Текст книги "Книга Дины"

– Тебя не существует?

– Да. Но когда-нибудь времена изменятся.

– Когда же?

– Не знаю.

– И тогда ты приедешь в Рейнснес?

– Да, – твердо сказал он. – Примешь ли ты тогда человека, который проезжает мимо и не существует?

– Я не могу выйти замуж за человека, которого не существует.

– А ты хочешь выйти за меня замуж?

– Да.

– А моего согласия ты спросила?

– Нас с тобой благословили. Этого достаточно.

– Чем же я буду заниматься в Рейнснесе?

– Жить со мной и тушить горящую крышу, если потребуется.

– Ты думаешь, мужчине этого достаточно?

– Иакову было достаточно. И мне тоже.

– Но я не ты и не Иаков!

Они мерили друг друга взглядом, как два самца, отстаивающих свое право на самку. Любви в их глазах не было. Наконец Дина сдалась. Она опустила глаза и тихо сказала:

– Ты мог бы быть шкипером на одном из судов.

– В шкиперы я не гожусь, – мягко ответил Лео. Он по-прежнему держал под мышкой скомканную шляпу.

– Но не могу же я быть женой человека, который ездит в Россию и еще бог знает куда! – крикнула она.

– А тебе и не надо выходить замуж, Дина. По-моему, ты не годишься для роли жены.

– Но кто же тогда будет рядом со мной?

– Я!

– Но ты же не существуешь!

– Для тебя существую! Пойми это! Но мои дороги нельзя обнести оградой. Это приведет только к ненависти.

– К ненависти?

– Да! Людей нельзя держать в загоне. От этого они становятся опасными. Так поступили с русским народом. И это чревато взрывом!

Ветер гнал по полю соломенную труху. Кое-где дрожали испуганные колокольчики.

– Людей нельзя держать в загоне… Они от этого становятся опасными! – шептала Дина. – Они от этого становятся опасными!

Она сказала это в пространство, словно ей вдруг открылась истина, которой она прежде не понимала.

Им не нужно было обнимать друг друга. Их связывали узы прочнее морских канатов.

На другой день к Мюллерам пришел посыльный с пакетом. На имя Дины.

Это была ее шляпа. Она выглядела так, будто всю зиму пролежала под снегом. Но в тулье в заклеенном конверте лежала записка: «Независимо ни от чего я вернусь».

И всё.

Дина уехала с первым же пароходом, который шел на юг. Лео уехал двумя днями раньше. Радости она не чувствовала. Но немного успокоилась.

Епископша показала ей, что Любовь существует. К тому же ей уже незачем было ехать в Вардёхюс, в это дикое, забытое Богом место с тюрьмой и крепостью в форме звезды, обнесенной каменными стенами. Так ей сказали.

– Людей нельзя держать в загоне. Они от этого становятся опасными! – шептала Дина, ей оставалось только считать горные вершины да рукава фьордов.

Люди на борту в счет не шли.

Глава 16

Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя.

Псалтирь, 30:10

Дина была уже на пути домой, когда матушка Карен вдруг поникла в своем вольтеровском кресле и потеряла дар речи.

Фому послали верхом через горы за доктором. И Андерс с попутными судами послал письмо Юхану, который гостил у пастора в Богене.

Доктора дома не оказалось, но и, окажись он дома, он все равно уже ничем не помог бы матушке Карен.

Юхан быстро собрался и поспешил к смертному одру своей бабушки. Как и все в Рейнснесе, он считал матушку Карен бессмертной.

Олине совсем растерялась от горя. Это чувствовалось и по ее стряпне. Все казалось пресным и безвкусным.

Стине не отходила от матушки Карен. Она готовила травяные отвары и поила больную с ложечки. Обтирала ее, меняла под ней белье. Мыла и присыпала ее крахмалом. Развесила полотняные мешочки с душистыми травами и розовыми лепестками, чтобы в комнате у больной лучше пахло.

Время от времени матушке Карен казалось, что она находится в садах Эдема и уже можно забыть ту долгую дорогу, которую ей пришлось преодолеть, чтобы попасть туда. Стине согревала шерстяные тряпки и обкладывала ими дряблое тело матушки Карен, взбивала подушки и перины, приоткрывала окно. Только чуть-чуть, чтобы свежий воздух все время тек в комнату.

А тем временем августовское солнце было обжигающе горячим, созревала черника и последнее сено перевезли наконец под крышу.

По приказу Олине Вениамин и Ханна старались держаться подальше от дому. Они бродили вдоль берега, высматривая судно, на котором могла бы вернуться Дина и привезти им подарки.

Вениамин понимал, что матушка Карен тяжело больна. Но слова Олине о том, что она скоро умрет, принял за ее обычное преувеличение. Ханна же, напротив, как и Стине, предчувствовала неотвратимое. Как-то, стоя в воде и подцепив палочкой перевернутого краба, она сказала:

– Матушка Карен умрет еще до воскресенья!

– Почему ты так говоришь?

– Потому, что у мамы такое лицо. И у матушки Карен тоже. Все старые люди умирают!

Вениамин рассердился:

– Матушка Карен не старая! Это только так кажется, будто она старая, – сказал он.

– Она очень старая!

– Нет! Ты дура!

– Почему ты споришь? Все умрут, и она тоже. И нечего из-за этого сердиться.

– Все умрут, а она – нет! Слышишь!

Он схватил Ханну за волосы и намотал их на руку. От злости и боли Ханна с громким ревом плюхнулась в воду. Платье и панталоны у нее намокли. Она сидела в воде, раскинув ноги, и громко рыдала.

Вениамин уже забыл, что сердит на нее. Кроме того, он испугался, что на плач Ханны сюда прибежит Стине. Нужно было что-то делать. Несколько мгновений он растерянно смотрел на Ханну, потом протянул ей обе руки и помог встать.

Они сняли с Ханны одежду и разложили сохнуть на горячие камни. Пока они сидели там, не зная, враги они или друзья, Вениамин начал разглядывать тело Ханны, как делал всегда, когда их никто не видел. Она с оскорбленным видом смотрела на камни и смахнула муравья, который полз у нее по ляжке, милостиво разрешая Вениамину продолжать осмотр и утешать ее таким образом.

Они уже забыли, что матушка Карен умрет еще до воскресенья.

На другой день вернулась Дина. Она привела обоих детей к матушке Карен. Они стояли у кровати, руки у них одеревенели, глаза были потуплены.

Вениамин дрожал, хотя в комнате было жарко. Он помотал головой, когда Стине велела ему взять матушку Карен за руку.

Тогда Дина наклонилась над кроватью и взяла руки матушки Карен в свои. Потом сделала знак Вениамину. Он вложил свою руку в руки Дины и прикоснулся к руке матушки Карен.

В глазах матушки Карен мелькнул свет. Половина лица у нее была парализована. Но уголок рта с левой стороны поднялся в беспомощной улыбке. И глаза медленно наполнились слезами.

Над кроватью тихо покачивались мешочки с травами Стине. Белые занавески шевелились от ветра.

Вениамин вдруг обнял матушку Карен за шею, хотя ему никто не говорил, что это нужно.

Олине, Андерс и слуги стояли в дверях. Они по очереди подходили прощаться.

Матушка Карен уже ничего не могла сказать им. Но позволяла гладить свои худые руки. На них выступили большие синие жилы, похожие на ветки облетевших осенних деревьев. Иногда, очень редко, она открывала глаза и следила за людьми. И люди видели, что она все слышит и понимает.

Дом наполнился небывалым покоем. Обитатели Рейнснеса молча жались друг к другу. Словно кустики вереска, освободившиеся от снега, они выпрямились и переплелись друг с другом.

Юхан не успел застать матушку Карен в живых.

Карбас, на котором везли гроб, был украшен ветками и папоротником вперемежку с венками и букетами. Гроб совсем утонул в них.

Олине позаботилась, чтобы угощение на поминках было как подобает, – не хватало только, чтобы потом говорили, будто на кухне в Рейнснесе не стало порядка. Такой славы Рейнснес матушки Карен не заслужил.

Олине стряпала день и ночь. Всего должно было быть вдоволь. Она беспрестанно плакала и вздыхала.

Вениамин думал, что этому не будет конца. Он находился при Олине и вытирал ей глаза, чтобы слезы не капали в тесто, на паштеты и бутерброды.

Юхан замкнулся в своем горе. То, что случилось между ним и Диной, как язва разъедало его. Он так и не вымолил себе прощения грехов. Смерть матушки Карен была для него страшным предупреждением. Но ведь Дина осталась. Одно ее присутствие в комнате оскорбляло и тяготило его. Он не успел покаяться матушке Карен в своем страшном грехе, и вот теперь ее нет. И Юхан уже не мог думать об отце, не сжимаясь при этом от страха.

С Богом у Юхана давно не было никакой близости. Он ездил на скалистые острова к своей пастве, пытаясь искупить свой грех. И хотя все жалованье он отдавал беднякам прихода, облегчения ему это не приносило.

Он так ненавидел себя, что не выносил вида собственной наготы. Даже греша во сне, он видел себя тонущим в волосах Дины. Ее белые ляжки казались ему воротами в ад. Просыпаясь, он видел тянущиеся к нему языки пламени и судорожно читал все известные ему молитвы.

Но Господу этого было мало. Юхан должен был покаяться в своем грехе епископу Нидароса или Тромсё.

После похорон Юхан снова уехал в Хельгеланд. Он обходил Дину стороной, как обходят лед, в котором есть полынья.

Дина велела вычистить хлев. А также выскоблить добела полы в лавке и пакгаузах.

Никто не понимал, зачем наводить такую чистоту. Но все поняли, что это приказ. Темными осенними вечерами Дина сидела в конторе и жгла дорогой керосин, чтобы разобраться в еще более дорогих цифрах.

Она не перебралась жить в главный дом и перестала играть на виолончели. Последнее обстоятельство особенно всех беспокоило.

Вениамин лучше других понимал, как опасна эта новая Дина. Он попробовал обратить на себя ее внимание теми же приемами, которыми она сама пользовалась, когда хотела чего-нибудь добиться. Но в ответ Дина наняла нового домашнего учителя. Он учил детей послушанию и вколачивал в них знания, словно они были строптивцами, которых следовало согнуть в бараний рог.

Андерс уезжал и возвращался. Но даже когда он был в Рейнснесе, это не шло в счет, потому что он снова должен был уехать.

Матушка Карен лежала в могиле, освобожденная от забот об обитателях Рейнснеса. И тем не менее она всегда была с ними. И репутация ее была такой же ослепительно белой, как морозные цветы на окнах у Дины. Матушка Карен не тревожила Дину. Она не являлась ей из углов или тяжелых туч, плывших над фьордом. Она не вмешивалась в Динины дела. И ничего не требовала.

Казалось, она была рада успокоиться и больше не нуждаться в чьей-либо близости.

Прошел слух, что в Эйдете опять видели медведя, и Дина звала Фому на охоту. Но он всегда отговаривался каким-нибудь срочным делом.

Так прошла осень.

Зима пришла рано, уже в октябре начались морозы и снегопады.

Дина опять стала играть на виолончели. Теперь она делила свое время между счетами и виолончелью.

Звуки и ноты. Черные значки на прямых линейках. Безмолвные, пока она не вдохнет в них звук. Иногда звуки сами собой вырывались из нотных тетрадей и виолончели Лорка, даже когда Дина не играла. Ее руки неподвижно покоились на инструменте, и все-таки она слышала мелодию.

Цифры. Темно-фиолетовые витиеватые заголовки. Безмолвные, но достаточно красноречивые. Для посвященных. У них был свой годовой ритм, и они всегда говорили об одном и том же. О незаметных приобретениях. Или о явных потерях.

Глава 17

Амнон воспылал бесстыдною любовью к своей сестре Фамари и обесчестил ее…

Потом возненавидел ее Амнон величайшею ненавистию, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди.

Вторая книга Царств, 13:15

Фома опять следил за Диной, как только она показывалась на дворе или в конюшне.

Ее тревожило его присутствие. Она избегала его, как избегают докучливое насекомое. Иногда она задумчиво смотрела в его сторону. Обычно издалека.

Однажды после полудня он вдруг возник рядом, когда она шла к себе.

– Почему ты всегда попадаешься мне на пути? – сердито спросила Дина.

Голубой глаз и карий несколько раз моргнули. Потом спрятались в глубину.

– Я работаю у тебя в усадьбе, как же мне не ходить тут?

– А что тебе делать у меня на крыльце?

– Хотел расчистить снег вокруг крыльца. Или это не нужно?

– Тогда, наверное, тебе лучше взять лопату?

Он повернулся и пошел в сарай за лопатой. Несколько часов он с яростью разгребал снег вокруг Дома Дины.

На другой день Дина позвала к себе Стине.

– А не пожениться ли вам с Фомой? – без обиняков спросила она.

Стине опустилась на ближайший стул, но тут же вскочила.

– Как ты можешь так говорить? – воскликнула она.

– Это был бы хороший выход.

– Из чего выход?

– Из всего.

– Ты не можешь так думать, – робко сказала Стине и с отчаянием посмотрела на Дину.

– Вы могли бы жить в этом доме, как все добрые люди. А я перееду обратно в большой дом, – мягко сказала Дина.

Стине сцепила руки под передником и, не отвечая, глядела в пол.

– Что ты на это скажешь?

– Он не захочет, – спокойно сказала она.

– Почему же он может не захотеть?

– Ты сама знаешь почему.

– Что же это такое?

– Он думает о другой.

– О ком же?

Стине чувствовала себя как на иголках. Голова у нее опускалась все ниже.

– Наверное, ты единственная, кто этого не знает. Тяжело заставить человека переменить свои чувства. Бог не даст на это благословения…

– Ты сама, Стине, благословение Божье! – прервала ее Дина.

Стине медленно шла из Дома Дины. Глаза у нее потемнели и пристально смотрели вдаль. Она забыла на стуле свою шаль. Но возвращаться за ней не стала, хотя и было холодно.

Она долго стояла на крыльце кухни и разглядывала сосульки, свисавшие со стрехи. Олине возилась на кухне спиной к окну.

Дина послала за Фомой и поведала ему о своих планах относительно его будущего.

Фома остолбенел, словно кто-то прибил его к полу. Лицо у него сделалось совершенно беспомощным.

– Ты не можешь этого хотеть! – прошептал он.

– Почему? Это было бы замечательно. Вы бы жили в этом доме как баре!

– Дина! – Он задохнулся. Его взгляд ощупью, вслепую искал ее.

– Все, что делает Стине, отмечено благословением Божьим.

– Нет!

– Почему нет?

– Ты сама знаешь. Я не могу жениться!

– Так и будешь жить здесь холостяком всю жизнь?

Он вздрогнул, будто она его ударила. Но промолчал.

– Ты слишком размечтался, Фома! Я предлагаю тебе хороший выход. Так будет лучше для всех нас.

– Тебе не нравится, что я вижу все твои поступки, – откровенно сказал он.

– Наблюдать за моими поступками – не лучшее будущее для тебя.

– Но раньше… я был хорош!

– Не будем говорить о том, что было раньше! – отрубила она.

– Ты недобрая!

– Ты считаешь, что такое предложение мог сделать злой человек?

– Да! – хрипло сказал он, надел шапку и хотел уйти.

– Ты понимаешь, что неженатым тебе нельзя оставаться в Рейнснесе?

– С каких это пор?

– С тех пор, как я заметила, что ты неотступно следишь за мной, – тихо, но выразительно сказала она.

Он ушел прежде, чем она прогнала его.

Весь вечер Дина ходила по комнате, хотя ее ждала работа.

Пришла служанка, чтобы протопить печку в спальне, но Дина прогнала ее.

В доме было темно и тихо.

Фома ужинал у Олине на кухне. Туда зачем-то зашла Стине.

Увидев Фому, она залилась краской и быстро ушла.

Фома чувствовал себя как на раскаленной сковородке. Плечи его поникли, он нехотя жевал кашу.

– Что, каша холодная? – спросила Олине.

– Нет, сохрани Боже, нет, каша хорошая, – смущенно пробормотал он.

– Чего голову повесил?

– Я?

– И ты. И Стине тоже. Что случилось?

– Дина хочет поженить нас! – вырвалось у Фомы прежде, чем он успел подумать.

Олине поджала губы, как будто завинтила на ночь печные дверцы.

– Друг на друге или каждого по отдельности? – спросила она, словно это было для нее новостью.

– Друг на друге.

– Между вами что-нибудь было?

– Нет! – сердито ответил он.

– Вот как…

– Нельзя ни с того ни с сего заставлять людей жениться, – прошептал Фома.

Олине молчала и гремела чашками на столе. Наконец сказала:

– Дина стала все больше походить на ленсмана.

– Ты права, – согласился Фома.

– А Стине согласна выйти за тебя?

– Не знаю, я не думал об этом, – смутился он.

– Может, это было бы не так уж плохо, Фома?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Может, это неплохой выход?

Фома отодвинул чашку с кофе, схватил шапку и бросился к двери.

– Плевать я хотел на то, что в Рейнснесе считается хорошим выходом! – крикнул он из сеней.

Наутро Фома исчез. Никто не знал, куда он ушел.

На третий день он спустился с горы, одежда на нем была изодрана, и от него несло перегаром.

Он наелся на кухне, а потом завалился спать и проспал целые сутки. Проснулся он оттого, что Дина трясла его за плечо. Сначала он решил, что она ему снится. Потом вытаращил на нее глаза и сел.

По стойке «смирно» перед Диной Грёнэльв, горько подумал он, когда сообразил, кто перед ним. Годами он униженно ловил ее взгляд, слово, жест.

– Я вижу, Фома, ты устроил себе передышку. И это перед Рождеством, когда столько работы! – спокойно сказала Дина.

С похмелья в голове у него стоял грохот.

– Ты не боишься, что тебя выгонят?

– Нет, – равнодушно ответил он.

Дина оторопела от такой откровенности, но тут же оправилась:

– Собирайся на работу!

– Что прикажет хозяйка Рейнснеса? Обслужить ее спереди или сзади?

За окном ветер гремел железным ведром.

Она ударила его. Со всей силы. Тут же у него из носа хлынула кровь. Он сидел на кровати и смотрел на Дину. Кровь текла все сильнее. Красная горячая река струилась по губам, по шее и подбородку. Стекала в открытый ворот рубахи, окрашивая красным рыжие волосы на груди.

Фома не вытирал кровь. Сидел неподвижно со злой усмешкой, кровь все текла и текла.

Дина кашлянула. Ее слова громыхнули, как камнепад:

– Утрись и ступай работать!

– Сама утри меня! – хрипло сказал он и встал.

В нем мелькнула угроза. Такого с ним не бывало. Дина уже не понимала, как раньше, о чем он думает.

– Почему это я должна вытирать тебя?

– Потому, что ты пустила мне кровь!

– Ты прав, – неожиданно мягко сказала она и оглядела комнату. Нашла полотенце, взяла его и с кривой усмешкой протянула Фоме.

Он не взял полотенца. Тогда она подошла и осторожно вытерла ему лицо. Это не помогло. Кровь продолжала идти.

И вдруг между ними пробежала искра! Яркая, как фосфорическая вспышка, в этой полутемной, почти пустой комнате. Неудержимая, грубая страсть! Сестра ненависти и мести.

От Фомы пахло перегаром и конюшней. От Дины – розовой туалетной водой и потом.

Она отдернула руку, словно обожглась. И, широко раздувая ноздри, попятилась к двери.

– Это ты виновата, что у меня течет кровь! – крикнул он ей вслед.

В первое воскресенье после Нового года в церкви огласили предстоящее бракосочетание Стине и Фомы.

– Не знаю, что с ними будет, – без конца повторяла Олине.

Дина снова перенесла виолончели в залу.

– Мечты, что прикажете с ними делать? – любила говорить Олине. – Иногда они проходят быстро, и конец у них, как правило, бывает печальный. А иногда носишь их в себе всю жизнь.

Интермеццо в Доме Дины было окончено.

Я Дина. Кругом люди. Я их встречаю. Потом, рано или поздно, дороги расходятся. Это я знаю.

Один раз я видела то, чего никогда не видела раньше. Видела это между пожилыми людьми, епископом и его женой. Любовь – это волна, которая существует только для того берега, о который она бьется. Я не берег. Я Дина. Я наблюдаю такие волны. Я не могу дать себя захлестнуть.

Вениамин уже привык, что они с Диной живут в разных домах. Он сам решил, что переедет в Дом Дины. Ему хотелось опередить Дину.

Он сильно вырос за последний год. Но высоким не стал, он вообще не обещал стать высоким. Вениамин молча наблюдал за всем, что происходило вокруг. Спрашивал и отвечал, словно оракул. Коротко и вразумительно. Он больше не цеплялся за Дину. Что-то в нем изменилось после Дининой поездки в Тромсё. А может, после смерти матушки Карен?

По нему не было заметно, что он тоскует по ней, что ему ее не хватает. Но он часто заходил без Ханны в комнату матушки Карен. Там все было как прежде. Застеленная кровать. Горка белоснежных кружевных подушек в изголовье, похожая на неподвижные крылья улетевшего ангела. Книжный шкаф с ключом в замочной скважине.

В этой комнате Вениамин скрывался, пока его не начинали искать по всему дому. Он почти перестал бывать в большом доме, а если бывал, то сидел на полу, скрестив ноги, возле книжного шкафа матушки Карен и читал.

Он учился легко, но рад был случаю побездельничать. В большой дом он заходил редко, только чтобы взять книги. И хотя Юхан увез с собой все книги по философии и религии, в шкафу осталось еще много романов.

Вениамин читал Ханне вслух. Они часами сидели у белой кафельной печки в Доме Дины и читали книги матушки Карен.

Стине не прогоняла их, если они вели себя тихо. Время от времени она напоминала им:

– Осталось мало дров.

Или:

– В бочке нет воды.

И Вениамин знал, что, если поблизости нет работника, эту работу придется выполнить ему. Бывало, поднимаясь из лавки или с берега, он останавливался и в изумлении глядел на большой белый дом. Потом переводил взгляд на голубятню, стоявшую посредине двора, и начинал думать уже о другом.

Иногда ему становилось больно, но он не понимал отчего.

Вениамин замечал многое, чему раньше как-то не придавал значения. Фома, например, всегда принадлежал Дине. Как Вороной или виолончель. До тех пор, пока он не женился на Стине и они не переселились в Дом Дины.

Понадобилось всего несколько вечеров, проведенных у кафельной печки за какой-то работой, чтобы Вениамин понял: Фома больше не принадлежит Дине. Правда, и Стине он тоже не принадлежал, хотя и спал с нею. Фома принадлежал только самому себе.

Вениамина пугало, что человек может принадлежать самому себе, хотя живет и не в собственном доме. Дина, с ее виолончелью, превратилась для него в далекие звуки, доносившиеся из залы.

Вениамин жил в этом доме, чтобы научиться принадлежать самому себе.