Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

Это были ребята из вашей группы, из «Гордонии»?

Да. Нам рассказывал о них еврейский полицай, который присутствовал на допросах. Потом пинкертовцы[163]163
  Сотрудники действовавшей в гетто погребальной конторы Мордехая Пинкерта.


[Закрыть] рассказали, как выглядели ребята. Но мы тогда не знали, что они не выдали, поэтому все время были в боевой готовности. Сменили места, каждая группа пошла в новый схрон.

Может быть, вы хотели бы еще что-нибудь рассказать об акциях, которые проходили до восстания?

Помню, когда мы пришли к Тёббенсу, заняли нашу позицию не сразу. Неделю просидели в подвале, ждали, когда штаб отменит тревогу. Там, в этом подвале, было ужасно. Нас было очень много, бойцы из нескольких групп. Сидели с оружием, но день и ночь взаперти. И само ожидание…

Еды вам в этом подвале хватало?

С едой проблем не было. Нам приносили. Но там сидело сорок человек. Душно, жарко, и это ожидание… целую неделю. Когда наконец пришла информация, что можем оттуда выйти, мы заняли нашу позицию – пошли на Лешно, 76. Там было место для группы «Гордонии», кроме того, у нас было еще резервное место. В случае чего нам следовало соединиться с группой Давида Новодворского на Новолипье, 67, рядом с Смочей. Они были наши соседи – с Лешно к ним можно было дойти по чердакам.

На Лешно, 76, жили те, кто работал на фабрике?

Да. Фабрики там были через каждые несколько домов. Одна – на Лешно, 74, еще одна – на Лешно, 80. Рабочие жили на нижних эта-жах, а мы – на последнем. Вход в квартиру мы замуровали, но у нас был другой, через чердак. Поднимались в квартиру по приставной лестнице.

Сколько человек там жило?

Человека десять-двенадцать. Вся наша группа.

Вы не могли бы сказать, кто в нее входил?

Конечно! Яцек Файгенблат, Якубек Путермильх – муж Маши, Михалек Клейнвайс, Куба Вайс, Хенек Фингерхут, Лея Корн, Гута Кавеноки, она была из Лодзи, Адек Химельфарб, Марек Бланк и я, Арон Хмельницкий.

Вы хорошо их всех знали?

Я близко узнал их именно тогда – до и во время восстания. Мы ведь все время были вместе. Помню, когда ложились спать, была очередь…

Очередь куда?

Арон закончил – Михалек начинает, Михалек закончил – Куба начинает…

Что начинает?

Рассказывать свою историю – откуда, как попал в группу, что случилось с семьей. Мы хотели узнать друг друга. Сошлись так тесно, как будто были одной семьей. И жили как одна семья. Отнимали деньги у других, иногда по полмиллиона добывали, а у самих денег не было. Жили на черном эрзац-кофе и на хлебе с повидлом, мяса я тогда вообще не видел – на обед суп, иногда какой-нибудь кусок колбасы. Деньги были неприкосновенны, только на оружие.

Среди вас были пары?

Лея Корн была с Юдой Конским. Когда Иегуда погиб, она очень горевала и больше ни с кем не хотела сходиться.

Лея выжила?

Нет. Я об этом потом расскажу. А у Гуты [Кавеноки] никого не было.

Кого из бойцов вашей группы вы больше всего любили?

Михалека. Он был ни на кого не похож.

Михалек выжил?

Из нашей группы никто не выжил, кроме Якубека и меня.

Поговорим сейчас о восстании в гетто?

Я ничего не могу сказать о первом восстании, о январском – меня тогда в гетто еще не было.

Да, я знаю. Мне хочется порасспрашивать вас об апрельском, втором восстании.

В марте штаб назначил Элиезера Геллера командиром восьми групп. Он командовал всей территорией фабрик Тёббенса, а Марек Эдельман – всей территорией щеточников, там были четыре группы.

Кто командовал вашей группой?

Яцек Файгенблат. Яцек уцелел в восстании, но погиб позже, в Варшаве. Он был в схроне вместе с Гутой и еще с несколькими людьми. Схрон засекли, и никого в живых не осталось. До этого Яцек был с нами в лесу, а потом вернулся в Варшаву, на арийскую сторону, – и погиб.

Итак, апрельское восстание…

Ночью 18 апреля мы что-то слышали. На следующий день был Эрев Песах[164]164
  Канун Песаха (ивр.).


[Закрыть]. Но сначала я должен еще кое-что рассказать, чтобы стало понятно, кем были немцы. Они все время забавлялись еще и так: одних приговаривали к уничтожению, а другим давали какие-то номерки, бляшки, мол, веселитесь, девочки, веселитесь мальчики… Еще один месяц, еще один день… В гетто все время говорили о том, как быть им полезным, как выполнить их приказы. А все это была одна большая липа и одно сплошное вранье. За неделю до 19 апреля немцы объявили, что разрешено печь мацу на Песах. В прежние годы этого не было. Ну раз можно печь мацу, значит Песах будет спокойный. В гетто не было белой муки, только темная, так что люди ходили к раввину и спрашивали, можно ли делать мацу из темной муки. Раввин им сказал, что в такое время можно. И на улицах сразу было видно – вот идут люди с белыми наволками, значит, несут из пекарни мацу на Песах. Все приготовились к седеру. В ночь на 18 апреля немцы окружили гетто. Но я этого не видел, потому что было темно: мы слышали только, как едут машины, шумят моторы. А на рассвете мы враз всё увидели. Каждое утро люди шли на работу – одни на фабрики в гетто, другие на арийскую сторону, на плацувки. В тот день те, кто работал на фабриках в гетто, пошли на работу, как обычно, а тех, кто шел в город, задержали. Сказали им: «Zurück, zurück![165]165
  Центральное (ивр.).


[Закрыть] Сегодня никто не выходит». Для нас это был знак: что-то произойдет. Мы еще с ночи готовились. Из центрального гетто и от щеточников пришла информация о том, что их тоже окружают. Оцепили все три гетто, но вошли только в гетто меркази[166]166
  Администрация СС в гетто, или Befehlstelle, с сентября 1942 г. занимала дом 103 на улице Желязной. Во время Большой ликвидационной акции (июль – сентябрь 1942 г.) Befehlstelle находилась в здании Еврейской службы порядка на улице Огродовой, 17.


[Закрыть], то есть в центральное гетто, и оттуда начали. Наши ребята встретили их там гранатами, а мы у Тёббенса с утра слышали стрельбу и уже знали, что началась акция. По выстрелам узнавали, наши или немцы: у наших пистолеты и гранаты, у немцев – автоматы. Тогда мы еще не знали, чем закончилось первое наступление. Все время были наготове. Элиезер приказал всем группам занять позиции. Мы, в семьдесят шестом доме, спустились на второй этаж. Окна дома выходили на стену: Лешно была разделена, на противоположной стороне жили поляки. Наблюдали за стеной и ждали немцев. Они всегда шли в гетто вдоль стены по арийской стороне и входили через Кармелитскую. Но сейчас мы их не видели. Они вошли в центральное гетто, а мы, как я говорил, слышали только выстрелы. Не знали, что делать, ждали, у всех нервы на пределе. Еще в первый день решили строить баррикады в подъездах. Через ворота входишь во двор, а каждый двор – это такой квадрат, и подъезды с четырех сторон. Мы эти подъезды баррикадировали. Стаскивали все, что попадалось на глаза, – мебель, тюфяки с соломой, горшки – и всем этим заваливали лестницу, чтобы они не могли подняться. А мы были на втором этаже. Весь день строили баррикады на лестничных клетках. Там, в центральном гетто, стрельба, а мы готовимся отбиваться. К вечеру получили приказ: часть нашей группы должна перейти к Давиду Новодворскому, туда, где была мина, которая потом не взорвалась. Мы пошли, чтобы помочь им окружить этот дом: немцы должны были пройти через бефельштелле, недалеко от Новолипок. Оттуда, из бефельштелле, они рано утром вошли в центральное гетто, тем же путем и должны были вернуться. А мы там заложили мину. Трое наших парней пошли в подвал и попробовали ее подорвать. Ну и остались с языком в жопе, как говорят. Я тут шучу, а тогда это была трагедия. Парни вернулись и плакали. Когда немцы там проходили, а мина не взорвалась, мы распсиховались, от злости швырнули им вслед несколько гранат, и все мимо. Но все-таки швырнули! Чтобы им показать! Потом вернулись на нашу территорию. Это было 19 апреля. А 20-го Тёббенс, хозяин мастерской, вызвал своих еврейских управляющих и начал на них орать, мол, что ему не нужна здесь эта банда, то есть мы: «То, что происходит сейчас в центральном гетто, нас не касается. У нас только одна обязанность – работать. С теми, кто будет работать, ничего не случится. И еще мы должны вынести все машины, фабрику эвакуируют в Травники, мы там будем работать и дальше». Он так нам сказал, этот Тёббенс. Мы понимали, чтó это значит: работай, пока нужен, а потом – в газовую камеру. И все же нам было проще этому не верить, понимаете… Не то чтобы совсем не верили. Знали, что это правда так, но проще было… Может, все-таки… может, все-таки?.. Каждый хотел прогнать от себя эту мысль, понимаете? Элиезер пришел к нам и сказал, что 20-го утром мы должны быть готовы. Нам предстояло напасть на немцев, когда они пойдут вдоль стены в центральное гетто. Наше наступление должно было стать знаком солидарности с центральным гетто. Мы не будем ждать, пока немец придет к нам, пока, уничтожив одно гетто, войдет в другое. Элиезер сказал, что он бросит первые две гранаты, а потом все начнут стрелять. И вот стоим мы возле окон, ждем. Слышим – идут с песнями в центральное гетто. Поют: Wir horten die Juden[167]167
  Мы собираем евреев (нем.). Строка из нацистской песни.


[Закрыть]. Так и вошли в гетто. Видим – идут шеренгами по пятеро. Уйма вооруженных солдат – с автоматами, с гранатами, как на фронт идут. Они проходят вдоль стены, мы их видим. И тогда Элиезер вынул две гранаты и бросил одну за другой. Для нас это был знак к наступлению. Несколько немцев попáдали трупами, а остальные начали пробираться под стеной. Их офицер стал на них орать, мол, отойдите от стены и стреляйте по окнам. Нас было всего двенадцать человек, а они перли целым полком. Шум стоял ужасный. Во время этой стрельбы Тёббенс (он жил в семьдесят четвертом доме) подошел к окну и кричит: «Nicht schiessen![168]168
  Не стрелять! (нем.)


[Закрыть] Я тут живу, я Тёббенс!» Его тогда ранили. Мы были уверены, что после такой стрельбы немцы войдут в гетто, а они не вошли, пошли в центральное.

Сколько немцев тогда погибло?

Говорят, что сорок, я не знаю. Мы не считали. Их уносили санитары. В семьдесят четвертом [доме] тоже была группа, коммунисты, ими командовал Хесек Кава. Потом, возле тридцать шестого [дома], их атаковала группа Беньямина Вальда. Вот так немцы и шли в тот день в центральное гетто, а мы их поджидали на каждом углу. Это было 20 апреля. Мы только потом узнали, что они хотели сделать фюреру подарок – Ghetto Warschau Judenrein. 20 апреля был день рождения Гитлера.

В первом наступлении кто-то из ваших погиб?

Первой, через два дня после начала, погибла девушка, ее звали Корнгольд [Лея]. Из нашей группы тогда еще никто не погиб.

Пожалуйста, рассказывайте дальше.

Это было 20 апреля. Тёббенс снова собрал управляющих и опять начал на них кричать, угрожал им. Сказал, что рабочие должны сегодня же явиться на Лешно, 80[169]169
  Сборный пункт для евреев, которых вывозили из Варшавского гетто, находился рядом с Лешно, 84.


[Закрыть], там был сборный пункт, и оттуда они пойдут на Умшлагплац. Но тех, кто пришел бы туда по своей воле, не было, тогда уже никто не верил. Несколько месяцев назад пошли бы, а теперь у каждого был какой-то схрон, какой-то подвал, чердак, все попрятались.

Действительно, на Лешно, 80, никто не пошел?

Да… Но какие-то группы все же пошли. Они поверили, что поедут в Травники. Думаю, тогда со всей территории вывезли примерно пять тысяч человек.

Сколько всего человек проживало тогда на этой территории?

Тысяч двадцать. Во всем гетто оставалось сорок пять тысяч. Но я хотел рассказать о чем-то другом. Когда началось «переселение в Травники», мы получили приказ отправить Хану Плотницкую, нашу кашарит, в Бендзин. Она должна была рассказать, чтó тут у нас происходит. Элиезер Геллер дал ей инструкции. Я был при том, как он передавал ей разные письма. Элиезер сказал Ханке, что завтра ее каким-то образом выведут из гетто. Это был как раз тот день, когда рабочие шли на Умшлаг. Я, Михалек [Клепфиш] и еще два человека должны были проводить ее на Лешно, 80, а там ее должен был ждать один веркшутц. Он входил в нашу организацию. Меир Шварц его звали, бундовец. Как и Лилит [Регина Фудем], он был связным у Элиезера. Идем мы с Ханкой по улице, вдруг из каких-то ворот выходит патруль и останавливает нас. «Нет прохода», – говорят. Михалек, он был очень смекалистый, объясняет немцу: «Тут, в соседнем доме, живет моя семья. Я хочу, чтобы они пошли на Лешно, 80, вместе с нами». Немец согласился, сказал, что сам их к этому дому проводит, а мы стоим за воротами; они еще на улице были. Немец входит с ними в ворота, Михалек поднимает с земли какие-то свертки (во всех подворотнях валялись брошенные узлы) и говорит: «В следующем дворе у меня тоже родня живет, я их тоже хочу забрать». А в той, второй, подворотне ждал Меир Шварц, Михалек знал об этом, и как только он вошел в ворота, дал знак Ханке и Меиру, мол, тикайте. А сам начал стрелять. Одного убил на месте, а второго ранил. Немцы услышали выстрелы, вбежали в ворота и начали стрелять в них. Попали в Шварца, он получил очередь в плечо, но смог убежать. Пришел к нам в подвал, на Лешно, 76. Там был схрон Стефана Граека[170]170
  Стефан Шалом Граек (1916–2008) – активист действовавшей в подполье Варшавского гетто партии Поалей Цион (правое крыло), впоследствии – глава организации еврейских комбатантов. После войны жил в Тель-Авиве.


[Закрыть]. Он жил в этом доме.

Что значит «схрон Стефана Граека»? Он его строил?

Это был партийный схрон. Там прятались люди из Поалей Сион Смол: Лейзер Левин[171]171
  Лейзер Левин – активист действовавшей в подполье Варшавского гетто партии Поалей Цион (правое крыло) и Еврейской организации самопомощи. После войны жил в Израиле.


[Закрыть], Йоханан Моргенштерн[172]172
  Йоханан Моргенштерн (1905–1943) – активист действовавшей в подполье Варшавского гетто партии Поалей Цион (правое крыло), член Еврейской боевой организации. С апреля 1943 г. находился на арийской стороне. Умер в Варшаве 6 мая 1943 г.


[Закрыть], жена Стефана и другие. Входили в схрон по паролю. Нужно было сказать: «Ян». Там было наше место сбора. Если потеряемся, то собирались там и оттуда шли на очередное задание. Меир пришел в схрон, но пометил всю дорогу своей кровью. К счастью, немцы не пошли по его следу, а наши люди быстро кровь смыли. Ханка не вернулась.

Что с ней случилось?

Поймали и отправили в Треблинку.

Что происходило потом? Расскажите, пожалуйста.

Дальше было трудное дело. Надо стрелять, а ни гранат, ни новых пуль нам не передают. Наши боеприпасы быстро закончились, кажется, числа двадцать третьего. А в этот день немцы начинают входить в ворота. Мы стоим наверху, на посту, и смотрим, в какие ворота они входят. С нами был Шимон Хеллер, он один – с винтовкой, а у остальных – пистолеты, гранаты и коктейли Молотова. Как только видели немцев, давали ему знак, и он стрелял из ружья. После каждой такой атаки мы переходили в следующий дом, вот немцы и думали, что нас много и оружия у нас полно. А нас была маленькая группа, так и перебегали с чердака на чердак, из дома в дом. И хотя мы стреляли, все это было такое жалкое в сравнении с их силой. Волей-неволей задумывались, что будет, когда у нас закончатся пули. Решили, что каждый свою последнюю пулю оставит для себя, лишь бы не даться им живьем. Потому что любая смерть быстрее и легче, чем Треблинка. А что такое Треблинка, мы знали. Вот сейчас, когда рассказываю об этом – тогда я себя не спрашивал, ничего не знал, – но сейчас, когда об этом думаю, не припомню, чтобы мы когда-нибудь говорили о выходе из гетто. Никто об этом и слова не сказал. Каждый знал, что сделать с последней пулей. Немцы начали входить в дома. У них что ни день, новая тактика, иногда они ее каждые два часа меняли. А у нас не было слаженно действовавшего штаба, связь между группами едва существовала. На третий или четвертый день к нам снова пришел Элиезер и рассказал, чтó происходило у щеточников. Сказал, что наша мина взорвалась. Ой, как мы обрадовались – хоть что-то нам удалось! Элиезер рассказал и о центральном гетто – наши парни сожгли там два танка и не понесли особо крупных потерь. Нас это тоже приободрило. Но нам хочется есть. Уже несколько дней сидим без еды, голодные. Что делать?

У вас не было запасов провизии?

Не было. Откуда? Если только то, что случайно удавалось найти в какой-нибудь квартире, – немного риса, немного картошки. Пекарни не работали. Если у кого и были запасы, их забирали с собой в укрытие. В первые дни там было что есть. Ну а потом… Так что сидели голодные. А в семьдесят шестом доме на первом этаже была пекарня. Пошли туда. Я увидел, что есть мука, есть печь, всё есть, только дрожжей нет. Так что испек хлеб без дрожжей. Во время войны печь хлеб без дрожжей можно. Триста лепешек испек. Это было то ли в седьмую, то ли в восьмую ночь. Этот хлеб мы разделили между всеми группами на нашей территории. Каждой группе досталось несколько лепешек. Все хорошо, но только как пек хлеб, дым валил из трубы. А бефельштелле рядом. Они наверняка видели этот дым, но в гетто не вошли. Немцы ночью не приходили в гетто. Зато вошли утром – и пекарня тут же взлетела на воздух!

Вы говорили, что немцы часто меняли тактику.

Да. Через несколько дней они начали использовать еврейскую полицию, чтобы выманивать людей. Полицейским приказали входить в дома, в подвалы, квартиры и кричать, что все должны покинуть дом, потому что его сейчас сожгут. Люди этого очень боялись, не знали, что делать. Некоторые начали выходить. Шли на Лешно, 80, каждый день по несколько человек, каждый день кцат[173]173
  Немного (ивр.).


[Закрыть]. У кого был хороший схрон, оставались. Мы тоже решили сменить тактику. Ушли с чердаков, чаще прятались в подворотнях. Немцы начали тайком заходить в квартиры и устраивать там амбуши[174]174
  От англ. ambush – засада.


[Закрыть]. Передавали своей артиллерии на арийской стороне, из какого дома, с какого чердака стреляем, и артиллерия стреляла по нам. Как только она начинала бить по чердакам, мы спускались пониже. Когда немцы увидели, что артиллерия не помогает, начали поджигать дома. Жгли дом за домом, и так разгорался огромный пожар. Мы уже знали эти пожары по центральному гетто. А потом видели такой же пожар на Швентоерской. Эти три пожара становились все больше и больше. А нам некуда было отступать. Все наши переходы пригодились в первые дни, но не позже, когда начали гореть дома. Немцы окружили дом, из которого по ним стрелял Шимон Хеллер. Вся наша группа была в этом доме. Они ворвались в нашу квартиру, и тогда Элиезер [Геллер] приказал выпрыгивать из окон во двор. Прыгали со второго этажа. Некоторым удалось, и они прорвались к Давиду Новодворскому.

Как можно безопасно выпрыгнуть со второго этажа?

Там была гора мусора, и мы прыгали в этот мусор.

Кто-нибудь из ваших пострадал, когда вы прыгали?

Элиезер спускался по простыне, а под конец прыгнул – и вывихнул себе руку, она потом очень болела. Шимон Хеллер выпрыгивал последним, и его застрелили. Стреляли в него из окна, так он на этой горе мусора и умер. Через какое-то время к нему вернулись, но его ружья уже не было.

Что вы сделали с его телом?

Унесли. Но куда унесли? На лестничную клетку. Мы ничего не могли с ним сделать. Он уже умер. Все время шла стрельба… Дома пылали, а мы переходили с чердака на чердак. Когда деревянные перекрытия прогорали и падали перед нами, мы уже не могли перейти. Приходилось выходить из дома по лестнице. Нам некуда было идти. Мы ничего не могли сделать. У нас не было боеприпасов. Это было ужасней всего.

Вы помните, когда застрелили Шимона Хеллера?

Мы вышли из гетто двадцать восьмого апреля[175]175
  Первая группа Еврейской боевой организации вышла из гетто в ночь с 28 на 29 апреля 1943 г.


[Закрыть], через десять дней сопротивления. Шимон погиб, кажется, на восьмой день. На десятый день мы совсем ухайдакались. Как это – «ухайдакались»? Мы переходили с чердака на чердак, от лазарета к лазарету – у нас было несколько раненых. Лазареты устроили в схронах, один из них – под семьдесят шестым домом. Там даже был настоящий доктор. Не знаю, как его зовут, знаю только, что живет в Америке. Стефан Граек рассказывал, что только этот врач выжил, только этот врач… Шесть наших раненых были в его лазарете. 28 апреля мы получили сообщение – все бойцы должны прийти на Лешно, 56, в схрон. Попытаемся выйти из гетто.

Там должны были встретиться все повстанцы с территории Тёббенса?

Те, кому дойдет это сообщение. В каждую группу кто-то должен был его передать. А по гетто ходила еврейская полиция и кричала: «Завтра поджигаем! Завтра поджигаем! Всем выходить!» Эти слова – «завтра поджигаем!» – расходились по гетто, как потоп. Нам некуда было идти… Помню, что в тот же день, до того, как пойти на Лешно, 56, мы получили приказ поджечь фабрики. Оружия у нас уже не было, но поджечь мы могли! Они поджигали дома, а мы фабрики. Бензин – и гори! Пожар все разрастался и разрастался… В ту ночь на Лешно, 56, мы узнали от Элиезера, что можно выйти из гетто через канализацию, а оттуда нас заберут в лес, уйдем к партизанам и продолжим воевать с немцами.

Вам известно, кто организовал выход по тоннелям?

Знаю только, что накануне Элиезер отправил по канализации на арийскую сторону Стефана Граека. У него там, на другой стороне, на Огродовой, 27, был схрон. Там уже пряталась группа, которая вышла из гетто раньше. Дворник в этом доме был членом ПРП, он помогал повстанцам. Дорогу через канализацию знали, именно по ней нам доставляли оружие и сообщение. Были даже свои знатоки тоннелей – в том числе те, кто торговал оружием.

То есть больше никаких акций в гетто вы не предпринимали?

Нет. Элиезер еще раз выслал десятерых бойцов на поджог фабрик. Я был одним из них. Мы отправились на Лешно, 76. А когда выполнили задание, пошли в схрон, он был в том же доме, где и фабрика. Там пряталось, может, восемь, может, девять человек, среди них несколько партийных, но все гражданские, без оружия. Элиезер хотел вывести их из гетто вместе с нами. Мы забрали всех с собой.

Что это были за люди, которых вы забрали?

Из Поалей Цион – Левин, Моргенштерн, руководители организации. Сначала вместе с ними пошли в лазарет. Я рассказывал, что у нас там были раненые. Помню, входили в лазарет через голландскую печку… Встреча с ранеными была очень трудной. Мы уже знали, что выходим в лес, но нельзя было им об этом сказать. Они не могли выйти с нами. Вы себе это представляете? Элиезер подошел к Меиру Шварцу, тот был ранен в плечо, а не в ногу, мог ходить, и спрашивает у него: «Скажи, ты выдержишь эту дорогу вместе с нами?» Меир ответил: «Да». – «Тогда я тебя беру». Потом Элиезер говорит Гуте [Кавеноки]: «Гута, ты остаешься здесь. Нельзя оставить раненых одних, без помощи».

Гута не была ранена?

Нет, она не была ранена. Я не раз об этом думал. Гута тогда разрыдалась: «Если я женщина, значит, я не гожусь в партизаны?» Все это происходило в комнате, перед печью[176]176
  Т. е. у тайного входа в лазарет.


[Закрыть], а за ней лежали раненые.

Они этого не слышали?

Нет, они не слышали. Гута очень просила Элиезера, чтобы он разрешил ей пойти вместе с нами, потому что она хочет сражаться. И тогда Лея Корн[177]177
  О Лее Корн см.: Rufeisen-Schüpper H. Pożegnanie Miłej, 18 [Прощание с Милой, 18]. Kraków 1996. S. 101: «Лея Корн добровольно согласилась пожертвовать собой и осталась с ранеными».


[Закрыть] – я говорил, что еще расскажу о ней, – шепчет Элиезеру: «Элиезер, я остаюсь». И, не дожидаясь ответа, пролезла через печь внутрь. Я эту минуту никогда не забуду. Лея осталась там. Остаться означало ждать, когда подожгут дом. Шварц пошел с нами. В ту же ночь мы впервые вошли в канализацию. Это было ночью 28 апреля. Кто-то из наших почувствовал газ. Решили, что это немцы, и начали выходить. Как мы входили в канализацию, так это целая история. Сначала расширили дыру, через которую шмуглеры когда-то перебрасывали товар, вынули из стены еще несколько кирпичей. У тех, кто входил в тоннель первыми, не было опыта, они не очень представляли, как этот делается. Если спускались головой вниз, не могли двинуться дальше, канализация была глубокая, поэтому вылезали и снова спускались [по лесенке в люке] ногами вперед. Потом уже научили друг друга, и стало легче.

Сколько человек вошло в канализацию 28 апреля?

Думаю, нас было около тридцати. Так вот, когда первая группа выбралась из-за этого газа, мы решили дождаться Элиезера и других. А Михалек [Клейнвайс] говорит: «Если бы найти какие-нибудь доски, можно бы их затащить в канализацию и на них дожидаться». Недалеко была пекарня, я ее знал. И кроме того, я знал, что в пекарнях есть доски, на которых пекут хлеб. Так что унесли мы все доски из пекарни. Каждый получил по доске и отвечал за нее. Потом эти доски нам очень помогли, когда пришлось очень долго идти, по дороге останавливаться, ждать и снова идти. Второй раз мы вошли в канализацию той же ночью. Дальше тянуть было нельзя. Пожар подступал все ближе. Уже в тоннеле, прежде, чем двинуться, немного подождали других: вдруг кто еще придет? вдруг еще кто-нибудь? Нас было около сорока человек – из разных групп, но все с территории Тёббенса – Шульца.

Похороны Парчев (?)

Кто вел эту группу?

Элиезер, наш командир. Но он тоже был первый раз в канализации. Стефан Граек, который знал дорогу, был уже на арийской стороне. Он должен был найти грузовик и забрать нас, как только выйдем.

Нашел?

Нет, не смог. Он связывался с Ицхаком Цукерманом, но ничего у него не вышло.

Кто-нибудь из ваших знал дорогу?

Нет. Никто из нас раньше в канализации не был. Самым главным был Геллер. Он отдавал приказы. Ну и пошли мы. Знали, что должны идти наискосок, чтобы выйти на Огродову, 27. Так мы и шли, по диагонали. Некоторые тоннели были такие низкие, что передвигались скрючившись, а в широких и глубоких стояла вода. В низких воды было мало, в высоких – иногда по грудь.

Там была не только вода?

Да, не только. Ужасно воняло. Оружие несли над головами, чтобы не намокло. Измаялись и голодные были – всё сразу. Мы делились на группы. Часть шла по одним тоннелям, часть по другим. В низких останавливались и, пока ждали, отдыхали на досках.

Надо было дождаться остальных или останавливались, чтобы отдохнуть?

Надо было дожидаться – мы не знали, куда дальше идти.

То есть кто-то шел вперед, разведывал дорогу и возвращался за группой?

Да. Проверял один тоннель, другой, и тогда шли остальные. Часто приходилось возвращаться, менять маршрут. Там ведь ничего организовано не было, никакого плана.

Как долго длилось это «путешествие»?

Путешествие длилось до трех часов ночи. Мы надеялись, нас будет ждать грузовик… Наконец дошли до люка. Подумали: здесь должен быть выход. Но все вместе там [под люком] стоять не могли – нас бы услышали. Только Элиезер и Новодворский стояли и ждали…

Граека?

Граека. А там, наверху, жандармы ходят. В конце концов Граек появился, постучал в люк и крикнул: «Ян» – это был наш пароль. Значит, будем выходить! Граек договорился с дворником на Огродовой, 27, что мы войдем в дом, поднимемся на чердак и там переждем до завтра. А завтра придет грузовик. На Огродовой, 27, это было недалеко от выхода из канализации, жили поляки. Но они занимали нижние этажи, а на остальных – до шестого – было пусто. Тихонько, как коты, мы выбрались из тоннеля…

Все сорок человек?

Все! Каждый бежал к воротам, потом на лестницу и по ступенькам на самый верх, на чердак. Мы поднимаемся на чердак и не понимаем, зачем нас сюда привели. Только тогда нам сказали, что грузовик придет завтра утром.

Всем удалось проскочить?

Да. Все сорок человек прошмыгнули в полной тишине. Ну вот, оказались мы на чердаке. О сне и говорить не приходится – мы все мокрые. Ждали до утра. А утром грузовика снова нет. Зато пришли Стефан с Элиезером. Принесли нам… булочки! Вот такую корзину свежих булочек! Вы смеетесь?

Да, могу себе представить: измученные люди в вонючей одежде – и у каждого в руке свежая булочка.

Ну да, каждый получил по булочке, а нам бы надо по две буханки хлеба. Но, наверное, Стефан больше ничего не мог достать.

Это было двадцать девятого?

Да. Где-то в половине десятого появился Элиезер – без ботинок и своей кожаной куртки. Что случилось? Его схватили шантажисты, забрали деньги, обувь, все отобрали и так оставили. Не немцы – поляки, шмальцовники[178]178
  От польск. жарг. szmal – монета, szmalcownictwo – вымогательство. Этим жаргонным словом называли шантажистов, которые вымогали деньги у евреев, скрывавшихся за пределами гетто. С конца октября 1941 г. евреев, пойманных на арийской стороне без пропуска, равно как и поляков, которые их прятали или им помогали, ждала смертная казнь. Этим пользовались вымогатели: они безнаказанно грабили евреев в общественных местах (на улицах, особенно вблизи гетто, на дорогах, в общественном транспорте) и шантажировали их доносом в немецкую или польскую полицию, если откажутся заплатить «выкуп».


[Закрыть]. А он был с оружием! Но ему не хотелось поднимать шум, он боялся, что могут обнаружить и нас. Напали на него совсем рядом с Огродовой. Мы дали ему какую-то одежду. Элиезер сообщил, что грузовика все еще нет, надо ждать до рассвета, днем все равно нельзя ехать.

А что вы сделали с мокрой одеждой?

У каждого была своя печка. Высушили одежду на собственном теле. Сначала как следует вещи выжали, а потом они на нас сохли.

Воды не было?

Ни капли.

Только булочки?

Нет, не только. Потом принесли эрзац-кофе.

Кто принес?

Франка, связная, но не с нашей территории. Ну и обед был – передали хлеб, колбасу, какое-то питье. Но главное, должна была стоять полная тишина, чтобы никто нас не услышал. Это было очень трудно. После всего, что пережили, мы не могли часами сидеть на чердаке, не шелохнувшись. В какой-то момент снизу, со двора, донесся крик: «Еврей, полицай!» Мы были уверены, что нас накрыли. Понимаете? Оружие наизготовку, сами приготовились. Говорим друг другу: «Это уже конец. Конец Варшавского гетто. У каждого есть пуля для себя». Ждем. А это, оказывается, детки играли в «еврея и полицая». Потом снова пришел Элиезер, принес известие о том, что грузовик приедет перед рассветом. Мы попытались чуточку поспать, хоть немного отдохнуть. В четыре утра наконец приехал. Втихую спустились с чердака – и на грузовик! Только старики из «Поалей Цион» остались. Кажется, их восемь было. Стефан увел их в схрон в том же доме, на Огродовой. Они для леса не годились. В кабине сидел поляк из ПРП, Кшачек [Владислав Гаик].

Тот, кто 10 мая вывез вторую группу?

Да. С ним был еще Тадек [Тувия Шейнгут] из «га-Шомер га-цаир». Его застрелили во время второго выхода из канализации. В грузовике нас было тридцать или тридцать два человека. Легли вплотную друг к другу, оружие спрятали. Договорились, что, если что-то начнется, мы бросаем гранаты, а Кшачек не останавливается, едет дальше. Наступало утро. На улицах начали появляться люди – кто-то молоко несет, кто-то дорожку перед домом подметает. Они нас как увидели – о боже мой! Бегом в ворота. Выезжаем из Варшавы. Мы знаем, что на выезде из города – шлагбаум, и там пост. Кшачек еще раз напоминает нам о гранатах. Подъезжаем к посту. Немцы проверяют примерно каждого пятого. Когда Кшачек к ним подъезжал, они как раз кого-то проверяли. Он их объехал вот так, кругом… и погнал дальше. Не стреляли. Проехали, удалось! А могло не получиться!

Могло… Как долго вы пробыли в Ломянках?

В роще мы просидели недели три.

Кто-то привозил вам еду?

Никто ничего не привозил. Не только еды, даже воды не было. Стефан остался в Варшаве, Элиезер – тоже. С нами выехал Давид Новодворский, он нами командовал. А мы ждали, когда партизаны возьмут нас в лес.

Но как все-таки вам удавалось добывать еду?

Давид Новодворский получил приказ никого из леса не выпускать, чтобы нас не заметили. Но у нас не было воды. Поэтому мы нарушали приказ и ночью пробирались к колодцу. Есть тоже было нечего. Что-то надо было придумать. Тогда мы решили добыть еду без ведома Новодворского. Пошли на это дело мы с Михалеком. Утром вышли из леса: я похож на еврея, он – на поляка. Стоим у дороги и ждем, я на одной стороне, он – на другой. Вдруг видим: едет какой-то мужик на подводе. Михалек выходит на дорогу, а я стою с противоположной стороны, за спиной у этого мужика. Михалек спрашивает мужика, нет ли у него еды. Мужик оглянулся – и видит меня. Сразу обо всем догадался и спрашивает: «А ты откуда?» – «Я убежал из поезда в Треблинку, – так ему отвечаю. – Я еврей. Вы можете мне помочь? Я вам заплачу». – «Ну чем я могу помочь?» – «Вы можете купить мне буханку хлеба и принести немного воды». – «А как я вам это принесу? Где вы будете?» – «Мы будем на том же месте, здесь». Вижу, мужик порядочный, это сразу чувствуешь. Но все равно надо было себя как-то обезопасить. Так что мы с Михалеком договорились, что пройдем еще километр в направлении деревни и там его встретим. А если он вернется с полицией, мы увидим их издалека. Но он вернулся один. И принес буханку. Воды у него не было, но он взял для нас молоко. Мы ему заплатили и попросили, чтобы на следующий день приехал сюда в это же время и привез еще хлеба.