Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

Приехал?

Да. А первую буханку мы разделили между самыми голодными. На обратной дороге не могли удержаться и выпили немного молока. На следующий день снова дали ему деньги на хлеб. Сказали, что с нами еще одна семья, которая тоже из поезда выпрыгнула. Позже этот мужик признался, что он партийный. Но не из ПРП, а из какой-то национальной партии. Звали его Кайшчак[179]179
  Бронислав Кайшчак, Сильвестр – поляк, солдат Армии Крайовой, жил в деревне Донброва недалеко от Ломянок. Кайшчак вместе с сыном Юзефом привозил еду повстанцам в Ломянки. Кроме того, он прятал у себя евреев, скрывавшихся от полиции.


[Закрыть]. Через какое-то время он привез нам целую подводу хлеба. В Ломянках с нами был Юда Венгровер из центрального гетто. Он до этого прятался на Милой, 18, поэтому в лесу тяжело болел – отравили газом. Ему очень хотелось пить, когда шли по канализации, и он пил эту вонючую воду. В Ломянках прожил несколько дней и умер. А тут Кайшчак со подводой хлеба… Он как увидел мертвого Юду, стал по стойке смирно, отдал честь и говорит: «Я для бойцов Варшавского гетто все сделаю!»

Когда вы уехали из Ломянок к партизанам?

Мы прожили еще насколько дней в лесу со второй группой, которая пришла 10 мая. Потом приехали два грузовика и отвезли нас в лес. Там к каждой нашей группе присоединились двое или трое русских, которые бежали из плена. Они стали нашими командирами.

Когда вы уехали из Польши?

В мае 1945 года.

Не с той группой, с которой уехала Маша Путермильх?

Нет, мы уехали следом за ними.

Через Румынию?

Да. В Бухаресте получили справки и 28 октября приехали в Палестину.

Вы с тех пор в Польше были?

Нет.

А приедете?

Может быть. Хочу. Приеду на пятидесятилетие восстания. Дал себе такое слово.

Я очень рада этому. Спасибо за разговор.

Тель-Авив, май 1989 и октябрь 1999 года

Арон Карми умер 26 ноября 2011 года в Тель-Авиве.

Но ведь я есть!
^{Разговор с Любой Гависар}

Скажи, в каком году ты родилась?

В 1924 году в Варшаве, а именно в больнице Святого Духа.

Как твоя девичья фамилия?

Зильберг. Слушай, я тебе расскажу.

Давай.

Сначала мы жили на Вжешинской, на Праге, а потом на Саскей Кемпе. Отец держал оптовый склад папирос, мама сидела дома. Братьев и сестер у меня нет – я была такая себе избалованная единственная дочечка. Семья была ассимилированная, мое окружение – исключительно польское.

И родители никогда не говорили дома на идише?

Иногда. Но я это очень не любила.

Почему?

Не знаю. Я не любила этот язык. Помню, Цивия [Целина Любеткин] и Антек [Ицхак Цукерман] тоже говорили между собой на идише, когда не хотели, чтобы их поняли.

То есть ты жила в польском мире?

Да, совершенно верно. Ходила в польские школы, дружила с польскими девочками. Только одна моя подруга была еврейкой. Очень интеллигентная… Потом я встретила ее в гетто в очень плохом состоянии – ужасно выглядела и была такая странная. Кажется, ей нечего было есть, и она стеснялась об этом сказать. Не знаю, что с ней потом случилось… А до войны я была коммунисткой. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, няня сестры моей еврейской подружки привела нас в молодежную организацию «Пионир». Эта организация, ясное дело, была нелегальная. Так что меня, единственную девочку из хорошей семьи, все это очень воодушевляло. Я была такой себе салонной коммунисткой, понимаешь?

А потом наступили совсем не салонные времена.

Да. Помню, какой жуткий хаос поднялся в душе разнеженной единственной доченьки. И тут же началась вся эта история с евреями. Я вообще не понимала, на каком свете нахожусь. Сразу эти повязки… Все изменилось. Мои друзья, подруги, а с другой стороны – я. Мы должны были перебраться в гетто. Поселились в большой комнате на Генсей, недалеко от Окоповой. В той квартире жили еще какие-то люди, они приехали из-под Варшавы. Мы не так много могли забрать с собой в гетто, но все свои книжки и дневник я взяла.

И продолжала вести его в гетто?

Да.

А что потом с этим дневником случилось?

А я знаю, что с ним случилось?! То же, что и со всем остальным! Наверняка сгорел.

Расскажи, как жила твоя семья в гетто, когда оно только возникло?

Я мало что помню. Отец, кажется, не работал, продавал разные вещи – мамины меха, кольца.

Ты помнишь голод в гетто?

Ну конечно! Там люди умирали от голода.

Я спрашиваю о твоей семье.

Нет, я в гетто не голодала.

Ты ведь работала, верно?

Да. Я работала на почте[180]180
  Почта в Варшавском гетто располагалась на углу улиц Заменгофа и Генсей, в бывшей дворцовой усадьбе Станислава Августа. Посылочное отделение находилось на углу улиц Гжибовской и Генсей.


[Закрыть]. Кажется, отделение находилось на Гжибовской. Эта работа была для меня очень важна: я встретила там удивительных людей: первую скрипку Варшавской филармонии и Эрну, жену директора банка. Эрну я очень любила! С нами работал и Леон Махтингер[181]181
  Леон Махтингер – печатник газеты «Наш Пшеглёнд», наиболее известного польско-еврейского периодического издания в межвоенной Польше. С этой газетой, в частности, сотрудничал Януш Корчак.


[Закрыть], журналист. Я его тоже очень любила, он был такой умный, образованный. Потом, когда малое гетто ликвидировали, почту перенесли, кажется, на Генсюю. Нам велели там же поселиться. Я была с Иреной [Гельблюм], с Юреком [Грасбергом] и с другими. Там попробовала приготовить свой первый в жизни суп. Ничего не вышло.

Аресты

С родителями ты виделась?

Да. Иногда я к ним ходила, иногда они ко мне. Родители не голодали, только тогда [летом 1942 года. – Х. Г.] все время проходили акции. Помню, мы постоянно прятались. Одну селекцию прошла в общине.

Получила номерок?

Нет, меня взяли налево. Эрну тоже взяли, очень многих…

Налево, то есть в транспорт?

Да. Я помню этого гестаповца, красавчик. Меня спас знакомый отца – подошел к немцу и что-то ему сказал, а у меня в кармане какой-то документ, который тогда еще годился. А потом я снова пряталась. У нас было свое убежище, под крышей. Помню, что у всех во время акций болел живот и понос начинался.

У родителей были бумаги, которые защищали их от выселения?

Мама работала в вертерфассунге, отец сидел дома, прятался.

Как ты выбралась на другую сторону?

Тогда я должна рассказать тебе о Юреке Грасберге. Мы были мужем и женой. Перед выходом из гетто нас поженил какой-то раввин. Юрек был харцмейстером[182]182
  В межвоенной Польше – самое высокое звание скаутского (харцерского) наставника. Глава скаутской (харцерской) дружины.


[Закрыть], и у него был старший друг, профессор Каминский.

Тот самый Каминский, который вытащил из подвала Марека Эдельмана?

Я ничего об этом не знаю. Думаешь, тот самый? Как тесен мир! Каминский сыграл очень важную роль в моей жизни на арийской стороне. Очень мне помог. Ну вот, Юрек хотел создать скаутскую группу, которая была бы связана с Еврейской боевой организацией. Знаю, что Анелевич на это не согласился, сказал, что скауты могут войти в организацию индивидуально, но не как группа. В один из дней Юрек сообщил мне, что я выхожу на арийскую сторону. Внешность у меня была очень хорошая, польский тоже без малейшего акцента: я ведь не знала идиша. Идея состояла в том, чтобы снять квартиру, которая была бы явкой и пунктом связи с гетто. Этой квартирой должна была пользоваться и организация. Ну вот я и вышла.

Не помнишь когда?

Ты меня о датах не спрашивай, я даты никогда не помню. Это было между одной и другой акцией. Знаешь, когда речь идет о прошлом, у меня вообще нет чувства времени.

Как ты вышла?

Подкупили охрану. Меня вывел какой-то еврейский полицай. Юрек все это устроил. Дал мне адрес какой-то женщины на Воле[183]183
  См. с. 375 наст. изд.


[Закрыть], я где-то на теле записала телефон связного Каминского и вышла… За стеной сняла повязку, и тут же пристали шмальцовники. Два молодых поляка. Я им говорю: «Отстаньте, я полька, ходила на шабер[184]184
  Польск. czaber (от идиш shaber – лом) – мародерство. В уголовном арго начала XX века этим словом называли «железный лом, которым взламывали двери и стены». См.: Eistreicher K. Gwara zloczyńców. Szwargot więzienny. Warszawa, 2020. В языке Варшавского гетто этим словом называли разграбление имущества, принадлежавшего выселенным или убитым евреям.


[Закрыть]». А они: «Ты еврейка, пошли в полицию!» Не помню, то ли дала я им какие-то деньги, то ли нет…

Отстали?

Но ведь я есть! А это было только начало.

Ты успела попрощаться с родителями?

Что за вопрос?! Я с ними потом еще два-три раза виделась. Ходила туда-сюда между гетто и арийской стороной… Слушай, я не понимаю, как это так, что я тут спокойно сижу себе и запросто обо всем рассказываю. Ну да ладно. Пришла я к этой женщине на Воле и позвонила связному Каминскому. Пожила у нее пару дней, ждала документы. Общалась только с подругой, полькой. Ее отец был столяром, а она, Алина, была очень красивая, только ужасно чернявая. Я всегда боялась, когда шла с ней по улице. Как-то утром, совсем рано, в мою комнату, в этой квартире на Воле, вошли два гестаповца. «Документы!» – «Нету». – «Нету, потому что ты еврейка!» Не знаю, что у этой жен-щины было с ними общего.

И что дальше было?

Ничего особенного. Смотри, я ведь жива. Один из них был по-ляк-фольксдойче, а другой – немец. Я его крысиную рожу никогда не забуду. «Одевайся! – говорит. – Еврейка не еврейка, пойдешь в гестапо». – «Ну ладно». Оделась. Тогда этот фольксдойче увел меня в другую комнату и говорит. «Слушай, ты ведь знаешь евреев на арийской стороне». – «Конечно знаю», – говорю ему.

А ты не сказала, кто ты сама?

Нет, но это было абсолютно ясно. У меня не было документов, ничего не было, ну и я еще совсем девочка. А он говорит, что у меня хорошая внешность и он даст мне квартиру на Новом Свете[185]185
  Центральная часть Варшавы.


[Закрыть], и хорошие документы, и деньги даст. Я уже в гетто знала, что есть евреи, которые сотрудничают с немцами. Мол, я только должна ему сообщать, где живут евреи, а потом, через какое-то время, меня отправят за границу. Так он мне сказал. Исключительные условия работы, правда? Я никогда не была в такой ситуации, но тут инстинкт жизни подсказал, как надо ответить. Знаешь, вот я сейчас рассказываю, и самой кажется, будто это какая-то сказка.

Все это уже неважно.

Немыслимо, какое-то другое воплощение, как будто не моя жизнь. Но они мне поверили. Разрешили остаться и договорились [встретиться] со мной на следующий день возле филармонии. Они ушли – и через полчаса меня уже там не было.

И куда ты пошла?

К Алине. Но вскоре приехал Каминский. Он мне очень помог. В малом гетто уже не было евреев. Все дома теперь принадлежали магистрату, и в них можно было снять квартиру. Так что Казимеж (это был псевдоним Каминского) пошел со мной и назвался моим дядей. (Он уже тогда редактировал «Информационный бюллетень»[186]186
  Польск. Biuletyn Informacyjny – подпольная газета, издававшаяся в Варшавском гетто.


[Закрыть].) Каминский помог мне снять квартиру на Панской, 5. Это была мансарда – две комнаты и кухня. Отец Алины поставил под крышей высокую книжную полку, а снизу сделал что-то вроде выдвижного ящика. Так что, если ко мне придут евреи, будет где спрятаться. Опять-таки Юрек собирался прийти и родители, и, может, кто из боевой организации! Да и оружие надо будет где-то прятать.

Тебя не пугало то, что должно было происходить на Панской?

Вроде бы нет. Но на самом деле я сейчас не припомню, в каком была тогда состоянии.

В некотором смысле жизнь на так называемой арийской стороне была намного опасней, чем в гетто.

Нет, определенно нет. На арийской стороне мне было намного лучше. Только не там, только не в гетто! Что будет, то будет. Все это рано или поздно закончится. Я была очень занята и особо не задумывалась. Только очень скучала по родителям. Однажды пошла с ними повидаться. Вошла с поляками, которые шли на шабер, и с ними выходила. Уже за воротами нас поймали шаулисты[187]187
  Члены Литовской ассоциации стрелков (Lietuvos Šiaulių Sajunga). Во время нацистской оккупации Литвы многие из них добровольно вошли в карательные отряды, участвовавшие в уничтожении литовского, польского и белорусского еврейства.


[Закрыть]. Ну и увели.

Куда?

Они всегда уводили в гестапо. Но я не дошла: сама видишь, я жива. В какую-то минуту подумала: терять мне больше нечего – и бегом в ворота, по ступенькам, на чью-то крышу. Они понеслись за мной, орали. Но я есть! А в другой раз пошла в гетто аккурат в январскую акцию.

Что ты об этом помнишь?

Мать и отец жили тогда на Ставках. Помню, мы стояли на какой-то площади, а потом нам удалось спрятаться. На следующий день прошла через охрану. Там не было ни одного немца, только польский и еврейский полицаи, я дала им денег. Отец меня проводил. Мы тогда виделись в последний раз. В ту ночь мы спали с мамой в одной кровати. Она дала мне это колечко.

Ты вернулась на Панскую…

Да. Отец Алины даже купил мне мебель на рынке. А потом пришла Ирка [Гельблюм] и пришел Юрек. Вывести моих родителей ему не удалось. Почему – не знаю. У мамы была очень плохая внешность – голубые глаза, но слишком черные волосы. Они оставались в гетто до конца.

Тебе известны какие-нибудь подробности?

Нет. Они погибли. Как и все. Очень радовались, что я – на другой стороне.

Расскажи немного о жизни на Панской.

Иногда к нам приходил Тадек [Тувия Шейнгут]. Кто-то приносил оружие, или я куда-нибудь шла за оружием и приносила его домой, а Тадек забирал в гетто.

Это были пистолеты и гранаты?

Нет, только пистолеты.

Ты не помнишь, сколько вы за него платили?

Нет. Платил Юрек. Я ничего не знала о финансовых делах. Перед восстанием пришел Антек [Цукерман]. Вместо Юрека [Арье Вильнера]. Он должен был поддерживать связь с польским подпольем, ну и, конечно, добывать оружие для гетто. А во время восстания вдруг появился Казик [Ратайзер].

Но Антек тогда еще не жил с вами?

Нет, он перебрался к нам позже. Я не помню, где у него поначалу «хата» была. Ну а потом вспыхнуло восстание. Мы в какой-то из дней сидели вечером под окном, и Антек с нами. Окно было открыто, а мы на полу, иначе нас могли бы увидеть. Мой сосед был стекольщиком. «Пани Ковальска, – кричал мне, – закрывайте окна, ненароком какой еврей заберется…» А гетто уже горело. Я пару раз приходила под гетто. Там еще стояла карусель[188]188
  Перед Пасхой 1943 г. в Варшаве на площади Красинских, за несколько дней до начала восстания в гетто, установили карусель. Вероятней всего, она работала и в первые дни восстания. Карусель принадлежала местному парку аттрак-ционов и была видна из гетто. Упомянутая в воспоминаниях многих польских и еврейских свидетелей, она стала красноречивым символом отношения части польского общества к еврейскому восстанию, равно как и к уничтожению польских евреев. В стихотворении Чеслава Милоша «Campo di Fiori» (1943) карусель – сквозная метафора равнодушия поляков, не замечавших, как убивают их еврейских соседей.


[Закрыть]?

На площади Красинских.

Да, именно там. Я приходила туда несколько раз. Но это было опасно: могут увидеть, что у меня на лице написано. А потом на Панскую пришел Казик, с тем самым письмом Анелевича[189]189
  Речь идет о знаменитом письме Мордехая Анелевича к Ицхаку Цукерману от 23 апреля 1943 года: «[…] мечта моей жизни исполнилась. Мне дано было увидеть еврейскую оборону в гетто – во всем ее величии и славе…» Письмо вынесли из гетто работники погребальной конторы Пинкерта. Написанный на иврите оригинал погиб на Лешно, 18, вместе с архивом Еврейской боевой организации во время Варшавского восстания. Сохранился перевод Цукермана на идиш, а также перевод Адольфа Бермана на польский, выполненный для польского подполья. Как отмечает Ицхак Цукерман в своей книге Nadmiar pamięci [Избыток памяти], три варианта письма – ивритский, идишский и польский – существенно отличаются друг от друга.


[Закрыть]. Казик это забыл. А я помню, как они стояли с Антеком в третьей комнате, Антек то бледнел, то краснел, а у Казика были штаны ниже колен, и они читали это письмо. Знаешь, Анелевич писал о том, что наш сон, наша мечта сбылась, восстание вспыхнуло. Было ужасно тяжело, когда Казик пришел. Пойми, я не очень хорошо знала, что они делают. Я стерегла дом, и это оказалось крайне важно, ведь именно туда пришли Цивия [Целина Любеткин] и Тувия [Божиковский].

Кто еще пришел?

Марек [Эдельман], а через несколько месяцев – Крыся [Сара Бидерман]. Все они пришли на Панскую потому, что квартира на Комитетовой сгорела. Потом им нашли еще одну квартиру – на Лешно[190]190
  Накануне и во время Варшавского восстания Цивия Любеткин и Ицхак Цукерман скрывались в квартире на ул. Лешно, 18. Там же находились архивы Еврейской боевой организации и «Дрора».


[Закрыть]. А я почти все время была на Панской. Попался наш связной Эдек, тоже скаут. Он знал очень много адресов, поэтому мы перебрались на месяц в другое место, не знали, вдруг всех заложит. Через много лет, уже в кибуце, Антек рассказал мне, что Эдек никого не выдал. Я слышала, что в гестапо он выпрыгнул из окна, но Казик утверждает, что его застрелили на улице. Мы с Иреной переселились тогда на Жолибож[191]191
  Один из центральных районов Варшавы.


[Закрыть], а Антек с Казиком целыми днями слонялись по улицам. Мыкались где придется. В конце концов, хоть и боялись, вернулись на Панскую. Хочу тебе рассказать о том вечере на Панской, когда наконец все туда вернулись. В какой-то день Антек говорит мне: «Дай ключи, я возвращаюсь на Панскую, сил больше нет мотаться». – «Хорошо, – говорю, – ключи я тебе не дам, а вечером приходи домой». Купила какой-то еды, затопила печь, и они потихоньку возвращались – Антек, Ирка… Как сейчас помню этот вечер. Сначала постучали, такой особенный, наш стук. Вошел Антек, шапка на глазах… Мы до поздней ночи сидели у печи, и Антек рассказывал. Конца его рассказам не было. Он, как никто, умел рассказывать истории, и правдивые, и придуманные. Это была чудесная ночь. Временами я забывала, где нахожусь. Вскоре после этого они перебрались на Лешно, 18, а я осталась с Юреком.

У Юрека тоже были фальшивые бумаги?

Нет, он был похож на сто евреев вместе взятых. А я ходила по городу, встречалась с евреями, которым мы передавали деньги. У меня было несколько подопечных. Но прежде всего занималась домом, добывала еду. Помню, у меня была такая огромная сумка… Знаешь, я думаю, что в квартире напротив тоже жили евреи.

Поляки ничего не подозревали?

Вроде нет. Все было в порядке, только они никак не могли понять, почему при бомбежках мы с Иреной не спускаемся в убежище. Я им объясняла, что мы панически боимся убежища. А на самом деле мы сидели наверху и радовались, что бомбят. Никто не думал, что на нас тоже может упасть бомба. Знаешь, я сейчас вспоминаю ощущение, которое меня тогда не оставляло. Как будто тебя все время что-то душит, но несильно, потихоньку. Непрерывное напряжение, тревога, вынести ее невозможно. Тихая депрессия, которая не уходит даже на минуту, она с тобой всегда, как тень. Но к счастью, постоянно что-то происходило. Антек то и дело меня куда-то посылал. Несколько раз я ходила к Гузику[192]192
  Давид Даниэль Гузик (1890–1946) – финансовый директор американской благотворительной организации Джойнт в Польше. Собирал и распределял средства для членов Еврейской боевой организации в гетто и на арийской стороне, помогал скрывавшимся евреям. После войны помог организовать нелегальную эмиграцию в Палестину. В 1946 г. погиб в авиакатастрофе.


[Закрыть], он был представителем Джойнта[193]193
  Джойнт (American Jewish Joint Distribution Committee, Американский еврейский объединенный распределительный комитет) – основанная в 1914 г. крупнейшая еврейская благотворительная организация, помогающая евреям за пределами США. В Европе Джойнт активно действовал во время Второй мировой войны. До 1941 г. он существовал легально, с февраля 1941 г. в Генеральном губернаторстве работал при посредничестве Еврейской организации самопомощи. После того как США вступили в войну, Джойнт перешел в подполье и продолжал добывать деньги, в частности для польских евреев. В Польше руководителями Джойнта была Ицхак Цукерман, Леон Нойштадт и Давид Гузик.


[Закрыть], получала деньги для подопечных.

А потом началось Варшавское восстание.

За день до восстания Казик пришел на Панскую и сказал: «Поезжай в Гродзиск к Крупнику и привези его».

Кто такой Крупник?

Крупник и Домб – два еврея, за несколько месяцев до того они сбежали с Павяка[194]194
  Павяк – варшавская тюрьма, находившаяся на улице Павя. В годы Второй мировой войны была тюрьмой гестапо.


[Закрыть]. Прятались у каких-то поляков в Гродзиске. Антек как-то о них узнал и каждый месяц посылал меня туда с деньгами. Так вот, Казик пришел и говорит: «Через день-два начнется восстание, поезжай к Крупнику, он может нам пригодиться». Крупник был канализатором. Немцы впустили их в канализацию, надо было что-то отремонтировать, и они по тоннелям сбежали. Казик рассказал, что есть план спасти греческих евреев, которых держат в Павяке, а для этого нужен Крупник. Было уже очень поздно, но Казик сказал: «Езжай». Делать нечего, поехала. Переночевала в Гродзиске, наутро забрала Крупника, он тоже был, как сто евреев, но что-то ему перевязала – руку, кусок головы – и поехали. Тем же поездом, но врозь: сидеть рядом было нельзя. Привезла его по адресу, который мне дал Казик. И знаешь что? Когда я еще была в Гродзиске, Домб и его жена вдруг начали рыдать: «Привези нам Иренку. Наша единственная дочечка, Иренка, в одной семье на Саской Кемпе[195]195
  Район, расположенный в южной части варшавской Праги.


[Закрыть], привези нам Иренку». И что я должна была сделать? А знаешь, что это была за семья?

Пани Стжелецкая?

Да, Ядвига Стжелецкая. Она меня нашла через много лет здесь, в Израиле. А что тогда случилось? Я поехала на Саску Кемпу, вспыхнуло восстание – и все. Застряла. Никакой возможности вернуться на Панскую нет, а Юрек там один. Через два или три дня пошла к Висле, спустилась возле моста Понятовского и думаю: может, кто поедет в Варшаву. Вдруг вижу какую-то лодку, в ней – два молодых немца. Начала им рассказывать, мол, мама на другом берегу, а они говорят, что туда никак не попасть, в центр не доберешься. Но они были очень приличные, сказали, что могут меня подхватить, вернутся днем и, если я так и не перейду, на обратном пути заберут меня на Кемпе. И действительно, добраться в центр мне не удалось. Вернулась назад, к пани Стжелецкой.

Надолго ты там застряла?

Была там до конца восстания. Ядвига мне рассказывала, что после восстания поехала со мной поездом в Гродзиск, но я этого совсем не помню. В конце концов привезли мы Иренку родителям. Года три назад кто-то ко мне звонит и говорит по-польски: «Это Ирена». – «Какая Ирена?» – спрашиваю. – «Та самая Иренка, по отцу Домб». – «Девочка?!» – «Нет, – отвечает, – старая баба!» Она психолог, живет в Аргентине, у нее уже внучка. Вот и вся история.

Рикшы, повозки, трамваи. Варшава

Пока ты была на Кемпе, на Панской, кажется, в первый день восстания, погиб Юрек Грасберг. Ты что-то знаешь о его смерти?

Казимеж [Александр Каминский] знал, как это случилось. Когда я еще жила в кибуце, он прислал мне письмо, в котором подробно рассказал, что он точно знает: Юрека убили аковцы. Он писал, что Юрек их умолял связаться с Каминским, он подтвердит… но они, видать, очень спешили.

Ты не знаешь, его убили дома или во дворе?

Точно не в квартире. Знаю, что он вышел из дома с оружием, идиот! Рвался воевать, шел на восстание[196]196
  Ицхак Цукерман рассказывает эту историю так: «Когда вспыхнуло восстание, Люба застряла на Праге, в Юрек – в пустой квартире. Прошел день, потом еще один день. Юрек слышал выстрелы, наверняка понимал, что происходит, и радовался. Когда еда закончилась, он начал колотить кулаками в дверь, чтобы его выпустили. Пришли соседи, открыли дверь и задержали его. Он пробовал им что-то объяснить, ссылался на своего друга Хуберта [Александра] Каминского, который был одним из руководителей АК, надеялся, что ему поверят. Но его передали поспешно созданной польской жандармерии, а она расстреляла». Эта версия смерти Юрека Грасберга отличается от рассказа Любы Гависар. Никаких следов, указывающих на источник версии Ицхака Цукермана, не существует.


[Закрыть].

А потом?

А потом мы все были в Гродзиске. На улице встретила Алю Марголис[197]197
  Алина Марголис-Эдельман (1922–2008) – врач-педиатр, родилась в Лодзи. В Варшавском гетто училась в школе медсестер Любы Белицкой. Вышла из гетто в 1943 г., скрывалась в квартире жены профессора Варшавского университета Янины Капушчинской на улице Вильчей, потом жила под чужой фамилией в районе современного Урсинова (район Варшавы). Во время Варшавского восстания работала в госпитале для повстанцев на ул. Мёдовой. Вместе с врачом того же госпиталя Адиной Блады-Швайгер и солдатами АК смогла выбраться по канализации из Старого города. Из лагеря в Прушкове вместе с так называемым «санитарным патрулем доктора Швиталя» пошла на Жолибож, чтобы вывести скрывавшихся там членов Еврейской боевой организации. После войны активно участвовала в работе неправительственных структур. Основательница международной организации Médicines du Monde и польского фонда Dzieci Niczyje [Ничьи дети], волонтер многих международных гуманитарных акций. В 1968 г., на волне антисемитских настроений, была вынуждена покинуть Польшу. С 1972 г. жила в Париже, с 1989 г. также в Варшаве. Умерла в Париже.


[Закрыть] и Инку [Адину Блады-Швайгер]. Еще были с нами Лодзя [Лея Сильверштейн] и Цивия [Любеткин], Марек [Эйдельман], Тувия [Божиковский]… До этого они были на улице Промыка, на Жолибоже. Остались там после восстания, их нужно было из Варшавы вытащить. Так что я поехала в Краков за Казиком – он ведь был специалистом по канализациям. Но они как-то вышли сами, с санитарным патрулем. Когда мы вернулись в Гродзиск, эти, с Промыка, уже были в нашей квартире. На следующий день, помню, устроили большую вошебойку. В Гродзиске мы просидели до конца войны. Я очень много ездила потому, что не было никого, кто мог. Была в Ченстохове, в Кельцы привозила деньги Стефану Граеку.

А что он там делал?

Прятался. Он всегда прятался. А ты знаешь, что в нашем доме, в Гродзиске, на первом этаже находилась жандармерия? Это было очень хорошее место. Так или иначе, просидели там до самого конца. А как услышали, что в город входит армия, все вышли на улицу. Я как увидела танки, не знаю, что со мной случилось. Зашлась в какой-то ужасной истерике и убежала домой. Рыдала, рыдала и не могла успокоиться. Было очень пусто и безнадежно. Тогда я по-настоящему почувствовала, как же я одинока. Вообще после войны было тяжело. В чем-то тяжелее, чем во время войны, когда мы все время жили на пределе. А после войны ничего не было. Ничего не осталось…

Недавно, впервые после отъезда в 1945 году, ты была в Польше.

Да. Мне было очень трудно. Но меня растрогала Варшава, когда-то это был мой город.

Спасибо, Люба.

Тель-Авив, май 1989 и октябрь 1999

Люба Гависар умерла 8 ноября 2011 года в Тель-Авиве.