Текст книги "Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах"

Мы можем еще на минутку вернуться к 1968 году?

Тогда страшно сказать, что вытворяли. Примерно то же, что после войны делали с «заплеванными карликами реакции»[227]227
  Пропагандистское клеймо, которое идеологи «народной Польши» употребляли по отношению к солдатам Армии Крайовой. Восходит к напечатанному в феврале 1945 г. в Лодзи плакату Влодзимежа Закжевского «Olbrzym i zapluty karzeł reakcji» [Великан и плюющийся карлик реакции], на котором были изображены бегущий с оружием наизготовку солдат Войска Польского и плюющий в его сторону карликообразный человечек с табличкой АК. Этот плакат составлял элемент пропагандистской кампании прокоммунистических польских властей против Польского правительства в изгнании.


[Закрыть]. И что, тогда уехали все поляки, которых преследовали? Нет!

Вот только в те [послевоенные] годы у поляков особой возможности выехать не было, а у евреев в 1968-м была.

Это правда. Но все равно, ведь зло было одно и то же.

У вас были какие-то неприятности на работе?

В 1968 году – нет. Они немного сместились во времени. В 1970 году потеряла место в Щецине. Но к отъезду никто меня не вынуждал.

Думаю, ни один еврей в Израиле или в Америке не мог бы понять, как это, после всего, что случилось, вы по-прежнему можете чувствовать себя дома. Скорее всего, они бы рассуждали, пользуясь известными трюизмами – «антисемитский народ», «земля-кладбище», ну и, конечно, «нас, на самом деле там никогда не хотели».

Во-первых, это неправда, что нас там никогда не хотели; бывало по-разному. А что до кладбища? Я уже говорила: некоторым трудно с кладбища уйти. Да, я хочу лежать на этом кладбище! И не на каком-то другом. На кладбище, где половина могил – символические. А кстати, почему никто не удивляется, что не уехала, например, Ханна Кралль?

Может, разница в том, что она тогда была ребенком?

А вы знаете, какими зрелыми, какими взрослыми были тогда дети? Вы вообще можете их себе представить? Детей, которые говорили о нас: «Они – как дети, они ничего не понимают потому, что никогда не умирали с голода» – это они о нас говорили! – «А может, они боятся и хотят быть с нами?» Сами подумайте: мы-то хотели поиграть с этими детьми. Поверьте, они были на сто лет старше нас. В своей книге я писала об одной такой шестилетней Ясе. Она все прекрасно помнит. Сейчас (в 1990 г. – Примеч. пер.) это пятидесятилетняя дама. А тогда, когда я шла с маленькой Ясей к ее новой опекунше, спрашиваю: «Яся, помнишь, как тебя зовут?» – «Да, – отвечает, – меня зовут Яся Осташевская». Дама, которая приняла Ясю, держала булочную, распустила девочку ужасно. Я приходила к ним раза два в неделю. Как-то идем мы с Ясей по Лешно, и она мне говорит: «Тут евреи жили». Я боялась ей что-нибудь говорить, пусть лучше думает, как думает… А после войны, когда Янина, у которой Яся жила, решила признаться маленькой Ясе, мол, она совсем не ее тетя, девочка удивленно спросила: «То есть, тетя, вы знали, что меня зовут Янка Еленкевич?» Вы это понимаете?! Шестилетний ребенок в течение двух лет, даже при самых близких людях, словом не обмолвился! И вы говорите: «Они тогда были дети»?! Дети, которые сидели за шкафом и знали, что звук издать нельзя?! Да это были взрослые люди!

А вы встречали в гетто детей, которые оставались детьми?

В самом начале, в больнице, перед выселением. Потом все были абсолютно взрослые.

…Итак, вы не уехали?

Не уехала потому, что была у себя дома. А сейчас? Я здесь дома? Могла бы сказать, как Варшавский[228]228
  Давид Варшавский (настоящее имя Константы Геберт, род. 1953) – польский публицист, переводчик, писатель, с 1989 г. – деятель оппозиции, активно участвовал в возрождении еврейской общины в Польше. Основатель еврейского ежемесячника «Midrasz» [Мидраш]. Живет в Варшаве.


[Закрыть]…

«…не очень-то дома»[229]229
  «Не очень-то дома…» (польск. «Troche mnie w domu») – название полемической статьи Давида Варшавского, написанной в ответ на проповедь польского кардинала Юзефа Глемпа 15 июля 1989 г. Текст статьи был опубликован в сентябрьском номере журнала «Polityka» за 1989 г.


[Закрыть].

А я знаю? Иногда – «не очень-то дома», а иногда…

В Лодзь вы приехали вскоре после войны: как вы вспоминали, там уже были Марек Эдельман и Аля Марголис. А когда вы уехали из Лодзи?

В 1960-м.

Почему?

Исключительно из-за работы. В Польше не хватало фтизиопедиатров. В Лодзи их было много, были Лагевники – школа профессора Марголис. А в Щецине – один специалист на все воеводство.

Давайте немного поговорим о Варшавском восстании. Это ведь тоже существенная часть вашей жизни.

Все началось на Мёдовой, 24, – мы там тогда жили с Алей и Зосей[230]230
  Реня Фридман родилась в Варшаве в 1923 г. В гетто работала помощницей медсестры в детской больнице Берсонов и Бауманов. Вышла за стену в 1943 г., вместе с Алиной Марголис скрывалась под чужим именем в польской семье. После войны Реня Фридман была известна как актриса Зося Скжешевская, с 1957 г. играла в Еврейском театре в Варшаве. В 1969 г. после антисемитских выпадов уехала вместе с сыном в Италию. Умерла в 2020 г. во Франкфурте-на-Майне.


[Закрыть] [Реней Фридман]. В тот день около пяти я была дома одна. Когда услышала первые выстрелы, выскочила на лестницу и увидела польского офицера в мундире Карпатской бригады[231]231
  Польская Карпатская бригада – подразделение, сформированное во время Второй мировой войны из польских военнослужащих, оказавшихся за пределами Польши.


[Закрыть]!

В книге вы пишете, что расплакались, когда его увидели.

Ну конечно! А как вы себе думаете? Побежала вниз, оказалось, что в подвале этого дома находится госпиталь. Так что я пошла к командиру и рассекретилась, скажем так. Сразу осталась в госпитале. Девушки добрались на Мёдовую только через три дня, и мы были там до конца, кажется, до 29 августа. Там все погибли – погиб командир Герб и оба хирурга, кстати, евреи. Одного из них, Кёнигштейна, сына известного варшавского отоларинголога, неизвестно кто застрелил прямо во дворе госпиталя; кажется, не немцы. Мы с Алей остались вдвоем – на сорок раненых. А вся наша группа была с АЛ на Швентоерской. Они как выбрались оттуда после того, как все их командиры полегли на Фрета[232]232
  Улица в центральной части Варшавы.


[Закрыть], пришли за нами на Жолибож. А мы пойти не можем – у нас сорок раненых. Потом была проблема с эвакуацией этого госпиталя. Староста района «Варшава-Север», мой будущий муж, отправил нас по канализации в Средместье, чтобы мы подготовили место для раненых. Мы должны были вернуться на следующий день, но тут началась эвакуация Старувки[233]233
  Польск. Starówka – разговорное название Старого города.


[Закрыть], и в ту сторону уже не пускали, а по тоннелям трудно идти в обе стороны. Часть раненых прошли, остались неходячие. После восстания – мы вернулись в Варшаву 23 или 24 января – я пошла на Мёдовую и нашла в постелях обугленные останки. Немцы их сожгли. Ну а тогда мы пошли в перевязочный пункт на улице Монюшки, оттуда – в госпиталь на Мокотовской и там были до конца восстания. Вышли из Варшавы только 11 октября.

Но не вместе с госпиталем?

Нет. Мне удалось каким-то чудом раздобыть конвоирские пропуска для себя, медсестры и двенадцати раненых. Спрашивали меня, куда их веду. В Миланувек, в больницу Красного Креста.

Кого вы «конвоировали»?

Санитаркой была Аля, ранеными – жены тех двух еврейских врачей, которые погибли, одна из них с ребенком, и повстанцы.

Ну и куда вы пошли?

В Миланувек, разумеется. Там переночевали, а потом разошлись. Мы пошли в одну деревню возле Миланувека, к мужику, в сарай, и там имели счастье завшиветь. Все восстание пережили без вшей!

В одном из наших предшествующих разговоров вы вспоминали, что Фелек Лот, ваш однокурсник, предупреждал вас, чтобы не выходили из Варшавы с госпиталем, потому что «есть люди, которые говорят, что с вами евреи».

Да. Это была Аля, ну и те две тетки, они тоже выглядели «совсем не». А госпиталь на Мокотовской был военно-гражданский. У нас был выбор – или идти с гражданскими в Прушков, или с военными в плен. Так что мы пошли в Миланувек.

В предшествующем разговоре вы сравнивали умирание, смерть в гетто со смертью в Варшавском восстании.

Смерть везде одна и та же. Простите, но я врач… Именно так, как сказал Марек в разговоре с Ханной Кралль: «Люди убедили себя, мол, иначе умирают, убедили себя люди… А умирают все одинаково…»

Значит, смерть с оружием в руках ничем не отличается от смерти в газовой камере?

С оружием в руках умирать легче, но разницы нет. Никакая смерть не может считаться менее достойной, менее геройской. Разве что, когда умираешь, стреляя, часто не знаешь, что умираешь. До того проще, до того, как умираешь, потому что вообще не думаешь о смерти, думаешь только о борьбе. Солдат не думает о том, что может умереть, он, скорее, думает о том, чтобы убить, о победе. Люди просто убедили себя, что смерть с оружием в руках выше, прекрасней. Смерть у всех одна и та же. Только «до того» бывает по-разному. Да и конечно, когда человек вооружен, ему не так страшно.

Ну а уколы детям[234]234
  Врачи Варшавского гетто делали детям смертельные инъекции, чтобы спасти их от газовой камеры. См. об этом, например: Кралль Х. Опередить Господа Бога. М.: Книжники, 2011. С. 15.


[Закрыть]? Это для того, чтобы уберечь их от страха?

Вы себе представляете, как умирали люди, которые шли в газовую камеру? Вы вообще можете себе это представить? А дети?.. Коссак-Шчуцка[235]235
  Зофья Коссак-Шчуцка (1889–1968) – польская писательница, создательница двух подпольных организаций в оккупированной Польше, в том числе подпольного Совета помощи евреям («Жегота»). Автор вышедшего в 1942 г. письма протеста польских католиков против уничтожения евреев в оккупированной Польше.


[Закрыть] в какой-то своей книге пишет о том, что у людей, глубоко верующих, было больше возможностей выжить. На мой взгляд, это полная чушь. Но там есть одно предложение… Когда она пишет о том, как дети, которые еще не умели ходить, ехали в газовую камеру и какой-то малыш помахал ручкой: «Пока, пока…» А другие в газовой камере спрашивали: «Мамочка, почему тут так темно? Я ведь хорошо себя вел…» И взрослый тоже боится… На ваш вопрос о страхе я отвечу довоенным анекдотом. Разорившийся торговец идет по мосту Понятовского и вдруг встречает знакомого. «Что с тобой?» – спрашивает знакомый. «В жизни у меня ничего больше не осталось, иду топиться». – «Осторожно, осторожно, машина едет!» – «Ой!..» Рассказать вам, что такое страх перед смертью? Такой, что матери могли бросить детей?

Вы считаете, что в то время не было людей, которые не боялись смерти?

Если люди совершали самоубийства, а их, как вы знаете, совершали, то делали это, в том числе, из страха перед дорогой к смерти. Если все равно умирать, пусть лучше смерть будет мгновенной. Пусть я не пойду на смерть.

То есть люди боялись длить жизнь, такую жизнь, и ждать смерти? Или же это был страх именно перед такой смертью?

Перед такой смертью. Перед газовой камерой.

А ортодоксальные евреи, которые шли на смерть и читали «Шма»[236]236
  «Шма, Исраэль» («Слушай, Израиль…», ивр.) – единственная молитва иудейской традиции, которая дана как заповедь Торы. Она читается утром, вечером, перед сном и в минуты смертельной опасности.


[Закрыть]?

Это совсем другое. Есть такое понятие кидуш а-Шем. Они приносили себя в жертву всесожжения. Но это вовсе не означает, что они не боялись смерти. Но с ними был Бог. Не знаю, может быть, умирать с Богом легче?

И еще один штамп. Об этих бородатых стариках, которые шли в транспорт, а потом в газовую камеру со словами «Шма, Исраэль…», судят жестоко, мол, шли, как бараны на бойню.

Простите, но все шли, как бараны. Варшавяне выходили из восстания, как бараны. Три жандарма на сто тысяч человек – и никто на жандарма не бросился. Потому что жандармы были вооружены, а они безоружны. И этого было достаточно, чтобы шли, как бараны. Неужели нельзя было броситься на жандармов – и тут же бегом в разные стороны? Вся Варшава так шла. А те, что твердили Шма, Исраэль, не шли, как бараны. Они вверяли себя Богу, который решил в очередной раз испытать избранный народ.

Мы говорим о страхе смерти. Вы думаете, невозможно, чтобы вот такой, безоружный перед смертью, человек мог ее понять и согласиться с ней настолько, чтобы не испытывать страха.

Расстрельные ямы

Существует то, что называется инстинктом жизни, и это невероятно сильный инстинкт! Разорившийся, готовый покончить с собой торговец на мосту Понятовского инстинктивно попятился, чтобы его не задавила машина… А люди в газовых камерах карабкались вверх… Друг по другу… Им казалось, что внизу хуже всего.

В своей книге вы пишете о том, что страх связан с безоружностью.

Да, конечно.

Но разве мы все и всегда не беспомощны перед смертью?

Нет, нет. Никто из нас не думает о смерти со страхом, хоть и знает, что умрет. Кроме того, думаю, человек боится не столько смерти, сколько долгого умирания. Боится мучений, боится дороги, которая вела к смерти. А если он вооружен, это значит, что умрет тут, сразу. Когда я вела Марека [Эдельмана] по улице, спросила его, есть ли у него оружие. Было ясно: если нас схватят, Марек вынет оружие, кого-то убьет, и они убью нас. Вот и все! И не грозит нам аллея Шуха, побои, пытки – вся эта медленная смерть. Почему больные раком умоляют, чтобы им сократили бессмысленные муки умирания?

Вы пишете, что познали страх смерти лишь некоторое время спустя, а когда гестаповец приставил вам пистолет к виску, страшно не было.

Да, в такие предельные мгновения страха уже нет. Как будто все уже случилось. Как будто я уже была по другую сторону. А вот когда несла под блузкой деньги для наших подопечных и проходила рядом с патрулем, очень боялась. Когда наконец пришла домой, деньги были совсем мокрые.

Но тогда вы боялись, что вас арестуют. Это не был страх смерти.

Простите, но трудно отличить одно от другого. Я предпочла бы иметь с собой цианистый калий, чтобы не дойти до Шуха. Это сейчас, здесь, за чаем, мы можем спокойно рассуждать. А тогда это был просто страх, я боялась. Наверняка я в большей степени боялась того, как умру, всего, что может быть до того, как умру, а не самой смерти. Человеку, которому грозит смерть, не до тонких различений, у него две заботы: страх и стремление уцелеть, которое нередко держится на инстинкте. Те, кто выпрыгивал из поезда в Треблинку, всего лишь спасали собственную жизнь.

Как вы думаете, вера может «застраховать» человека от страха? Вы верите в Бога?

Я не могу однозначно ответить на ваш вопрос. Бога тогда здесь не было. Это очень трудный вопрос. Может, его вообще нет? Не знаю. Тогда он точно закрыл лицо, если даже и был… Струсил.

Разве Бог может струсить?

В моих воспоминаниях есть история о женщине по имени Янина. У нее было трое сыновей. В то время один был в Англии, в РАФе[237]237
  РАФ (англ. RAF, Royal Air Force) – Королевские военно-воздушные силы Великобритании.


[Закрыть], другой – в Освенциме, а третий, семнадцатилетний, оставался с ней. Был в подполье, очень активный. Кажется, он был из НРЛ. Как-то попал в облаву, оказался в криминальной полиции. Благодаря нашим связям его удалось оттуда вытащить. Вскоре после этого он погиб – на улице, вооруженный, во время акции. Пани Янина Плевчинская была дамой невероятно религиозной. В доме полно святых икон. То, что она для нас делала, а делала очень много, следовало из ее представлений о христианской этике. Когда стало известно, что ее сын погиб, мы с Марусей [Брониславой Варман] пошли к ней. Когда вошли, увидели, что она стоит перед иконой Черной Мадонны[238]238
  Черная Мадонна – народное именование Ченстоховской иконы Божьей Матери, главной святыни Польши.


[Закрыть] и с ней ругается: «Все это вранье, никакая ты не Мать! Будь ты Матерью, ни за что бы не позволила!» Но Янина не перестала быть верующей.

Ругаться с Богом – в высшей степени человеческое занятие.

Думаю, есть очень много евреев, которые не соблюдают ни одного обряда, но нельзя сказать, чтобы они были неверующие.

Люди часто напоминают себе, насколько они люди; рассуждают о том, как быть Человеком в нечеловеческих условиях. Мы говорили о том, что сделать человека достойным способна вера. Могли бы мы поговорить о противоположности тому, что мы называем «жить достойно», «быть Человеком», – о том, где проходит граница человеческого? Может ли человек вести себя не по-людски? Вы согласны с тем, что человек, переставая быть Человеком, звереет или вообще превращается в зверя?

Когда я думаю о «мусульманине»[239]239
  «Мусульманин» (нем. Muselman) – на лагерном жаргоне человек, дошедший до крайней степени истощения.


[Закрыть], все же убеждена, что «мусульманин» не перестает быть человеком. Он перестает существовать. А немцы? Это для меня загадка. Они, с этим своим глубочайше впечатанным представлением о приказе, о дисциплине, были способны на все. Это были люди? Может, их жестокость тоже человеческая черта? Весь наш опыт, история доказывают, что такое поведение людям свойственно. Видимо, в человеке присутствует это зло, Сатана. Уже в Ветхом Завете мы читаем о чудовищной жестокости.

И все же повторю свой вопрос: человек может перестать быть человеком?

Я видела матерей, которые от страха бросали собственных детей. Думали, что без детей пройдут [селекцию. – Примеч. пер.]. Вы можете себе это представить? Это дно, самое глубокое дно человеческого. К этому приводит страх.

То есть нет?

То есть нет. Но человеческая жестокость страшнее звериной. Животные не убивают ради удовольствия.

Вы, как врач, признаете право на эвтаназию?

Только в одном случае. Когда человек невыносимо страдает и уже нет никакой надежды.

А разве человек, даже врач, способен окончательно решить, что «уже нет никакой надежды»?

Я считаю, что нельзя механически продлевать жизнь, которой уже нет, жизнь человека, который практически умер.

Умер «духовно»? Вы говорите о ситуациях, когда человек существует только биологически?

Да, а кроме того, ужасно страдает. С другой стороны, с правом на эвтаназию нельзя согласиться потому, что им можно злоупотребить. Но все же человек вправе решать, жить ему или нет.

Действительно?

Если знает, что никакой надежды нет, и нечеловечески страдает…

Откуда можно знать, что уже нет никакой надежды?

Знаете, давайте поверим тому, что нам говорит об этом медицина.

То есть человек имеет право на самоубийство?

Разумеется! Это право каждого человека.

Но ведь всегда есть какой-то шанс. Вспоминается, что говорил Марек о самоубийстве на Милой. Ведь все-таки несколько человек из этого бункера спаслись.

Шанс есть не всегда. Иногда его уже нет… А бункер? Им казалось, что уже нет шансов.

Корчак был героем?

Если и был, то не только он. Корчак был не единственный, кто так поступил. Была Стефа Вильчинская[240]240
  Стефания (Стефа) Вильчинская (1886–1942) – изучала естествознание и медицину в Бельгии. С момента основания Дома сирот на улице Крохмальной, 92, была ближайшей помощницей Януша Корчака. Погибла в Требинке вместе с детьми и другими воспитателями 6 августа 1942 г.


[Закрыть], Эстерка Виногрон[241]241
  Эстерка Виногрон – воспитательница Дома сирот, основанного Янушем Корчаком. Погибла вместе с детьми 6 августа 1942 г.


[Закрыть], – мы с ней вместе учились, были дети, которые шли со своими родителями, родители, которые шли с детьми. А если говорить о Корчаке? У него не было другого выхода.

Он мог выйти на арийскую сторону, мог спастись.

Тогда уже нет. Он не мог бросить этих детей. На Умшлаге ему предлагали – но он не мог это сделать!

Вы знали Корчака?

Конечно. Еще ребенком ходила к нему вместе с мамой. Ну и в гетто. Я приходила в детский дом. Дети Корчака лежали у нас в больнице. Кстати, между ним и нашей главврачом[242]242
  Анна Брауде-Хеллерова (1888–1943) – педиатр, общественная деятельница. Главврач детской больницы Берсонов и Бауманов со дня основания в 1930 г. вплоть до ликвидации в 1942 г. Заместитель главврача последней больницы в гетто, находившейся на ул. Генсей, 6/8. Погибла во время восстания в гетто при невыясненных обстоятельствах.


[Закрыть] [Анной Брауде-Хеллеровой] не раз бывали конфликты.

Почему?

Видите ли, Корчак был очень трудным человеком, невозможно трудным. Он был невероятно недоверчивым, вспыльчивым, подозрительным. Насколько помню, он обвинил больницу в недобросовестности, совершенно безосновательно. Это был непростой человек, далеко не ангел. Он был ужасно вздорным, впрочем, сам об этом писал.

Вы видели, как Корчак с детьми шел на транспорт?

Да, я видела это шествие. Они проходили под нашими окнами.

Вы тогда стояли у окна?

Да, да… Мы видели, как шел Корчак. И было в этом что-то очень мощное. А они всего лишь шли с детьми.

Вы не могли бы как можно подробней воссоздать эти минуты?

Мы тогда стояли рядом с окном, боком, справа в нише. Видели, как они идут посередине улицы. Стояли, не шелохнувшись, – немцы бы начали стрелять.

Они шли посередине улицы, параллельной окну?

Да. Мы видели, как они приближаются.

С кем вы стояли?

Нас много было. Хорошо помню, что со мной стояла Зося Скжешевская [Реня Фридман] – она тогда увидела своих родителей и сестру…

Как дети шли?

Вероятней всего, четверками – так немцы выстраивали. А может, шестерками? Корчак шел впереди, кажется, среди детей. Потом, через несколько четверок, шла Стефа Вильчинская. А еще шли девушки – Эстерка Виногрон и Натка[243]243
  Натка – воспитанница Дома сирот доктора Корчака. Погибла вместе с другими детьми в Треблинке 6 августа 1942 г.


[Закрыть]. Маленькие дети впереди, за ними – те, кто постарше, Эстерка, по-моему, замыкала. Так, чтобы дети, которые идут последними, не оставались одни.

То есть с ними было как минимум четверо воспитателей.

Да, как минимум. Я помню тех, кого знала – моя школьная подруга Эстерка, Стефа, Натка…

Натка было совсем юной?

Юной? Нет, моя ровесница – ей двадцать с чем-то было.

Но ведь это юность!

Нет, юной тогда считалась семнадцатилетняя девушка.

Сколько детей шло с Корчаком?

Сорок? Пятьдесят?

Такая большая группа?

Такая большая группа… Не знаю, не знаю…

Вы видели только, как Корчак и дети проходили под окнами?

Да. Смотрите, это было так. Больница находилась на углу Лешно и Желязной. Окно, у которого мы стояли, выходило на Желязную. Дети шли по Желязной, в сторону Новолипок. Так что мы видели их только на этом маленьком отрезке. И всё. Мы не могли даже пошевелиться у окна. А они просто проходили перед нами. За детьми шли остальные… Детей не бросили, они не были испуганными, растерянными, вы понимаете, о чем я? Это важно. Корчак исполнил свой долг до конца, до самого конца. Если следование долгу – это героизм… Знаете, что меня во всем этом мучает? Почему говорят только о Корчаке?

Наверное, потому, что людям нужны символы.

А юные девушки? Это еще сильнее, чем Корчак. У него не было выбора. Это шествие было итогом всей его жизни. А эти девушки? Они, вероятней всего, могли спастись.

Да, но у них были такие же убеждения.

Так о том и речь! Эти их убеждения значили еще больше – им было по двадцать лет! Бороться, рисковать жизнью – это совсем иное, нежели сознательно идти на смерть. Когда тебе двадцать лет, очень хочется жить… Этих девушек нет ни на одном памятнике. Почему? Потому что Корчак был знаменитым, а они нет? Да, Корчак был великим писателем, а их смерть осталась безымянной.

Наверное, так устроен мир – мы наделяем великих людей правом воплощать наши представления о счастье и несчастьях.

Может быть. Не знаю. Не люблю я этого… Давайте лучше расскажу смешную историю о Корчаке. Это было в самом начале войны. Корчак вошел в трамвай. Стоит, а рядом с ним сидит какой-то мужлан. Этот тип говорит: «Садись, торгаш». Корчак стоит. «Тебе говорю, торгаш, садись! Ты что, ждешь, чтобы я тебя усадил?» – «Когда торгаш был полковником в польской армии, таких, как ты, говнюк, он сажал… на парашу, а не на лавку».

Как вы попали в Еврейскую боевую организацию?

Я это очень подробно описываю.

Разве подробно? Вы пишете, что Марек велел вам выйти на арийскую сторону.

Вот и всё!

И всё? И больше ничего не происходило?

Да, мне дали адрес, сказали пойти туда-то и туда-то – и ничего больше! А штаб организации встречался у нас дома, в гетто, на Генсей. Был Марек, был Велвл Розовский, приходил Абраша Блюм.

С какого времени вы жили на Генсей?

Сейчас… Моя мать погибла 29 июля, тогда я была еще на Швентоерской. Через два или три дня после этого нас оттуда выгнали.

Потому, что сужали гетто?

Не только. Туда пришли щеточники.

Там появились фабрики?

Да. Несколько дней я ночевала в госпитале. А в комнатке напротив госпиталя на Лешно мы сложили свои вещи.

«Мы сложили», то есть кто?

Мой муж, который тогда поселился у родителей, я и еще несколько человек. Все это потом пропало. Помню, принесла туда большой сундук с постельным бельем, фарфором и пластинками.

А потом вы жили на Генсей?

Потом наступил день, когда детей забрали в больницу на Умшлаге.

Когда это было?

То ли 9-го, то ли 10 августа. Не знаю! Кажется, десятого. Потом была квартира на Павей. Мы жили все скопом.

Сотрудники больницы?

Да. Мы жили тогда вместе – Марек, Стася [Ривка Розенштайн][244]244
  Ривка Розенштайн (1912–1999) – жила в Варшаве на улице Милой, закончила еврейскую школу Центральной еврейской школьной организации и Академию художеств в Варшаве. В гетто участвовала в деятельности Бунда. После Варшавского восстания ее, вместе с Марысей Савицкой, вывезли из лагеря в Прушкове на работы в Германию. После войны жила в Нью-Йорке, там и скончалась.


[Закрыть], Марголис, Кельсоны[245]245
  Доля Кельсон – медсестра, убита в Отвоцке в 1943 г.; ее сестра д-р Хеля Кельсон – врач в детской больнице Берсонов и Бауманов, специалист по внутренним болезням; после войны жила в Швеции. Александр Кельсон – их отец.


[Закрыть]. На Павей мы были до «котла». Все закончилось 4 сентября.

Ничего не понимаю. «Котел» на Милой продолжался с 5 до 12 сентября.

Чушь! Все закончилось 4 сентября! Мы были в «котле» два или три дня, и оттуда нас вывели на Генсюю. На Павюю мы уже не вернулись. На Генсей, 6, была больница – в одном из флигелей поселили персонал. Там с нами жил Велвл и пятнадцатилетний братишка моей подруги, Алик Зархи, его родители погибли.

Тогда, в гетто, вы были храбрыми?

Должна вам сказать, до того, как что-то случалось, некоторые из нас были по-детски храбрые. Я, например, пользовалась своей внешностью и ходила на арийскую сторону за разным говном, простите. За ерундой. Чтобы купить кусок колбасы и водки получше. Это была не храбрость, а скорее глупость, фанфаронство. Да, но тогда мне было двадцать лет. И мы себе не представляли, что нас закроют и будет то, что случилось.

Когда вы впервые узнали о Треблинке?

Сразу после первой акции. В гетто вернулся человек, бежавший из транспорта. Не помню, как его звали.

И тогда все изменилось, произошел перелом в вашем понимании происходящего?

Знаете, тогда мы окончательно удостоверились… В том, что это не переселение. Впрочем, подозревали и раньше. Ведь то, что происходило все это время в гетто… Вот только люди, как Марек говорит, действительно не верили, что можно «столько хлеба переводить зря»[246]246
  Кралль Х. Опередить Господа Бога. С. 15.


[Закрыть].

Как долго вы пробыли в больнице на Ставках?

На несколько дней меньше, чем все остальные. Меня не было, когда персонал переселили на Павю и они только приходили в больницу на Ставках. Это Марек вытащил меня из госпиталя и оставил в какой-то квартире на Новолипках. А об остальном я узнала уже из <книги> «Опередить Господа Бога». Больницы выгнали, кажется, 11 августа, а я добралась к ним только четырнадцатого или пятнадцатого. И потом до конца, до 4 сентября, были все вместе. То есть на Ставках я пробыла с середины августа – и до конца, до «котла» на Милой. Три недели. А в «котел» мы пришли 4 сентября и два дня оставались в «котле».

Четвертого или шестого сентября?

Сначала блокировали улицы, а потом «котел». Позже были только одиночные облавы. Жандармы ловили по пять евреев. А седьмого акция закончилась.

То есть «котел» все еще оставался…

С четвертого до седьмого. Марек пишет, что с шестого потому, что, скорее всего, шестого мы туда пришли. Но точно с четвертого!

Вы полагаете, если бы Марек ошибался, стал бы Бартошевский[247]247
  Владислав Бартошевский (подпольные имена Людвик и Теофил, 1922–2015) – польский историк, писатель, публицист, общественный деятель, политик и дипломат. В годы Второй мировой войны – один из основателей Совета помощи евреям «Жегота». Участник Варшавского восстания. В ноябре 1946 г. был арестован прокоммунистическими властями, почти два года провел в тюрьме. В 1949 г. был арестован повторно по ложному обвинению в шпионаже, в 1954 г. освобожден в связи с болезнью. Исследователь истории АК, польского сопротивления и Катастрофы польского еврейства в годы Второй мировой войны. В 1980 г. вступил в профсоюз «Солидарность», после введения в Польше военного положения был арестован, освобожден в апреле 1982 г. Дважды, в 1995 и 2000–2001 гг., занимал пост министра иностранных дел Польши. Возглавлял Международный освенцимский совет. Один из первых поляков, признанный Праведником народов мира.


[Закрыть] его цитировать?

А как Бартошевский мог проверить? Кто это знает? Я знаю наверняка потому, что именно в этот день всех больных свезли в нашу больницу. А было ли это четвертого или шестого? Все-таки четвертого.

В «котел» на Милой вы пошли уже с талонами на жизнь. Как их раздавали?

В больнице… Мы вышли из больницы с талонами. Я об этом пишу: когда нам велели идти в «котел», мы пошли в больницу. Там выяснилось, что больница получила сколько-то талонов[248]248
  В книге «Опередить Господа Бога» Марек Эдельман вспоминает, что главный врач больницы Анна Брауде-Хеллерова «получила полтора десятка талонов». См.: Кралль Х. Опередить Господа Бога. С. 60.


[Закрыть], и главврач должна была их распределить… Тогда все больницы были уже на Умшлагплаце, всех больных свезли к нам, персонал был вместе с больными… Мы пошли из больницы в «котел» уже с талонами. Те, у кого были талоны, вышли <из «котла»>, остальные – поехали…

Сколько человек поехало?

Нам велели оставить пятьдесят врачей. Остальные пошли прямиком в «котел», не знаю сколько…

Эти пятьдесят – из всех больниц, без талонов?

Да, на Умшлаг…

У всех врачей и медсестер, которые пошли в «котел», были талоны?

Нет. У большинства были, но среди нас были и «дикие». А вообще из «котла» или выходили, или нет, независимо от талонов. Они просто отсчитали и в какой-то момент сказали «всё»… Много людей с талонами поехало.

Как распределяли талоны?

Ужасно… Мы сказали главной, что она должна распределить. Она не хотела. Если бы она этого не сделала, все талоны забрала бы та, вторая, больница и никто из нас бы не спасся. Завотделением получили автоматически, а остальные – это уже зависело…

Как выглядели талоны?

Как? Кусок бумаги, бумажка с какой-то печатью.

Талон жизни…

Да, талон жизни.

Куда вы пошли после «котла»?

На Генсюю. На Павюю мы уже не вернулись.

Вы не очень устали?

Нет-нет. Можем говорить.

Расскажите, пожалуйста, об этих днях, когда вы были в «котле».

Давайте я расскажу что-то смешное. Все, что там было, у меня как-то стирается – эти четыре дня, ну да, как один день. Ничего не происходило так, чтобы одно за другим, вы понимаете, о чем я? Так вот, сидим мы где-то…

Где – в здании или на улице?

Кажется, в каком-то здании, сидим на полу… Смешно сказать, но, когда мы уходили из госпиталя, я умудрилась как-то вынести пол-литра спирта. Как я это сделала? Помню, что мы этот спирт пили. А что ели? Вообще не помню, нет. Знаю, что вышли оттуда жутко голодные и в квартире на Генсей искали по углам хоть какой-то еды.

Из всего «котла» вы помните только, как сидели на полу и пили спирт?

Где-то там спали, на том же полу. Помню, что были какие-то крики. А потом согнали нас на какую-то улицу, и мы там ужасно долго стояли. Знаете, это было похоже на лагерные переклички, как их описывают. Все происходило летом, так что было не очень тяжело. Стояли четверками. Сейчас, погодите. Когда выходили из этого здания, старались держаться вместе. Помню, что у Хели Кельсон тогда болела нога и я все время держала ее за руку, и Стасю за руку держала. Так и стояли. Немцы орали. Где-то там кто-то стрелял, конечно. Все время слышались какие-то крики и выстрелы. Там не было ворот, только что-то вроде шлагбаума. Возле него стояли немцы. В какой-то момент мы пошли, а немцы отсчитывали… по четверкам. И сразу после нас кто-то крикнул: «Halt![249]249
  «Стоять!» (нем.)


[Закрыть]» Марек был за нами – то ли в последней, то ли в предпоследней четверке.

Нужно было показывать талоны?

Нет.

И среди вас были «дикие».

Да. Например, Стася, жена Велвла. Я все время держала ее за руку. Вот и все, что об этом помню. Собственно, там ничего не происходило. Сидели в каком-то подвале и ждали – голодные, грязные, немного холодно было потому, что ночь. И больше ничего.

А страх?

Нет, не знаю. Разве что немного боялись, когда проходили мимо немцев, потому что среди нас были «дикие». А они просто отсчитывали. И вдруг до нас дошло, что остались люди с талонами.

Кто-то из тех, кто получил талон в больнице, остался?

О да… Много людей осталось. Потом, знаете ли, разное было. Некоторых как-то оттуда вытаскивали. Мы потом свои талоны передавали через санитарку в больницу.

В какую больницу?

На Умшлаг, больницу вывезли позже, через несколько дней. Мы вышли, а потом вывезли больницу… Еще несколько человек успели спастись.

Сколько человек работало в больнице на Ставках?

Около двухсот.

Вы хорошо помните Умшлагплац?

Сейчас там все так изменилось, что вспомнить очень трудно. Но если подольше задуматься, удается вызвать в памяти ту картину. Вот здесь двери, тут вход в больницу, тут подвал, а тут те самые окна. А все остальное сейчас совсем другое. Там нет платформы…

Вы могли бы это место нарисовать?

Да, за исключением одной подробности. Помню, как выхожу из больницы на Умшлаг. Помню, как выглядели обе части здания. В одном крыле была больница и амбулатория, а в другом – тот самый, скажем так, зал ожидания: там собирали людей, которые ждали транспорт. Потом вижу себя уже после отправки вагонов, я собираю брошенных детей. А вот дорога, по которой шли к вагонам, как-то стерлась. Вижу две отдельные картины – вагоны и Умшлагплац, а вот кусочек «между» ними где-то потерялся.

Почему вы написали воспоминания?

Потому, что в какой-то момент осознала: это должно остаться. Хоть во мне все противилось попыткам писать.

Переселение и выселение. Жишлин (?)

Почему?

Мне казалось, что в этом и так никто ничего не понимает, кроме того, людям хочется об этом забыть, их это не волнует. А для тех, кто пережил, писать незачем. Но все же – это не должно исчезнуть. И еще одно. Сложился стереотип мышления о гетто – чудовищный стереотип. Не знаю, Марек не смог и мне тоже не удалось его опровергнуть, очистить от лжи, объяснить, что люди, закрытые в гетто, не были стадом скота. Когда речь заходит о гетто, говорят только о смерти, о том, как беспомощно там умирали. И ни слова о жизни, о героизме самых обычных людей. Об их борьбе за то, чтобы остаться людьми, продержаться по-человечески.

Этот стереотип можно проиллюстрировать картинкой «изысканное общество в кофейнях и скелеты на тротуаре»?

Да, именно так! Богатые сидят в кофейнях! Но это неправда. Голодных было девяносто процентов, большинство умирало от голода. Тех, кто купался в роскоши, было раз-два и обчелся – пять, десять процентов! А концерты, а подпольные школы! Ведь мы спасали в себе людей! А изучение голодной болезни[250]250
  Голодная болезнь – вызванный постоянным недоеданием комплекс патологий, проявляющихся в нарушениях деятельности организма. По инициативе д-ра Израиля Милейковского врачи из Варшавского гетто в феврале 1942 г. начали изучать голодную болезнь. Исследованиями, которые проводили несколько десятков медиков, руководил д-р Юлиан Флидербаум. Врачи наблюдали за клинической картиной и биохимическими изменениями у страдающих от голода детей в возрасте 6–12 лет и у взрослых в возрасте 20–40 лет; критерии исследования включали отсутствие каких-либо дополнительных заболеваний. Научная работа, осуществлявшаяся при поддержке юденрата, была прервана в феврале 1942 г., когда многих врачей, равно как и пациентов, отправили в лагерь уничтожения в Треблинке. Сохранившиеся в тайнике Варшавского гетто результаты исследования были опубликованы после войны в работе Choroba głodowa. Badania kliniczne nad głodem w getcie warszawskim w roku 1942 [Голодная болезнь. Клинические исследования голода в Варшавском гетто в 1942 г.]. Warszawa, 1946.


[Закрыть]?! В таких-то условиях! Вы отдаете себе в этом отчет? Врачи сами умирают от голода – и занимаются исследованиями! А невероятные усилия врачей, спасающих человеческие жизни! В этих условиях?! Это был героизм – наша повседневная жизнь! А стереотип такой: все они там безучастно ждали смерти. Никто не говорит о том, что это было одно из самых героических мест во всей войне. Я попробовала об этом написать, но считаю, мне не удалось.

Не получилось потому, что не могло получиться?

Не знаю, все это слишком трудно передать. Точно так же как Мареку не удалось рассказать, что смерть там, в гетто, – то же самое, что смерть во время восстания. А у него именно об этом речь шла – о равноценности этих смертей и о том, что это только люди придумали, будто умирать с оружием в руках достойней. Вот они и решили так умереть. А мне не удалось сказать: слушайте, да, был Холокост, люди гибли, но важно, как эти люди там жили, это был героический этос!