Правда, я была далеко от этого люка, за углом.

Это было 10 мая?

Да. Я мало что помню. Грязные, заросшие, скорченные, залезают в грузовик. Там стояли какие-то люди и на них смотрели.

Как долго это продолжалось?

Семь минут, пять? Для меня это длилось год. Быстрее, быстрее, и страх – все, что помню.

Вы потом поехали к ним в Ломянки?

Нет, я никогда там не была. Через несколько дней встретилась с Мареком Эдельманом на Снежной[199]199
  Марек Эдельман в разговоре с автором этой книги утверждает, что впервые встретился с Адиной на Шмялой, 24.


[Закрыть]. А о Мареке расскажу вам маленькую историю. Стоял прекрасный июльский день. Это было еще до того, как закрыли гетто. Я пришла на работу, в больницу, в очень красивом креповом платье. «Креповое» – важная деталь, креп нельзя мочить. Подошла к окну, а там Марек поливает газон перед зданием. Увидел меня в окне – и невозмутимо направил шланг в мою сторону. Я выскочила через окно (это был первый этаж) – и мы давай драться прямо там, на газоне.

Это ведь было давно…

Да, но знаете ли, старый человек только физически выдохся и мало что может, а внутри он такой же. Разве что чуть больше понимает, чем прежде. Так называемая терпимость – удел возраста. Все остается прежним – мечты, чувства, стремление действовать: человек такой, каким был. Вот только осознание собственного бессилия заставляет смотреть на мир иначе. Наверное, поэтому на старости лет прекрасно помнишь прошлое и все чаще к нему возвращаешься.

Когда вы первый раз приехали в Израиль?

В 1970 году. Как раз когда все это началось в Польше, в декабре[200]200
  Речь идет о «декабрьских событиях» – забастовках и демонстрациях рабочих в городах Гданьского побережья 14–22 декабря 1970 г.


[Закрыть]. Я была тогда в Париже и поехала в паломничество на Рождество. Это было дешевле всего, да и попасть в Израиль в те годы я могла только так. Провела там чуть меньше трех дней. Навестила отца – я не видела его сорок лет.

Адина Блады-Швайгер или Швайгиер? Инка Швидовска. Столько имен…

Ага… Историю первой части моей девичьей фамилии – Блады – я узнала только после выпускных. Вы что-нибудь слышали о кантонистах? В николаевские времена мальчишек забривали в солдаты. Еврейских детей забирали на сорок лет. Оставляли только единственного сына. Поэтому евреи отдавали детей в усыновление украинским мужикам. Так моего прадеда со стороны отца отдали, отсюда и похожая на украинскую фамилия Блады. Звали прадеда Швагер… Инка значит то же, что и Адина, Швидовска – фамилия по второму мужу.

То есть фамилию первого мужа – Шпигельман – вы не взяли?

Мы не успели оформить гражданский брак.

А брак, который вы упоминаете в книге[201]201
  Blady-Szwajgier A. Wspomnienia lekarki [Воспоминания докторши] / Zeszyty Niezależnej Myśli Lekarskiej; Niezależna Oficyna Wydawnicza «Nowa», Warszawa 1989.


[Закрыть]?

Это был религиозный брак. До войны требовалось сперва оформить религиозный брак, и только потом гражданский. Нас поженил ребе Поснер, был такой военный раввин.

А в оккупации какая у вас была фамилия?

Мереминская. Это была неслучайная фамилия. Самое смешное, что фамилия еврейская, она принадлежала нашим друзьям, которых тогда уже не было в живых. Нужно было выбрать фамилию, которую, если что случится, не забудешь. Бывали такие случаи. А я эту фамилию забыть никак не могла – ее носили ближайшие друзья моих родителей.

Я знаю, что вы родились 21 мая 1917 года в Варшаве, на Швентоерской, 30, в том же доме, где родилась ваша мама. Квартира состояла из трех комнат, расположенных анфиладой; по вашим рассказам, в довоенной Варшаве были такие дома. Вы жили с мамой и бабушкой, отца не было, встретились с ним только через много лет в Израиле. Может быть, вы расскажете историю своего отца?

Конечно. Мой отец был «нансеновцем»[202]202
  Т. е. обладателем нансеновского паспорта – введенного в 1922 г. по инициативе комиссара Лиги Наций Фритьофа Нансена документа, который в качестве удостоверения личности выдавался беженцам и лицам без гражданства.


[Закрыть], человеком без гражданства. Судя по всему, он был эсером, большевиков не любил. Еще студентом его сослали на поселение, но он сбежал оттуда во время Первой войны в Польшу. Изучал биологию. Был российским евреем, из очень религиозной семьи. Удрал из дома потому, что хотел учиться. А родом он был из Чернобыля, то есть из Радомышля, как это тогда называлось[203]203
  Адина Блады-Швайгер ошибается: Чернобыль и Радомышль – разные украинские города.


[Закрыть]. А в Польше, кажется в 1929 году, «нансеновцев» объявили потенциальными друзьями большевиков. Отца лишили разрешения на жительство, и он вынужден был уехать. Мы встречались с ним на разных сионистских конгрессах в Европе. В 1926 году он еще раз приехал в Польшу. И как уехал в 1927-м, так до 1970-го мы с ним не виделись. Мама не хотела ехать в Палестину. Во-первых, она никогда не была сионистской, не знала языка, а кроме того, еще жива была моя бабушка, и ее никак нельзя было оставить.

А из какой семьи была мама? Из очень ассимилированной?

В высшей степени. Бабушка еще росла в религиозной семье. Ее отец был габе, габбай[204]204
  Габбаями (ивр.) называют синагогальных старост, которые собирают пожертвования, следят за порядком богослужений и за правильностью чтения Торы, распределяют места в синагоге и т. д. ивр. יאבג.


[Закрыть]. Это что-то вроде ризничего, но не шамес[205]205
  Шамес (идиш) – секретарь или служка раввина. Он убирал синагогу, расставлял по местам книги или молитвенники, гасил свечи после молитвы, следил за тем, как выполняются распоряжения габбаев, собирал пожертвования для бедных. В маленьких, бедных местечках шамес ходил по домам и сообщал о наступлении Шаббата.


[Закрыть]. Такой «помощник раввина».

То есть ваш прадедушка? Отец бабушки с маминой стороны.

Да. Но все его дети были уже ассимилированы. Бабушка – не знаю до конца, как это случилось, – воспитывалась в Изабелине, в польской шляхетской семье, жившей в имении Незабитовских на восточной границе. Но, знаете ли, раз в год в синагогу она ходила.

В Йом Кипур[206]206
  Йом Кипур – День искупления, Судный день, День прощения (ивр.). Это самый важный, самый торжественный праздник еврейского календаря, день строгого поста, завершающий десять дней покаяния и определяющий, каким будет следующий год.


[Закрыть]?

Разумеется. Ну и молилась дома по праздникам. У нее был такой красивый молитвенник, в кожаном переплете, с застежкой из сло-новой кости. Разумеется, ни о какой кошерной кухне, ни о чем подобном у нас и речи не шло. Есть о моей бабушке одна смешная история. В Пасху, значит, она не ела хлеба. В этом до жути некошерном доме, в котором на столе лежали хлеб и маца, бабушка ела исключительно мацу. Вот только… ела она ее с маслом и ветчиной!

А мамин отец?

Я его не знала. Он трагически погиб, кажется, в 1914 году. Был купцом, держал крошечную фабрику, на которой шили голенища, вел какие-то дела в России. Поехал по делам в Россию – и не вернулся. Извозчик его убил и ограбил. Знаю, что извозчик забрал у него большой бумажник со всеми векселями, а это было целое наше состояние. Поэтому мама вынуждена была прервать курс медицины в Сорбонне, вернулась к бабушке и начала работать. Позднее закончила биологический факультет. А что до ассимиляции, это, знаете ли, неточное понятие.

Давайте немного об этом поговорим.

Конечно. Сейчас ассимиляция понимается так, будто эти люди отошли от еврейства. Нет, это неправда. Тут, скорее, можно говорить о внешней ассимиляции – об ассимиляции костюма, языка, они ведь все говорили по-польски. Но это вовсе не отменяло того, что они были евреями.

И осознавали себя евреями.

Абсолютно так, абсолютно! Огромный слой интеллигенции ни на миг не переставал чувствовать себя еврейской интеллигенцией. Среди них были сионисты, были те, кто во всем, кроме вопроса о языке, соглашался с бундовцами: да, мы здесь у себя дома, мы равноправные жители этой страны.

Вы не могли бы подробнее описать, в чем, кроме признания собственной обособленности, состояло осознание себя евреями?

Нет, это не было признание собственной обособленности! Вы думаете, если кто-то считает себя поляком, он тем самым осознает свою обособленность? Это моя собственная культура, существующая рядом с такой же моей польской культурой. Я молюсь в другом месте, не соглашаюсь с тем, что Христос был Богом. В представлении евреев он был еще одним пророком. Будь он Мессией, мир был бы спасен. Но этого не случилось. Кто-то может быть евангеликом, кто-то – греко-католиком.

То есть это прежде всего различия в вере?

Не только. Различия традиций, культуры.

Но традиция, культура, по крайней мере еврейская, вырастает из религии, веры.

А я знаю? Вряд ли… Я говорю о тех, кто полностью освободился от религии. А евреи в большей степени, чем другие народы, порвали с религией. Так вышло по необходимости. Сохранить религию было все равно, что остаться в культурном гетто. Но не стоит думать, будто все эти люди становились неверующими. Смешно звучит, но большинство так называемых ассимилированных раз в год ходили в синагогу.

В какую школу вы ходили в Варшаве?

Я ходила в еврейскую школу, обучение шло по-польски, но мы учили иврит. Перед войной начальной школы не было, только восемь или девять классов гимназии. Это была скорее сионистская, светская гимназия, религию нам не преподавали.

Вы учились в Иегудии, женской гимназии, в которой была директором ваша мама?

Да. Восемь часов иврита в неделю: четыре часа литературы и языка и четыре часа еврейской истории, в том числе история религии. То есть настолько, насколько это было возможно, я росла в кругу еврейской культуры.

В Варшаве тогда было много еврейских школ?

Вы знаете, много, очень много. Погодите, что я помню? Калецкая, Поснерова, Прилуцкая, Иегудия, Хавацелес… Ну и мужские – Купеческого общества, Хинух, Лаор… Еврейских школ было около десяти.

Эти школы были государственные?

В Варшаве две женские школы и, кажется, две мужские были государственные. Остальные – частные. Иегудия содержалась за счет ежемесячной платы за обучение.

Как долго ваша мама была директором этой школы?

Двадцать пять лет. Сначала это была школа-четырехлетка на Дзельной, потом получила права государственной гимназии.

В 1934 году вы закончили школу и начали изучать медицину в Варшавском университете. Каково было учиться в Варшаве между 1934 и 1939 годом?

Вы знаете, это было некое потрясение. Поймите, я уже говорила об этом: несмотря ни на что, наше окружение было исключительно еврейским. Несмотря на глубокую связь с польской культурой – с литературой, с театром. Мы не сталкивались с бытовым антисемитизмом, по крайней мере до моей учебы в университете.

Да, с ним трудно было столкнуться, коль скоро вы жили в еврейской среде.

А если общались с поляками, то лишь с теми, кто хотел общаться с нами.

У вашей мамы были знакомые поляки, которые бывали у вас дома?

Нет. Но к нам вообще немного людей приходило. Моя мама все время работала: днем в школе, а вечером на еврейских курсах для неграмотных.

Так что могла знать об антисемитизме выросшая в таком окружении семнадцатилетняя девушка, когда поступала в университет?

Все эти истории казались мне страшными байками. От меня это было так же далеко, как погромы на Украине. Послушайте, я жила на самом краю еврейского квартала, на углу Швентоерской, около плаца Красинских, и моими ближайшими друзьями были дети дворника, кстати, единственного католика в нашем доме.

Мы говорили об ассимиляции. Что вы думаете о Хиршфельде[207]207
  Людвик Хиршфельд (1884–1954) – врач-микробиолог, иммунолог и серолог, выдающийся ученый. Во время войны находился в Варшавском гетто и на арийской стороне. С 1945 г. – профессор Вроцлавского университета. История Хиршфельда в данном случае служит синонимом поведения ассимилированного еврея, принявшего крещение и никоим образом не отождествляющего себя с еврейством.


[Закрыть]?

А, Хиршфельд – это совсем другая история. Он, как, впрочем, и его жена, происходил из очень религиозной семьи, к тому же очень богатой. Хиршфельды владели варшавскими ресторанами. Один из них – ресторан «Пикадилли» на Белянской, в еврейском квартале, славился своим чолнтом[208]208
  Чолнт – горячее блюдо (мясо с косточкой, фасоль, лук, картофель), которое готовили в пятницу, томили в печи и подавали, часто с фаршированной кишкой, на шаббатний обед.


[Закрыть], на который каждую субботу приезжали все городские власти. Семья Хиршфельд держала несколько ресторанов и закусочную с пирожками на Новом Свете. А сам Хиршфельд крестился только и исключительно ради карьеры. Тут все просто. Хиршфельд был ученым с мировым именем, хотел руководить факультетом гигиены. Однако ему вполне доходчиво объяснили, что возглавлять факультет может только римо-католик. И вот он сегодня крестился, а назавтра получил должность. До войны нельзя было оставаться евреем, если хочешь стать начальником. Поэтому Хиршфельда не любили на «еврейской улице», да и потом, в гетто. Знаете, евреи вообще не любят выкрестов. Но вполне можно понять, когда кто-то меняет религию по убеждениям. Трудно предъявлять претензии, например, кардиналу Люстиже[209]209
  Жан-Мари Люстиже (1926–2007, до 1940 – Арон Люстигер) – выдающийся католический богослов еврейского происхождения. С 1981 г. – архиепископ Парижа, с 1983 г. – кардинал.


[Закрыть], который, замечу, никогда не отрицал, что он еврей. Но расскажу вам другую историю. Была в Варшаве такая пани доктор Шиманская[210]210
  Д-р Зофья Розенблюм-Шиманская (1888–1978) – врач-педиатр, общественная деятельница, инициатор и основательница Педагогической консультации общества «Друзья детей». До 1939 г. проводила исследования в Доме сирот Януша Корчака. Была главным врачом Дома для детей с особыми потребностями в Отвоцке. Все то время, когда она жила в Варшавском гетто, и потом, скрываясь на арийской стороне, помогала другим. После войны осталась в Варшаве, занималась наукой. В 1979 г. были изданы ее воспоминания Byłam tylko lekarzem [Я была всего лишь врачом].


[Закрыть]. Так вот, эта пани, кстати, небывало образованная, остроумная, тоже сменила вероисповедание. Во время войны. В феврале 1945 года я работала в Центральном комитете польских евреев[211]211
  Центральный комитет польских евреев (Centralny Komitet Żydów w Polsce] – общепольская еврейская организация, выросшая из основанного в июле 1944 г. в Люблине Еврейского комитета. Была ликвидирована в 1950 г. Этой организации удалось объединить все еврейские партии Польши, кроме религиозных. Ее деятельность была сосредоточена вокруг помощи уцелевшим евреям, кроме того, она содействовала репатриации польских евреев, оказавшихся в СССР, и еврейской эмиграции из Польши.


[Закрыть]. И вот как-то у нас появилась доктор Шиманская, они были довольно близко знакомы с моей матерью. Она вернулась из какого-то монастыря, в котором пряталась. Выглядела ужасно, она вообще была очень некрасивая женщина, встречаются такие. Поскольку я ее знала, забрала к нам домой. Я жила тогда с мужем и свекровью на Грохове. Немного боялась потому, что моя свекровь была типичной католической квочкой. Но, к моему изумлению, оказалось, что обе дамы зажили душа в душу. Однажды шли мы с пани Розенблюм, то есть с пани доктором Шиманской, в сторону нынешнего Рондо Вятрачна. Там тогда стояла фигура Божьей Матери. В какой-то момент рядом с этой фигурой, а я шла справа от пани Шиманской, чуть было не получила в морду – она так размашисто перекрестилась, что я отпрыгнула. Попыталась сделать вид, ничего не произошло, но у меня не получилось. И тогда она рассказала мне свою историю. До войны пани доктор Розенблюм работала в больничной кассе. Была там одна пациентка, пани Хана Огурек, кажется, селедкой торговала, мать шестерых детей. В то время за вызов врача домой надо было платить. И вот в один из дней пани доктор приходит в больничную кассу и узнает, что пани Огурек купила талоны на посещение врача для всех шестерых детей. Все заболели в пятницу, одновременно. Пани доктор ужаснулась, это вполне мог быть дифтерит, – и побежала по вызову. Входит в комнату – стол с белой скатертью, на столе хала, пани Огурек в праздничном парике, в нарядном платье. «Пани Огурек, что случилось? Где ваши дети?» – «Мои дети гуляют». – «Так что все-таки произошло?» – «Пани доктор, если бы я вас попросила прийти к бедной еврейке на рыбу, разве вы бы пришли? Нет! А так я выкупила шесть талончиков по полчаса, так что у вас три часа для нас будет. Вы с нами посидите, скушаете шаббатний ужин». И вот на той прогулке пани Шиманскя сказала мне так: «Я изучала всевозможные философские системы, но, когда все это случилось, мне, чтобы жить дальше, надо было поверить, что моя сестра, мои близкие, пани Огурек с ее шестью детьми где-то есть, где-то живы и мы с ними встретимся. Я нашла это в христианстве. Я не перестала быть еврейской, но я верю в то, что со всеми ними встречусь». Разве можно упрекать ее в том, что она сменила веру? Таких случаев было немного. Как правило, евреи меняли веру ради карьеры, чтобы облегчить жизнь себе или детям. Поэтому евреи не любят выкрестов – можно быть неверующим, но сменить исповедание ради карьеры – это просто паскудство. Вот потому-то Хиршфельдов в гетто не любили. Они всюду демонстрировали свое католичество – и это действительно было ужасно.

Вы после войны встречались с Хиршфельдом?

Да, во Вроцлаве.

А как человек он был приятный?

Простите, я не могу быть объективной. С тех пор как он издал свою книгу[212]212
  Hirszfeld L. Historia jednego życia [История одной жизни]. Warszawa, 1967.


[Закрыть], мы его возненавидели.

За что?

Потому, что невыносимо было читать его рассуждения о том, что он вышел из гетто потому, что хотел сохранить достоинство! Достоинство сохраняли, когда оставались в гетто. А он вышел просто потому, что у него была такая возможность. Каждый имел право спасать свою жизнь. Кроме того, он приписывает себе все, что делали в гетто, прежде всего Цвейбаум[213]213
  Юлиуш Цвейбаум (1887–1959) – врач-гистолог, с 1945 г. – профессор Варшавского университета и Медицинской академии в Варшаве. Автор работы «Kurs przysposobienia sanitarnego z epidemiami w latach 1940–1942» [Курс санитарной подготовки к эпидемиям в 1940–1942 гг.] // Archiwum Historii Medycyny [Архив истории медицины]. 1958. Тетрадь 3/4.


[Закрыть]. Кстати, Цвейбаум ответил Хиршфельду в какой-то статье[214]214
  Zweibaum J. O książce L. Hirschfelda [О книге Л. Гиршфельда] // Kuźnica. 1947. № 13.


[Закрыть].

А Маковер[215]215
  Хенрик Маковер (1904–1964) – до войны врач-интерн в Лодзи, в Варшавском гетто – заведующий отделением детской больницы Берсонов и Бауманов. Вел подпольные занятия для студентом-медиков, был врачом еврейской Службы порядка. В 1943 г. вместе с женой бежал из гетто, скрывался в Милосней под Варшавой. После войны – микробиолог, профессор Медицинской академии во Вроцлаве.


[Закрыть]?

Это был вполне приличный человек, хоти и не самый умный – написал на редкость глупую книгу[216]216
  Makower H. Pamiętnik z getta warszawskiego, październik 1940 – styczeń 1943 [Дневник варшавского гетто, октябрь 1940 – январь 1943]. Wrocław, 1987.


[Закрыть]. Как врач может написать книгу и вообще не упомянуть о больнице? Но он был и в самом деле пристойный. А то, что служил полицейским врачом[217]217
  Полицейский врач – врач, работавший в еврейской полиции (Службе порядка) в гетто.


[Закрыть], еще ничего дурного о нем не говорит. У меня есть личные причины быть ему благодарной: когда забрали на Ушлаг мою мать, он был единственным, кто осмелился туда пойти. Пошел в пять утра. Вот только уже было слишком поздно. Их сразу погнали в вагоны.

Это было 30 июля?

Ее забрали 29-го, а Маковер туда пошел 30-го утром.

Из дома забрали?

Из дома, из дома. Я была тогда в больнице.

И больше ничего вы о ней не слышали?

Нет. Знаю только, что их сразу погнали в вагоны. Я всю ночь искала, кто бы туда пошел, кто бы позвонил, кто бы хоть что-нибудь сделал, кто мог бы…

А сами вы не могли…

А что я могла?

Никого не удалось найти раньше?

Нет. Люди боялись… Я попросила одного довольно известного человека, но он боялся. Пробегала полдня, всю ночь… Впрочем, это ничего не дало – их сразу повели в вагоны.

И как вы узнали…

Просто пришла домой, а там никого не было.

Они заблокировали улицу?

Улицу, улицу! И осталась записка: «Мед оплачен, боны[218]218
  Так в гетто называли продуктовые карточки.


[Закрыть] потрачены. Не делай никаких глупостей. Целую вас». Мед оплачен, боны вырезаны… У меня есть эта записка.

Улица. Рынок Рожицкого в Варшаве (?)

Но вернемся ко времени вашей учебы. К реальному столкновению с антисемитизмом.

Простите, но я училась во время «закона о скамьях»[219]219
  В межвоенные десятилетия одной из форм дискриминации евреев в высших учебных заведениях был «закон о скамьях», предписывавший «студентам Моисеева исповедания» сидеть на занятиях отдельно от других. (Так, например, в зачетках еврейских студентов Варшавского университета стоял штамп – «места в нечетных рядах».) Закон, принятый в 1937 г. по инициативе министра исповеданий и образования якобы для того, чтобы противодействовать антисемитским выступлениям националистических групп, оставлял ректорам право в данном случае поступать по своему усмотрению. Тем не менее некоторые ректоры тут же поспешили учредить «скамеечное гетто», что вызвало протесты многих выдающихся ученых. Еврейские студенты в знак протеста против дискриминации отказывались садиться на выделенные для них места и стояли во время занятий. Многие преподаватели из солидарности с ними тоже вели занятия стоя. Дискриминацию острее всего почувствовали на себе студенты-медики, возможно, потому, что среди них было немало евреев.


[Закрыть]. Вам этого достаточно?

Давайте об этом поговорим. Сколько евреев было на вашем курсе?

Существовала процентная норма[220]220
  Антисемитские настроения в польских высших учебных заведениях межвоенных десятилетий проявлялись в том числе во введении процентной нормы (numeris clausus), ограничивающей количество еврейских студентов, или в отказе от приема евреев в те или иные университеты (numeris nullus). В действительности эти ограничения признавали далеко не везде; так, например, numeris nullus действовал только в Люблинском католическом университете, однако требование процентной нормы постоянно звучало в антисемитской пропаганде.


[Закрыть]. Принимали только десять процентов. То есть на двести тридцать или сорок человек было двадцать евреев. Помню, как выбирали старосту курса. Правда, эндэками были у нас не всех, но их было достаточно много, чтобы старостой стал эндэк. Именно этот человек позднее очень изменился. Это был сын профессора Лота, Фелек Лот. Но тогда он был погромщик, бандит. В принципе, мы вообще не имели дела с поляками.

То есть польская сторона избегала какого-либо общения?

Абсолютно так, абсолютно.

Вам довелось испытать на себе прямую агрессию?

Агрессия появилась позже, а тогда была только разница. Например, на практике у профессора Лота, в прозекторской, евреи получали один труп для препарирования на троих, а поляки – один на двоих, потому что евреи не поставляют достаточно трупов. Не говоря уже о мелких гадостях вроде «О, Хайка пошла!» или тычков. Но уже в мой первый год, весной, евреев стали бить. Эти забавы всегда начинались весной. Бог его знает почему. Кажется, какой-то польский студент во Львове погиб во время тамошней заварухи[221]221
  Речь идет о Станиславе Вацлавском, польском студенте львовской Политехники, погибшем в 1931 г. во время антисемитских демонстраций с требованием «очистить польские учебные заведения от евреев».


[Закрыть]. Вот и отмечали годовщину его смерти.

Как это выглядело?

Били даже в учебных аудиториях. А чаще всего банды собирались в университетском дворе и поджидали еврейского студента, который шел на занятия.

Еврейские студенты защищались?

Конечно. Мне побоев не доставалось, а вот моя ближайшая подруга получила по башке. Ну и каждый год, весной, закрывали университет. Половину третьего семестра мы вообще не ходили на занятия. Так и учились. Потом, когда я была, кажется, на третьем курсе, началось «скамеечное гетто». В один из дней собрали у нас зачетки, а когда вернули, в них стоял фиолетовый штампик: «Место в нечетных рядах». Ну мы и не садились до самого конца учебы. Были только две аудитории, где мы учились сидя, – на психиатрии у профессора Мазуркевича, который не позволил нумеровать скамьи, и у профессора Михаловича, он сказал: «Я сенатор Речи Посполитой, и никакой чиновник мне указывать не будет!» Разумеется, выбили ему в клинике окна. Ну и пара преподавателей еврейского происхождения стояла вместе с нами. Была такая доктор Рихтер. Пришла как-то на лекцию, увидела, что половина студентов стоят, и говорит: «Садитесь, пожалуйста!» К ней подошел кто-то из наших, показал зачетку, и она встала со словами: «Ко мне это также относится».

И не было польских студентов, которые встали на вашу защиту?

Если и нашлось человек тридцать, то хорошо. Знаете, кто это был? Прежде всего коммунисты. Была группа студентов, которых исключили в Познани, среди них – Хелена Вольф. Они упрямо стояли с нами. Было еще несколько, хотя и немного, демократов.

А какие-то личные контакты с поляками были?

Собственно говоря, нет, разве что на занятиях. У них было свое общество медиков, у нас – свое. У них – «Братняк», у нас – Общество еврейских студентов-медиков. Была еще общая организация «Жизнь», я в ней состояла, общалась там с поляками левых взглядов.

А на улице?

Я никогда с этим [с антисемитизмом] не сталкивалась. Может быть, потому, что меня не узнавали, я не похожа на еврейку.

Но настроения улицы? Как улица относилась к правым «эндекам»? Насколько, на самом деле, они были влиятельны?

Я бы сказала, что улица их терпела. Определенно, они очень влияли на молодежь. Думаю, это была смесь постепенной фашизации и экономического недовольства, – вообще-то, межвоенное время не было таким прекрасным, как его сейчас представляют. Ну и, конечно, много пацанских глупостей. Тогда говорили: «Кто виноват? Евреи и мотоциклисты».

Польский антисемитизм отличается, например, от французского?

Нет, это одно и то же явление. Возможно, только масштаб разный. У нас антисемитизм заметней, чем где бы то ни было, потому что «польская улица» очень плохо образована. А антисемитизм – не что иное, как вид невежества. Кроме того, нельзя недооценивать роль довоенного польского клира – чудовищную! Эта страна всегда была католической и слушалась Церкви. Безусловно, антисемитизм, как и любой расизм, – проявление невежества. Однако не стоит забывать, что образованный человек – не означает просвещенный. Видите ли, польский антисемитизм – это попросту самый заурядный расизм, а что выражается резче и прямей, так ничего удивительного. Можно не любить арабов или чехов, и не более того. Совсем другое дело, когда я не люблю того, с кем рядом вынужден жить. Ну и еще одна причина: как вы думаете, почему случился 1968 год[222]222
  В 1968 г. Польшу охватили антисемитские настроения, которые инициировали и во многом подпитывали местные просоветские власти. На волне государственного антисемитизма и массовых погромных настроений многие польские евреи вынуждены были эмигрировать из страны.


[Закрыть]? Думаю, именно еврейская молодая интеллигенция раньше других сообразила, с чем имеет дело, и началось брожение. Не исключено, что коммунистам было важно избавиться от этого «элемента».

Есть ли разница между довоенным и современным польским антисемитизмом?

Не стоит забывать, какую роль играли евреи в послевоенной Польше. Сейчас, когда разбираются со сталинскими преступлениями… Нет, я не могу сказать, что евреи к ним непричастны. Не думайте, будто никому не хотелось отомстить. Евреи не ангелы.

Люди не ангелы.

Люди не ангелы, евреи – тоже.

И все-таки я не думаю, что это стало причиной современного антисемитизма.

Безусловно, отчасти именно это было причиной. Не забывайте, что большинство тех евреев, которые вернулись после войны из России, тут же получили наилучшие должности, которые не могли занимать до войны. Еврею получить такую должность было гораздо легче, чем поляку. Это была очень мудрая сталинская политика.

Это объяснялось прежде всего…

…антисемитизмом Сталина и тем, что евреям доверяли больше, чем полякам. Видите ли, поляки не пережили Холокост, а в послевоенные годы нередко чувствовали себя в большей опасности, чем во время войны. Думаю, что после войны поляки, по крайней мере многие из них, пережили жуткий кошмар. И, к сожалению, он отождествлялся с евреями.

Тут напрашивается заезженный вопрос о современном польском антисемитизме в Польше без евреев.

Улица не верит, что в Польше нет евреев. Нас вроде бы «раз-два и обчелся», но мы все равно заметны. Смотрите, эти несколько евреев – признанные интеллектуалы, иногда люди искусства. И все то и дело уточняют: «Он что, еврей?» Польский антисемитизм так бросается в глаза потому, что именно здесь все произошло. А люди, в том числе евреи за границей, которые не пережили войну в Польше, не отдают себе отчет в том, что здесь было. Меня спрашивали в Париже, почему поляки не разрушили Освенцим. Что я должна была ответить на эту глупость? С ней трудно спорить.

Создается впечатление, будто вы таким образом оправдываете польский антисемитизм.

Польский антисемитизм я не оправдываю. Но и не думаю, что он был таким повсеместным, как принято считать. Я ничем не оправдываю, например, шмальцовников, которые выдавали евреев. Но должна вам сказать, что польская элита, даже довоенные эндэки, вела себя безукоризненно. А вот толпа… Чернь, которая была антисемитской…

Но ведь люди выдавали евреев не только по причине антисемитизма, часто они делали это просто ради денег.

Да. Такие люди попросту были заметней. Я уже упоминала, что старостой нашего курса стал погромщик. На дворе, знаете ли, стоял 1939 год, уже после капитуляции. Мы пошли узнать, что с нами будет. Университет частично разбомбили. Наш деканат находился в Collegium Anatomicum на Халубинского, там же, где находится сейчас. Деканом руководство назначило профессора Лаубера, наполовину немца, наполовину поляка. И он нам очень спокойно сказал: «Прошу не забывать: это для вас оккупанты, а для меня – соотечественники. Еврейские врачи нам не нужны, польские, впрочем, тоже». Вышли. На Иерусалимской я зашла в магазин, в котором были папиросы по монопольной цене. Тогда это была редкость – папиросные фабрики уже не работали.

Вы в те годы курили?

Конечно. Вы когда-нибудь видели студентку медицинского факультета, которая бы не курила? Курить, между прочим, начинали в прозекторской – считалось, что дым перебивает запах формалина. Это неправда. Но в прозекторской все начинали курить. Так что зашла я в этот магазин, положила пять злотых на деревянный прилавочек и прошу: «Мне, пожалуйста, пачку плоских». И вдруг вижу за прилавком Фелечку Лота, эндэка, старосту моего курса, с которым мы никогда словом не перемолвились. В первую минуту хотела уйти, а потом подумала: «Ну и что? Мне какое до этого дело?» Он всего лишь продавец. «О, моя приятельница! Не узнаете?» – спрашивает. «Не помню, чтобы мы когда-либо приятельствовали». И тут он говорит: «Вы знаете, мне этих шести недель хватило. Сейчас вы можете подать мне руку. Мне очень стыдно». Позднее Фелек оставил по себе добрую память. Почти всю войну просидел на Павяке. Мы прекрасно знали, как он себя там вел. Не все наши люди, которых взяли в облавах, погибли на Генсювке[223]223
  Разговорное название тюрьмы Варшавского гетто, существовавшей с июня 1941 г. в здании старой польской военной тюрьмы на улице Генсей. Решение создать в гетто собственное место заключения было принято, когда обнаружилось, что количество еврейских узником за пределами гетто растет с огромной скоростью. Первоначально тюрьма была рассчитана на 100–150 человек, но за два месяца до Большой акции в ней уже содержалось около 1300 евреев. В большинстве своем это были мелкие контрабандисты, пойманные на арийской стороне. Как правило, их задерживали на три месяца. Среди заключенных было много детей (в мае 1942 г. примерно 40 %). Глава Юденрата Адам Черняков не раз ходатайствовал об их освобождении. С конца 1941 г. в тюремном дворе показательно карали за попытки покинуть гетто. Первая экзекуция произошла в ноябре 1941 г., вторая – месяцем позже. Тюрьма находилась в ведении еврейской Службы порядка, но смертные приговоры исполняла польская полиция.


[Закрыть]. Это была заслуга Фелека. Немцы устраивали пойманным евреям шванцпарад[224]224
  От нем. Schwanzparade – парад хвостов – этим словом нацисты называли унизительную процедуру проверки на еврейство: обнаженные мужчины проходили перед тюремным врачом, который должен был выявить обрезанных.


[Закрыть], и Фелек, врач из заключенных, ни одного еврея не выдал. Потом мы встретились уже во время восстания. Его отец, профессор Лот, до войны был зверским антисемитом, расистом: в одной из своих научных работ он, основываясь на длине кишечника или еще чего-то, доказывал недоразвитость «черной расы». А во время войны эти люди, родители Феликса, прятали в своем доме евреев. Так что по-разному бывало. А когда восстание закончилось, Фелек мне сказал: «Не выходите с госпиталем, тут есть разные люди, которые говорят, что с вами [выйдут] евреи». Фелека уже нет в живых. Умер. Не стоит забывать, что бóльшая часть польского общества вела себя превосходно. Элита, конечно, а она всегда менее заметна, чем сброд.

Почему вы не уехали их Польши ни после войны, ни в 56-м, 57-м или, наконец, в 1968[225]225
  1946, 1947, 1956, 1956, 1968 гг. – волны еврейской эмиграции из Польши.


[Закрыть]?

В 57-м мне это вообще в голову не приходило. Да и после войны я ни на секунду не задумывалась об отъезде.

Но ведь уезжало большинство ваших друзей.

Нет. Большинство моих друзей выехали после 68-го. А с теми, кто выехал до войны, я себя совершенно не отождествляла!

Ицхак [Цукерман, Антек], Цивия [Целина Любеткин], Казик [Ратайзер], разве нет?

Нет. Они были сионистами, это совсем другое дело. Не будь войны, все равно бы рано или поздно уехали. Они вернулись домой. Я была в Польше у себя дома, а они нет. Неважно, кто из нас прав, мы нико-гда этого не поймем. Я была у себя дома. То, что здесь было плохо, еще не означало, что это не моя страна. Наша родина не любила не только евреев. В конце концов, сразу после войны к евреям она не раз была добрее, чем к другим. Многие люди уехали потому, что считали невозможным жить на кладбище. А мне казалось, что кладбище бросать нельзя. После 1956 года поводов для отъезда стало еще меньше, чем до того. Антисемитские выпады случались – это правда, но большинство людей просто воспользовались возможностью уехать, какой раньше у них не было. Совсем трудно евреям стало только в 1968 году.

А как же погром в Кельцах?

Прежде всего я не верила, что он случился сам по себе. Кому-то это должно было оказаться на руку. А кроме того, к таким выходкам я уже привыкла.

Вам удалось не обвинить в этом [в погроме] все польское общество.

Да, да. Я уже вам говорила – это моя страна.

А в 68-м?

Видите ли, в 68-м было несколько обстоятельств. С одной стороны, мне казалось, что надо противостоять злу здесь, на месте. Но были и весьма прозаические причины. Чтобы уехать, надо было иметь либо поддержку, либо деньги, а у меня ни того ни другого не было.

А вы не думаете, что смогли бы найти поддержку в Израиле?

В Израиле? Это было последнее место, о котором я думала.

Почему?

Слишком много евреев. «Евреи, евреи, кругом одни евреи, кричат, рычат, вопят…» А если серьезно, политика Израиля[226]226
  Речь идет о политике государства Израиль по отношению к арабским странам, прежде всего об аннексии территорий Иордании и Египта после Семидневной войны 1967 г.


[Закрыть], равно как и политика Польши, восторга у меня не вызывала. Да и сейчас не вызывает, хотя отношусь к этой стране гораздо теплее, чем раньше. Понимаете, Израиль – это теократическое государство. Не для меня – за тем же могу поехать, например, в Иран. Временами я очень боюсь, что и у нас зарождается теократия. Но возвращаясь к вашему вопросу: у меня было двое детей, это непросто, сил на отъезд не хватало.

Вы тогда уже жили одна?

Скорее, да. Муж бы со мной не поехал. Впрочем, окончательно разделил нас 1968 год. Муж поверил в разницу между антисионизмом и антисемитизмом. Кроме того, я противилась мысли об эмиграции: всегда считала, что эмигрант – это как бы получеловек.

А разве еврей в диаспоре не вечный эмигрант?

Нет, совсем нет. Польша – это моя страна. Я говорю по-польски, чувствую по-польски, думаю по-польски, хотя я не ассимилированная еврейка. Нет, я польская еврейка. Есть такое понятие «польские евреи».

Что для вас означают эти слова?

Это трудно понять, невозможно объяснить, надо чувствовать. Из сплетения двух народов, двух культур рождается целое, и называется оно «польский еврей».

Вы могли бы о себе сказать, что иногда чувствуете себя полькой, а иногда – еврейкой?

Наверное, так. Во Франции, среди французов, я представляю Польшу, и да, я полька.

«Польский еврей» и «немецкий еврей» – равнозначные определения?

Думаю, немецкие евреи чувствовали себя в большей степени немцами. Они переняли у немцев убеждение в немецком превосходстве. Помню тех евреев, которые приехали к нам после Збоншина. Это было в 1938 году, когда немцы выселили якобы польских евреев. Часть из них приехали в Варшаву, и у нас дома некоторое время тоже жила такая семья. Еврейские семьи забирали беженцев к себе. Интеллигентские дома в Польше не отличались роскошью, это всем было известно. Так вот, в моем интеллигентском скромном доме поселилась семья берлинского закройщика. Как же они боялись, что у нас будет грязно! Мы ведь всего лишь поляки… Они чувствовали себя выше польских евреев, равно как польские евреи считали себя лучше литваков.