Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

Пожалуйста, рассказывайте.

Рассказывать? Вагон простоял много часов. Сколько? Не могу сказать. Не потому, что ни у кого часов не было, но со временем творилось что-то ненормальное. Это невозможно объяснить. Мы стояли очень долго. А может быть, и нет… Подъезжали очередные забитые вагоны, пока наконец поезд не был готов к отправлению. Как только тронул-ся, снова начались вопросы. Куда едем? А мы ехали на Колюшки, на запад. И снова появилась надежда. Может быть, все-таки обмен?.. В вагоне – трагедия. Мать душит ребенка, младенца. Те, кто рядом с ней стоят, пытаются его вырвать, а она не дает. «Пусть, – говорит, – умрет тут, а не от газа». Мы уже знаем, куда едем, – в Треблинку. Но ведь едем на запад, может быть, все-таки не Треблинка? Люди кричат: «Не дайте ей это сделать, не дайте задушить ребенка!» Люди тогда разное кричали: «У меня с собой деньги, что мне с ними делать? Мы едем на смерть! Что я делал всю свою жизнь? Делал деньги, а теперь не знаю, что делать с деньгами…» Иногда поезд останавливается, берут уголь, берут воду. На каждой остановке украинцы открывают дверь, входят в вагон и грабят: «Деньги давайте! Деньги! А не то расстреляем!» И каждый дает, что у него есть… Мы уже знаем, что едем в Треблинку. «И все же в Колюшках, – говорим друг другу, – поймем наверняка. Если поедем в сторону Лодзи, есть хоть какая-то надежда». В Колюшках стоим. Чувствуем, что делают какие-то маневры: сначала отцепляют локомотив, перегоняют его на другую сторону. Те, кто стоят у окошек, говорят, мол, локомотив должен заправиться водой. Но дело было не в воде – локомотив прицепили с другой стороны. И вот мы двинулись из Колюшек на Варшаву, через Малкиню в Треблинку. Едем на восток. Теперь уже ни у кого нет сомнений. Все уже знают, ждать нечего… Едем в Треблинку. Все стоят семьями. Я тоже встал рядом со своими.

Кто из ваших родных был в вагоне?

Отец, мама, старший брат. Один брат был в России, другой – в Палестине, с нами был третий брат – Моше. Моше был после армии, служил старшим сержантом. И три мои сестры – одна старше меня и две младше.

Сколько лет было младшей из сестер?

Девять. Второй – тринадцать. А Браха, самая старшая, была беременна. Ее муж стоял рядом с ней. Мы все вместе стояли, вся семья. Мошек пытался понять, что можно сделать. И говорит громко, чтобы все слышали: «Сейчас уже скрывать нечего, надо сказать открыто: мы едем в Треблинку». И тогда отец говорит мне и Мошке: «Мне уже пятьдесят один год. Некоторые в этом возрасте умирают. Мне это гораздо легче принять, чем вам. Вы, молодые, должны попытаться. Попробуйте выпрыгнуть из поезда. Если вам удастся, я попаду в рай. Ибо кто спасет одну душу Израиля, спасет весь мир»[149]149
  «Кто спасет одну душу Израиля…» – перефразированное «Кто спасает только одну душу (жизнь) из Израиля, засчитывается, как будто он сохраняет весь мир» (Мишна, Санхедрин 4, 5).


[Закрыть]. Он придал нам храбрости. Моше говорит: «Здесь последняя возможность, вечером доедем до Варшавы, а от Варшавы до Малкини уже стоит охрана». Он нам все так объяснял, потому что был военный и знал, что к чему. Это было страшно. Я не знаю, как это рассказать. Мне трудно и по-польски, и назвать все это непросто. Что значит «убежать»? Что значит «попробовать»? Что это значит? Для начала предстоит расстаться с семьей. Как я их оставлю? Куда они едут? Ответа на все эти вопросы не было. Но в конце концов решились. И начали прощаться. Когда пришел черед прощаться с Брахой, самой старшей из сестер, она разрыдалась: «Но этого ребенка, который еще не родился, он точно не согрешил, за что его?» Я не выдержал и говорю: «Остаюсь». А поезд идет, и време-ни все меньше, того времени, что у нас осталось. Отец уперся, мол, выпрыгивайте. С нами был еще двоюродный брат из Лодзи, трое нас было. Отец говорит нам: «Если выпрыгнете, может быть, хоть как-то отомстите за нашу кровь?!» Я живу только благодаря отцу. У нас самих никакого желания не было, если бы не отец… Отец нас уговаривал, уговаривал, и тут мать спрашивает: «Куда ты их посылаешь? А что будет с их маленькими сестрами?» Это была мама, понимаешь? «Поедем все вместе». Отец снова за свое, и мать поняла, вытащила деньги, которые на себе спрятала, и начала с нами прощаться. Отняла деньги у младших сестер. Дала нам троим. И благословила нас в дорогу… Так что мы решили прыгать. Но как это сделать? Там, где окошко, была решетка из железных прутьев. А у окошка стояли те, у кого локти покрепче. Слабые, кто задыхался и просил хоть немножко воздуха, добраться до окна не могли. Мы объявили, что будем выпрыгивать. Сказали, что другие могут прыгать с нами, но надо спешить и нельзя терять время. Сейчас это пока еще возможно. И тогда те, кто всю дорогу не давал никому подойти к окну, начали нам помогать. Мошек сказал: «Идите за мной». Он забрался на чьи-то плечи и пошел над головами. Плыл над ними, как по воде. Люди его поднимали, помогали ему. И так мы добрались до окна.

Сколько человек согласилось бежать?

Я могу точно сказать, сколько выпрыгнуло передо мной, сколько за мной – не знаю. Я был вторым, Моше – третьим. Но прежде чем прыгать, надо было выломать решетки. С ними все воевали. Уверен, что и перед нами пробовали. Но у нас получилось. Много сил у нас не было, и все же как-то удалось. Поставили решетки на пол. Это была наша маленькая лестничка, чтобы удобней было забраться на окно. Моше еще раз нам объяснил: «Слушайте хорошо, выпрыгивать из поезда надо ногами вперед. Хватайтесь за этот железный прут над окном, перегибайтесь и ложитесь животом на окно. И тогда высовывайтесь всем телом, разворачивайтесь и отталкивайтесь изо всех сил, чтобы ноги не попали под колеса». С каждым, кто выпрыгивал так, как учил Моше, все было хорошо. Тем, у кого такой инструкции не было, не всегда удавалось. Одна женщина из нашего местечка, Йофка Каценелебоген, выпрыгнула, и ей поездом обе ноги оторвало. Умерла там же, рядом с рельсами, на следующий день. Я выпрыгнул вторым, а тот, кто передо мной, пробовал дважды – он был в лапсердаке, и полы лапсердака запутывались. Он только со второго раза выскочил, этот Эдельштам. Мошек научил нас еще одной штуке. Через каждые три вагона было что-то вроде будки с охранниками. Они стреляли вдоль окон. И Мошек нам говорит: «Слышите очередь? Еще одну очередь? И еще одну? А теперь перерыв. Потому что охранник должен после трех очередей зарядить магазин. Прыгаем после каждой третьей очереди». Так что мы выжидали, а потом, после каждой третьей очереди, кто-то один выпрыгивал. Я сперва пальто выбросил, а потом сам прыгнул. Мы заранее договорились с Мошкой, что я останусь в том же месте и он ко мне придет. У нас был свой пароль, песенка Jak dobrze nam zdobywać góry[150]150
  «Как хорошо нам покорять горы» (польск.) – популярная в межвоенной Польше харцерская песня.


[Закрыть]. Мошек умел эту мелодию насвистывать. А тогда уже ночь была. Я выпрыгнул в ров – прямо в снег – как кот. Этот снег меня сразу немного привел в чувство. Стою там и жду, жду… Через какое-то время подумал, что, может быть, не стоит так стоять и ждать – ночь-то довольно ясная. Недалеко был березнячок, молодой лес. И я все ждал в лесу эту мелодию. Только после войны узнал, что Мошек ударился о телеграфный столб и с разбитой головой пошел в Опочно. Каждую ночь проходил несколько километров, днем прятался в лесу и в конце концов дошел. В Опочно пошел к Болеку Косовскому, школьному другу. Но Болек не мог его спрятать у себя дома, поэтому Моше спрятался в лесу, а Болек каждый день приносил ему еду. Неподалеку жила семья Якубек, и они шли за Болеком, выслеживали, куда идет. Увидели, что там, в лесу, трое евреев: один из Лодзи, другой – Моше и наш двоюродный брат, Лютек Лерер. Тут, в Израиле, есть Франка Каценелебоген. Ее прятали в сарае у Адамека, и она из своего сарая видела, как пришли жандармы и всех троих убили. После войны говорили, что это Якубек их выдал. Не знаю, то ли он завидовал, что Адамеку дали деньги, то ли еще в чем-то дело было. Сейчас этого уже не узнаешь. Но вот так поляки после войны говорили.

Вы не дождались брата. И что решили делать?

Не дождался. У меня был только один адрес в Варшаве.

Адрес Элиезера Геллера?

Да. Я не знал, как добраться до Варшавы. Пошел к первому попавшемуся мужику – надо было поесть, воды выпить – и говорю: «Дайте мне поесть, я вам заплачу». Он дал нам еды.

«Нам» – то есть вы были не один?

Я был еще с одним, с Розенцвайгом из моего вагона. Этот крестьянин принес нам колбасы, хлеба, водки и чаю. Мы ему заплатили и уснули. А пока спали, он вытащил у нас все деньги, все забрал. Проснулись и не знаем, что делать. Сказали мужику: «Смотри, мы выпрыгнули из поезда в Треблинку». Не могли ему сказать, мол, ты нас ограбил. Это бы не помогло. «Подскажи, где мы можем пересидеть день-два, или скажи, как добраться до Варшавы». Он отправил нас к другому мужику. Деревня называлась Вильхельмув, недалеко от Подковы Лесьной.

Далеко было оттуда до Варшавы?

Может, километров двадцать. Тот, другой мужик, который прятал евреев, жил в Подкове Лесьной. Ну вот, пошли мы к нему ночью. Хороший мужик был. Накормил нас, а потом показал, как дойти до станции. Дал мне какой-то платок и кусок ваты, как будто к зубному врачу еду. Чтобы люди не видели моей физиономии. А тот, второй, вполне тянул на поляка, он не был похож. Ну и поехали мы поездом в Варшаву. А в Варшаве… Рассказывать всю эту историю?

Улица

Расскажите, пожалуйста, как вам удалось попасть в гетто?

В Варшаве войти в гетто было трудно. Проще всего – с теми, кто работал на плацувках[151]151
  См. примеч. на с. 60 наст. изд.


[Закрыть] в городе. Но для этого требовались документы. А для начала их нужно было сделать. Так что сделал документы. Но это другая, долгая история, которую я сейчас пропущу. В любом случае в один прекрасный день посадили меня на Шуха.

Вас схватило гестапо? Как это произошло?

Я тогда первый раз в жизни оказался в Варшаве. Искал схрон, и меня послали на Длугу, 9. Адрес дал тот самый поляк, который делал документы. На Длугой жила одна старая женщина, она принимала на ночлег. Спросила меня, как долго собираюсь у нее пробыть. «Не знаю, – говорю, – может, день, может, два». Так она сказала, что я должен прописаться, тогда получу продуктовую карточку. Я ответил, что очень устал, пусть она меня пропишет.

Она знала, что вы еврей?

Да, но мы об этом не говорили. Она сама меня у дворника прописала. А я каждый день по утрам бродил вокруг гетто, хотел понять, как туда можно войти. На третий день, когда выходил из ворот, кто-то схватил меня за шиворот: «А ну стой, котяра! Ты откуда?» Я попытался вырваться, но не смог. А тут и полиция. Эта польская полиция меня арестовала. Привели в участок. У меня были фальшивые бумаги о том, что я якобы из Плоцка. Я знал, что там бомбили и никто не сможет проверить в магистрате.

Что это был за документ?

Арбайтскарта. Я в этом участке переночевал, а наутро повели меня на аллею Шуха, в гестапо. Просидел там шесть дней, и ежедневно, все эти шесть дней, меня били. Кровь шла из ушей, из носа, из ран. После допросов еле доползал до камеры. Надо было спускаться на три этажа – там была камера для евреев. Как поймают на арийской стороне какого еврейчика с фальшивыми бумагами, тут же в эту камеру. А из нее каждое воскресенье забирали на Желязну, 103, в гетто, на расстрел. Я не знал, что такое Желязна, 103, я вообще ничего не знал, я впервые в жизни был в Варшаве. В первый день, когда меня только препроводили в эту камеру, там сидело человек семь. Каждый день приводили то двоих, то троих. Допрашивали нас ежедневно. Эти, которые допрашивали, дубасили нас досками по голове: «Говори, откуда у тебя эти документы?» А я им: «Не знаю». – «Ты кто?» – «Холявский», – отвечаю, у меня так в бумагах написано. Когда меня хорошенько отделали, я понял, что делать нечего, надо поддаваться. Говорю им, мол, мишлинг[152]152
  Нем. Mischling – метис, помесь – расовое понятие нацистской Германии.


[Закрыть] я – полукровка, полуеврей. Мне это те, кто со мной сидел, посоветовали. Как услышали, что я полукровка, бить перестали. Это было уже хорошо – больше не били. Кормили нас раз в день: эрзац-кофе и картофельные очистки. Полякам давали картошку. И так шесть дней. Обрили налысо, забрали нашу одежду и дали тюремные робы полосатые. И вот наступает воскресенье. Помню, мы тогда пели в камере Ta ostatnia niedziela[153]153
  Популярное в довоенной Польше танго, известное как «танго самоубийц», написал в 1935 г. Ежи Петербургский на стихи Зенона Фридвальда. В русскую культуру это танго вошло в 1937 г. в поэтическом переложении Иосифа Альвека под названием «Утомленное солнце».


[Закрыть]. На следующий день повезли нас всех в машине СС, это было что-то вроде пикапа, в гетто. Мы сидели в кузове, в середине, а по обе стороны стояли эсэсовцы с винтовками. Мы были слабые, никто из нас и не думал о том, чтобы бежать; куда там, даже руками пошевелить не могли.

Сколько человек было в машине?

Двадцать три. С нами были поляки, которые держали в Варшаве магазины. Я слышал, как они между собой разговаривают. Мол, сами-то они поляки, но у кого-то дед был еврей. До третьего поколения хватали. Никто не признавался, что он еврей, поэтому я считал себя там единственным настоящим евреем. Приехали на Желязну. Schnell! Schnell! Велели нам встать у стены, а под ней валялось несколько трупов, не успели убрать. Но повернуться к стене нам не приказывали, мы стояли лицом к немцам. Один из них, старший, держал наши бумаги. А прямо перед нами – полицаи с оружием. Вот так и стоим. И почти не можем на ногах держаться, потому что холодно, потому что голодно, потому что совсем ослабли. Все дрожат. И снова каждая минута, как час. Помню, что закрыл глаза. Пусть я должен стоять, но смотреть на это не хочу. Не хочу видеть, как они заряжают свои винтовки. Этот, старший, читает приговор, и тут меня в жар бросило – как будто чем-то горячим окатили с головы до ног. Слышу, как он говорит: «Честь имею доложить, господин Брандт[154]154
  Карл Брандт – унтерштурмфюрер СС, руководитель отдела IV «B» (отдел по делам евреев) варшавского гестапо, позднее один из командиров зондеркоманды Sipo-Unsiedlung, осуществлявшей ликвидацию Варшавского гетто.


[Закрыть], das ist drei und zwanzig Mischlinge[155]155
  «Здесь двадцать три полукровки» (нем.).


[Закрыть]. А Брандт отвечает: «Ааа, Mischlinge!» Потом подходит к шеренге и спрашивает каждого: «Name![156]156
  «Имя!» (нем.)


[Закрыть]» Один говорит: «Пахольский», другой – «Кшижановский», третий – «Краковский», еще кто-то «Лещинский». А Брандт на это: «Alle sind „ski“»[157]157
  «Тут все на „ский“» (нем.).


[Закрыть]! Вы еще не были евреями, вот теперь увидите, чтó значит быть евреем». Он, этот Брандт, нас спас.

Наш предыдущий разговор закончился на истории о том, как Брандт спас жизнь двадцати трем евреям. Но вернемся к тому времени, когда вы скрывались в Варшаве, до того, как польская полиция препроводила вас на Шуха.

Я ездил туда-сюда, и в Опочно был.

Об этом и хотела спросить. Расскажите, пожалуйста, о той поездке.

Еще когда мы жили в Опочно, в гетто, отец собрал всех сыновей и сказал: «Смотрите, здесь, в подвале, закопаны деньги». Они были в стеклянных банках, зарыли в трех местах. «Если кто из вас, – говорит, – останется в живых, сможет спастись». Спастись тогда можно было только деньгами. Так что я поехал. Не знаю, откуда у меня нашлись силы поехать тогда в Опочно! Ведь там уже никого не было. Снова ехал, как к зубному врачу, щека перевязана косынкой. Приехал поездом под вечер. Пошел к Сташеку, который работал у нас в пекарне. Он жил недалеко от еврейского кладбища, я об этом уже рассказывал. Думал, он мне поможет. А он сказал, что гетто охраняет полиция. По ночам ходит патруль, а днем рабочие вывозят вещи, которые оставили евреи. Если кого заметят, тут же расстрел. У сестры Сташека был парень, Ромек, оторва, каких мало. Об этом все в местечке знали. Ну вот и пошли мы с Ромеком ночью в гетто. Пять часов рыли замерзшую землю. Одну банку вытащили, остальные я оставил – вдруг кто-нибудь еще выжил, вдруг и мне потом понадобится. Дал Ромеку часть денег и говорю: «Может, тебе этого мало, но мне самому башли сейчас нужны, я без них документы не сделаю». Боялся, что он меня на месте пристрелит, поэтому показал ему, где закопана вторая банка, и сказал, что это для него. Он на это согласился, поверил.

То есть позже Ромек выкопал свою часть?

Не знаю, думаю, что да. Я его больше никогда не видел.

А что случилось с третьей частью?

Не знаю и не хочу знать. В любом случае, когда я попрощался с Ромеком, очень боялся, что не уйду оттуда живой. Сказал ему, мол, прямо сейчас, той же ночью, еду в Варшаву, но не поехал. Может, он и не хотел ничего плохого сделать, но я предпочитал не рисковать. Ту ночь и следующий день я провел у одного человека, который жил в домике над рекой. Перед войной он чинил велосипеды. Этот человек очень много для меня сделал. Тот день был для меня очень важен.

Потом вы поездом вернулись в Варшаву?

Да. И попал к одной женщине, ее называли Хлопикова. То ли это фамилия ее была, то ли прозвище – не знаю. Она жила на Рынке, 15, делала дома документы. Все печатки у нее были, оставалось только фотографию передать.

Илана Цукерман[158]158
  Илана Цукерман (1930–2009) – израильская актриса, журналистка, редактор и ведущая экспериментальных радиопрограмм.


[Закрыть] мне рассказывала, что в Варшаве вы оказались в квартире, в которую пришло гестапо.

Это случилось как раз у Хлопиковой. Потом я уже был на Длугой, 9.

Вы не могли бы об этом рассказать?

Да, конечно! Это произошло перед моей поездкой в Опочно. Хлопикова делала мне документы. Ее муж торговал с гетто – колбаса, водка. Передавали контрабандой через дырку в стене. И в один день, когда я у них был, мужа схватили немцы. Кто-то пришел и об этом рассказал. У них были две квартиры. Сами они жили на втором этаже, а пустая квартира на третьем была закрыта на замок. Ну и что теперь делать с этим Адамом? То есть со мной.

Она знала, что вы еврей?

Ну конечно! Говорит мне: «Иди за мной». И закрыла меня на третьем этаже. Я знал, что немцы придут с обыском. А в этой квартире ничего не было – только стол, несколько стульев, на столе какое-то солдатское одеяло лежало, да еще шкаф стоял.

И не было, где спрятаться?

Да. А уже вечер. Окна должны быть завешены, но они жили высоко, и на окнах ничего не было. Вижу в окно мужа Хлопиковой и немцев. Ну а где мне прятаться, что я могу сделать? Остается шкаф. Открыл, а там – колбаса, косынки какие-то… Подумал, что, если они придут обыскивать, сразу полезут в шкаф. Снова посмотрел на зеленое одеяло. Так, думаю, есть приказ о затемнении. Полез на окно, растянул одеяло, держу его за верхние углы, на низ ногами наступил, а сам стою снаружи, на подоконнике. Слышу, идут в эту квартиру. Муж открывает замок, входят, начинают разговаривать. И этот Еруминяк (о! вспомнил его фамилию) их уговаривает: «Я колбасы вам дам и водки…» И кладет деньги на стол, хотел их подкупить. Что вы думаете? Удалось.

Долго вы простояли в этом окне?

Долго? Месяц! Не могу сказать, сколько это продолжалось – может, пятнадцать, может, двадцать минут. Вскоре поляки вернулись в эту квартиру и бросились меня целовать. «Как ты додумался? Мы были уверены, что всем нам конец. Ну если ты это пережил, значит, и войну переживешь». На следующий день я поехал в Опочно.

Эту историю я уже знаю. Вернемся к тому воскресенью на Желязной, 103.

Хорошо… Брандт велел отправить нас на вертерфассунг. Там мы должны были работать на немцев. Привезли нас на Ниску. Это был огромный дом с большим внутренним двором. Каждый из нас получил бляху с номером. Я начал там с евреями разговаривать, и они мне сказали, что я должен был счастлив, раз мне дали эту бляху – такой номер стоит сейчас две тысячи злотых.

Конечно, ведь номер на бляхе означал, что вы трудоустроены, живете в гетто «легально», а не «дикарем».

Да, трудоустроен и хорошо трудоустроен. У евреев там было много работы. Но мой план состоял не в том, чтобы найти себе место получше. Мне надо было попасть к Элиезеру Геллеру. Спрашиваю, когда мы выходим на работу. Говорят, мол, утром.

Где вас разместили?

В том же доме. Все, кто работал на вертерфассунге, там жили. Мы сразу пошли на кухню, в этом доме была своя кухня. Я подумал, что на кухне вполне могут быть какие-то люди из организации. На всякий случай спрашиваю, может, кто знает Элиезера. «Это мой двоюродный брат, – говорю, – не знаю, где его найти». Надеялся, кто-то ему передаст, что я его ищу. Утром надо было отправляться на работу. Перед тем, как пойти, я зашел в туалет и заметил, что там выломана доска. Подумал: «Наверное, кто-то сбежал». Отодрал еще кусок доски и выбрался оттуда. Оказался на Ниской, за домом вертерфассунга. На улице было полно народу. С раннего утра все шли на работу, а потом, днем, в гетто было пусто. Вижу: какая-то женщина несет хлеб. Подошел к ней и спрашиваю, где здесь пекарня. Она сказала, что пекарня – на Ниской, 5. Прихожу туда и говорю парню, который там работает: «Меня отпустили с аллеи Шуха, ты сам понимаешь, в каком я виде». А я был обрит налысо и выглядел как скелет. «Хочу, – объясняю ему, – у тебя задержаться на день или два, пока не найду своего двоюродного брата».

Почему вы пошли именно в пекарню?

Потому что я из семьи пекаря. Я ему говорю: «За то, что ты меня два дня здесь подержишь, буду на тебя работать». Он рассмеялся – какой из меня работник? Во время нашего разговора пришел отец этого парня, хозяин пекарни; его фамилия была Гефен[159]159
  Согласно телефонному справочнику конца 1939–начала 1940 г., пекарня Лейба Гефена находилась на Ниской, 35.


[Закрыть]. Он прикладывал к уху трубку – плохо слышал. И вот сын его, Павел, кричит, что я вышел из Шуха и хочу у них работать. А тот в ответ тоже смеется и говорит Павлу: «Возьми его наверх, найди ему какую-нибудь одежду и покорми». Я как оделся, стал совсем другим человеком.

Почему вы сбежали из вертерфассунга? Ведь там тоже можно было попробовать связаться с Элиезером?

Я не доверял немцам. А в пекарне снова завел разговор о моем двоюродном брате. Через два дня Павел сказал, что если я хочу их отблагодарить, то могу помочь им строить схрон под пекарней. Они работали по несколько часов каждую ночь.

Как этот схрон выглядел?

Под пекарней у них был подвал. Вход в подвал замуровали, а в самой пекарне, под печью, сделали другой, замаскированный вход. Нужно было выносить землю, это была тяжелая работа. Я взялся им помогать, но продолжалось это недолго – на третий день пришли два бойца из Еврейской боевой организации и стали спрашивать, здесь ли Арон Хмельницкий. Пекарь не понимал, чтó происходит, боялся, вдруг какие-то шпики. Но они сказали ему, что я буду в хороших руках, их прислал за мной двоюродный брат Хмельницкого. А мне говорят: «Мы получили приказ от Элиезера Геллера забрать тебя к нему». У этих парней даже было мое письмо Элиезеру из Опочно. Я попрощался с семьей пекаря и пошел с ними.

Улица

И куда они вас отвели?

Они привели меня на территорию щеточников. Геллер командовал группой «Гордонии» на Швентоерской, 32.

Сколько человек было в этой группе?

Где-то десять-двенадцать. Недалеко жила другая группа, что-то вроде организованной коммуны. Это был резерв, они ждали оружия.

У группы Геллера уже тогда было оружие?

Ну конечно! Причем у каждого. Но чтобы попасть в такую группу, у них должно было найтись оружие для тебя. Когда я пришел к Гел-леру, он сразу взял меня в группу с оружием. Для меня это был вели-кий день!

Это было в феврале 1943 года, верно? Пожалуйста, расскажите о встрече с Геллером.

Да, это было в феврале. А встреча? В первую ночь Элиезер взял меня к себе. Лежали в одной кровати, проговорили всю ночь. Он расспрашивал об отце, о матери, о сестрах, о местечке… Я был первым человеком, кто рассказал ему обо всем подробно, в мельчайших деталях. Так он смог пережить трагедию вместе со своей семьей. Когда я хотел о чем-то сказать покороче, он протестовал: «Нет, нет, я хочу знать все». Я все ему рассказывал. А когда закончил, он сказал мне: «Слушай, мы организовались недавно, до сих пор оружия у нас не было и сейчас на всех не хватает. Есть парни и девушки, которые хотят к нам присоединиться, но пока для них нет места, потому что у каждого, кто приходит в организацию, должно быть свое оружие. Ты – исключение». Вытаскивает парабеллум «вальтер тридцать восемь» и говорит: «Тебе дам оружие в первый же день, потому что знаю – ты потерял всю семью, у тебя никого нет. Я чувствую то же, что и ты. Сейчас последняя минута, когда мы можем отомстить, когда можем умереть так, как мы хотим, а не как хотят они». Эти слова я хорошо помню.

Сколько Геллеру было лет?

Двадцать пять. Он был солдатом. До войны служил два года в армии, таких среди бойцов было немного, может, четверо, может, пятеро от силы? А Геллер участвовал в сентябрьской кампании, воевал под Кутно.

Вы долго пробыли у щеточников?

Думаю, две недели.

Расскажите, пожалуйста, о жизни в боевом отряде – с того момента, как вы встретили Хеллера до начала восстания.

Жили мы коммуной. Нас было двенадцать человек. Жили на чердаке и учились пользоваться оружием. Запасались продуктами. Иногда люди сами делились с нами едой, а иногда приходилось отнимать силой.

Как это происходило?

Выходила группа, три-четыре парня, шли в пекарню и говорили: «Ты должен каждый день поставлять организации двадцать буханок хлеба. А если не дашь, придем и возьмем сами. Но если придем сами, возьмем больше, чем двадцать». Обычно договаривались полюбовно, но были такие, кто не хотел ничего давать.

И что тогда?

Тогда такого типа уводили в тюрьму. У нас, на нашей территории, то есть на территории фабрики Тёббенса – Шульца были, помню, две тюрьмы: Лешно, 56, и Лешно, 76.

Как эти тюрьмы выглядели?

Солдаты Еврейской боевой организации охраняли тюрьму днем и ночью, внутри сидел взаперти еврей, который должен был, например, дать полмиллиона злотых, потому что так решил штаб, а еврей не хотел. Деньги нам были нужны, чтобы купить оружие, а этот еврей их заработал на сделках с немцами. Поскольку он не хотел давать деньги, его арестовали, и он сидел до тех пор, пока не согласится наконец отдать.

А если, вопреки всему, он упорствовал?

Помню, бывало и так. Один сидел у нас до самого восстания. Девятнадцатого апреля, в первый день, штаб приказал его освободить.

Вы не помните, как этого человека звали?

Звали его Ополион[160]160
  Владка Мид упоминает в своей книге Апполиона, хозяина одной из фабрик в гетто. Судя по всему, речь идет именно об этом человеке. См.: Meed W. Po obu stronach muru. Wspomnienia z warszawskiego getta [По обе стороны стены. Воспоминания из Варшавского гетто]. Warszawa, 2003. S. 179.


[Закрыть]. Я стоял тогда на посту, его охранял. В другой тюрьме сидел тип, который сотрудничал с гестапо; давал немцам наводки на наши адреса. Мы его поймали прямо с документами из гестапо, с пропусками на его фамилию. Он тоже сидел до 19 апреля, но его не выпустили.

Что с ним случилось?

Расстреляли.

Как его звали?

Миша Вальд. Он сидел на Лешно, в пятьдесят шестом доме. Лилит [Регина Фудем], наша кашарит[161]161
  Связная (ивр.).


[Закрыть], принесла приказ одного выпустить, а другого расстрелять. В том же пятьдесят шестом доме сидел еще один еврей. Помню, что его называли Пилётка. Он тоже сотрудничал с немцами, его тоже расстреляли. Но это было еще раньше, в марте. Я помню этот расстрел. Группа бойцов оцепила тюрьму, прочитали ему приговор и пристрелили. Стрелял Шимон Хеллер из «га-Шомер га-цаир», они жили на Новолипье, 67. Это происходило ночью. Пилётку расстреляли в подвале, налепили на труп бумажку: «Так случится с каждым, кто будет сотрудничать с немцами» – и вышвырнули на улицу. Там его и оставили.

Пилётка был полицейским?

Нет, он шпионил, искал наши схроны.

А других заключенных вы помните?

Помню одного очень набожного еврея, которого звали, кажется, Фингерход. В тюрьме он требовал дать ему талит и тфилин[162]162
  Талит (талес) – молитвенное покрывало, тфилин, или филактерии – коробочки-футляры с текстами из Торы, которые иудейская традиция предписывает привязывать на голову и на руку каждый день во время молитвы.


[Закрыть], чтобы он мог молиться. Принесли все, что просил, он сидел вроде бы две недели и сначала не хотел давать деньги. Но в конце концов дал! Я уже вспоминал о деле Ополиона. А теперь расскажу, как эта акция проходила. Гута [Блонес], одна из наших девушек, нарядилась дамой – надела роскошную шляпу и отправилась к нему. А мы до того за ним следили, чтобы узнать его распорядок дня. Он был главным еврейским начальником в мастерских Тёббенса. Сотрудничал с немцами и делал на этом большие деньги, потому что каждый еврей хотел работать, а чтобы попасть на фабрику, надо было дать на лапу.

Итак, Гута нарядилась дамой и отправилась к нему…

Мы знали, что у Ополиона есть родственники в Палестине, и Гута шла передать от них поклон. Его квартиру постоянно охранял какой-то веркшутц. Гуте передали фотографию Ополиона, она должна была узнать его на улице. После работы он всегда шел домой в сопровождении веркшутца, или немца с оружием. Мы договорились, что Гута, как только его узнает, даст нам знак шляпой, чтобы мы поняли: вот Ополион. Так и случилось. Когда Гута с ним заговорила, подошли наши парни, среди них был Михалек [Клейнвайс]. Он и спрашивает: «Ты такой-то и такой-то?» Тот отвечает: «Нет, моя фамилия Ополион». А Михалек на это: «Тебя-то нам и надо».

В тот день Ополион был один?

Нет, с веркшутцем, но мы его отсекли. Повели Ополиона к воротам, через ворота – на чердак и чердаками привели в нашу тюрьму на Лешно, 76. Он сидел до 19 апреля, а потом, как я говорил, его освободили.

Но деньги так и не дал?

Нет, упертый оказался.

Но вернемся к разговору о жизни коммуной до восстания. Как, например, вы отапливали свое жилище?

На чердаках мы находили разную выброшенную мебель. Брали ее на дрова – у нас в квартире была печь «голландка», – но прежде, чем унести к себе, разбирали на части. А потом устраивали «угадайку». Спрашивали: что это? Стол? Шкаф? Кресло? Кто угадает, тот и выиграл.

Что выиграл?

Ничего. Просто выиграл.

Что еще вы делали на Швентоерской?

Нам сказали, что мы должны копать тоннель от Швентоерской аж до ворот, через которые немцы снова могут прийти за евреями. Мы жили на чердаках, спускались оттуда в подвал и рыли этот тоннель. Песок носили в мешках, таскали на плечах подальше, через два-три дома, чтобы никто не заметил, что мы копаем. Когда дорыли до ворот, наша группа заложила под ними мину. Это была единственная мина, которая взорвалась, как только немцы вошли! В других местах тоже были мины, но они не сработали.

Кроме того, вы строили переходы по чердакам.

Да, проделывали дыры в стенах. Нам дали план, где долбить, вот мы и долбили, ведь мы были всего лишь рядовые солдаты. На этой улице через все дома можно было пройти по чердакам. А из подвала последнего дома мы прокопали под улицей тоннель, так что по нему можно было перейти на нечетную сторону. Была идея проложить такие переходы по всему гетто. Каждая группа строила их на своей территории. Мы начали на Швентоерской, а потом, когда перешли к Тёббенсу, начали рыть там. Будь у нас больше времени, во всем гетто устроили бы так, чтобы можно было передвигаться только по тоннелям и чердакам.

Такой чердачно-тоннельный лабиринт?

Да. То, что мы успели сделать, нам очень помогло потом, во время восстания. Немцы шли по улицам, а мы – по чердакам и тоннелям, из одного дома в другой.

Вы не успели построить тоннель на территории Тёббенса потому, что не закончили на Швентоерской?

Нет. На Швентоерской закончили те, кто пришел после нас, а у Тёббенса мы проложили через всю улицу Лешно.

Почему через две недели вы перебрались на территорию Тёббенса?

Двое наших парней – Шимон Левенталь и Юда Конский – пошли к стене, чтобы получить оружие с арийской стороны. Какой-то стукач их заметил и донес немцам. Как только их забрали, наш штаб объявил тревогу. Все группы сменили адреса. Человек, знаете ли, всего лишь человек и, если его посильней прижать, вполне может выдать.

Что случилось с этими ребятами? Они погибли?

Да, погибли. В гестапо им каким-то прессом раздавили пальцы на руках и ногах. Они были синие от боли, но никого не выдали, не выдали ничего!