Текст книги "Книга Дины"

Глава 14

Разверз камень, и потекли воды, потекли рекою по местам сухим.

Псалтирь, 104:41

Нильс старался держаться поближе к Жуковскому, словно искал у русского защиты. Теперь он даже обедал вместе со всеми и по вечерам сидел в курительной. Они с Жуковским о чем-то тихо и долго беседовали.

Андерс был занят, сразу же после Рождества суда уходили на Лофотены. Он то уезжал, то приезжал. На одном из больших карбасов он взял хороший улов сайды возле Анденеса. В последние годы Андерса по всему краю стали звать Королем сайды. Были закуплены новые снасти.

Однажды, когда в Рейнснес приехал ленсман со своей семьей, Андерс принес в столовую какие-то чертежи. Все только что сели за стол. Он гордо разложил чертежи на свободном месте.

Солонина томилась в ожидании, пока все разглядывали это чудо.

Андерс задумал построить на карбасе домик с печью, тогда бы им не пришлось возвращаться на берег, чтобы приготовить себе пищу. Промышляли бы в море и днем и ночью, а спали бы в домике по очереди.

Ленсман кивал и дергал себя за бороду. По его мнению, выглядел бы такой дом довольно нелепо, однако имело смысл попробовать. А советовался ли Андерс на этот счет с Диной?

– Нет. – Андерс краем глаза глянул на Дину.

Нильс назвал идею безумной. Карбас будет выглядеть безобразно. Станет высоким, непослушным, да и на буксир его не возьмешь.

Жуковский же считал, что дело стоящее. Русские лодьи тоже красотой не блещут, а на море нет ничего надежнее их. Он разглядывал чертежи Андерса и одобрительно кивал.

Матушка Карен всплеснула руками, восхитилась идеей Андерса, но попросила всех сесть за стол, пока еда не остыла.

Дина хлопнула Андерса по плечу и добродушно бросила:

– Ну и хитрец же ты, Андерс! Поставим на карбасе дом!

Взгляды их встретились. Андерс убрал чертежи и сел. Он добился своего.

Я Дина. У Евы с Адамом было два сына. Каин и Авель. Один убил другого. Из зависти.

Андерс никого не убьет. Но именно его мне хотелось бы сохранить.

Присутствие Нильса за столом и его постоянные обращения к Жуковскому злили Дину, как муха, попавшая в тарелку. Она следила за ним со своей обычной усмешкой, а потом требовательно обращала на себя внимание Андерса и Жуковского.

Стине тоже всегда была настороже в присутствии Нильса. Иногда она тихо и строго делала замечания детям. Она воспитывала своих щенят доброй, но твердой рукой. Вопреки всем обычаям дети в Рейнснесе ели за общим столом со взрослыми. Поев, они могли тут же выйти из-за стола. Уложить их спать было трудно. Но к розгам в Рейнснесе не прибегали. Так постановила Дина. Тот, кто умел сдержать необъезженную лошадь, только показав ей кнут, мог одним взглядом успокоить и двух расшалившихся детей.

Стине не всегда была с ней согласна, но помалкивала. Если случалось, что она таскала Вениамина за вихор, это оставалось между ними.

Вениамин мирился с наказаниями Стине, потому что она всегда была справедлива. Кроме того, когда Стине волновалась, от нее начинало пахнуть чем-то особенным. Этот запах Вениамин помнил и любил с младенчества.

Он не спорил, когда она наказывала его, как не спорят с погодой и временами года. И не таил на нее зла – поплачет немного и забудет.

А вот Ханна была другая. Ей всегда нужно было объяснить, в чем она виновата. Иначе наказание вызывало лавину криков и мести. И утешить ее тогда мог только Вениамин.

В тот день, когда ленсман с сыновьями приехал в Рейнснес перед Рождеством, Вениамин особенно расшалился за столом.

– Нехорошо, что оба ребенка в Рейнснесе растут без твердой отцовской руки, – проворчал ленсман.

Стине залилась краской и опустила голову. Нильс уставился на стену, словно увидел там редкое насекомое.

Но Дина засмеялась и отправила Вениамина и Ханну доедать на кухню к Олине.

Они взяли свои тарелки и весело покинули столовую, не испытывая при этом никакого стыда.

– Моего отца тоже не очень волновало, как я росла в детстве, – заметила Дина.

Ленсману как будто плюнули в лицо табачной жвачкой.

Матушка Карен в отчаянии переводила взгляд с одного на другого. Но молчала. Дина подлила масла в огонь:

– Я тоже росла без твердой отцовской руки, когда меня отдали арендатору в Хелле. А вот теперь я – хозяйка Рейнснеса!

Ленсман хотел вскочить. Но Дагни схватила его за руку. Еще дома она предупредила его, что, если в Рейнснесе он поссорится с Диной, ноги ее там больше не будет.

Мстительные слова Дины в ответ на замечание ленсмана обидели Дагни. Собственно, только она и чувствовала себя униженной. Ленсман был толстокож и нечувствителен к подобным уколам, как морж в брачный период.

Он сдержался и обратил все в шутку. И тут же завел разговор о доме, который Андерс хотел поставить на карбасе.

Глаза Жуковского, как коршуны, парили над обедающими.

Дерзкий упрек Дины и то, что за ним крылось, вогнали всех в столбняк.

Стине не поднимала головы, через полчаса она вышла из столовой.

В тот вечер сидели недолго. Гости рано разошлись спать, а наутро ленсман с семьей уехал домой.

Матушка Карен пыталась загладить неловкость. Она надарила всем подарков и поговорила с Дагни на прощание.

Дина позволила себе проспать их отъезд. Она крикнула «до свидания!» из окна залы, когда они уже спускались к берегу.

– Счастливого Рождества! – как ни в чем не бывало крикнула она и помахала рукой.

Перед Рождеством ритм дня постепенно менялся, начиная с непроглядной утренней тьмы и до вечернего тусклого мерцания над снежным настом. Дневная спешка медленно уступала место тяжелому вечернему покою. Даже животные подчинялись этому ритму, хотя почти не видели дневного света.

По вечерам в зале пела виолончель господина Лорка. Обычно в зимнее время в гостиную по будням выдавалось шесть свечей. Одновременно горело две. Да еще четыре большие лампы.

Пахло зеленым мылом, сдобой, березовыми дровами и копченьями. Нанятая стряпуха помогала Олине печь к Рождеству, благодатный аромат заполнял кухню и буфетную. Однако была работа, которую Олине не доверяла никому. Например, приготовление слоеного теста. Обсыпанными мукой руками она колдовала над ним на большом столе в сенях. Дверь была открыта навстречу ледяному декабрьскому вечеру. В тулупе, с подвязанными волосами, Олине была похожа на большого копошащегося зверя. На бледном лице постепенно проступал румянец.

Блинчики были сложены в деревянные короба на чердаке лодочного сарая. Печенье хранилось в большом чулане. Мясные рулеты стояли под гнетом в погребе. Целый день из поварни доносился стук ножей, которыми рубили мясо для колбасы. Олине собственноручно проверяла готовность фарша. Красный домашний сыр выдерживался в настое корицы, прикрытый полотняными полотенцами. Свежий хлеб был сложен в деревянные лари и жестяные коробки, его должно было хватить и на Лофотены.

В Рейнснесе было много комнат и закоулков. Если бы Дина хотела, она нашла бы место, где они с Жуковским остались бы наедине. Но и дверей здесь тоже было много. И все они открывались без стука. Поэтому Жуковский принадлежал всем.

Пароход ждали не раньше Рождества. А может, и после Нового года.

Жуковский беседовал с Юханом о религии и политике. А с матушкой Карен – о литературе и мифологии. Он пересмотрел все ее книги. Но признался, что предпочитает читать по-русски и по-немецки.

Вскоре все начали звать его господином Лео. Служанке, которая по утрам топила у него печку, он подарил несколько монет. Но никто не знал, откуда он и куда направляется. Если его спрашивали об этом, он отвечал охотно, однако не уточняя ни названий, ни дат.

В Рейнснесе привыкли к приезжим, и это никого не беспокоило. К тому же люди научились истолковывать все сведения о русском в зависимости от своих способностей и интересов.

Дина поняла, что Жуковский, должно быть, недавно побывал в России, – в его саквояже сверху лежали русские книги. Несколько раз она заходила к нему в комнату, когда знала, что он ушел в лавку. Принюхивалась к тому, как пахнут его вещи. Табак, кожаный саквояж, куртка.

Смотрела книги. Кое-что в них было слабо подчеркнуто, но записей на полях, как Юхан, он не делал.

Вскоре после приезда Жуковского Андерс спросил у него, когда он в последний раз был в Бергене.

– Летом, – коротко ответил Жуковский.

И начал расхваливать шхуну «Матушка Карен», которая стояла у причала и ждала, когда ее оснастят, чтобы идти на Лофотены.

– Лучше нурландских судов я не видел нигде, – сказал Жуковский.

У Андерса заблестели глаза, как будто это он приобрел «Матушку Карен» и заплатил за нее.

По вечерам Жуковский пел и плясал, сбросив пиджак, а иногда и жилет. Его звучный, низкий голос разносился по всему дому. Из кухни и из людской собирались люди, чтобы послушать его. Двери были распахнуты, люди, пришедшие из темноты, жмурились от света, их глаза блестели от тепла и пения.

Дина на слух подбирала мелодии и аккомпанировала Жуковскому на пианино.

Виолончель Лорка никогда не приносили вниз. Дина считала, что ей вредны перемены.

Вечером в сочельник небо стало молочно-белым от снега. Погода переменилась – началась оттепель. Гостям, которых ждали в Рейнснесе на Рождество, она не сулила добра. Санный путь мог сделаться непроезжим меньше чем за сутки, а на море уже началось волнение. Дул ветер со снегом. И никто не знал, стихнет он или наберет силу.

Дина ехала верхом вдоль кромки воды, потому что рыхлый наст с острыми краями был опасен для лошадиных ног.

Вороной трусил рысцой. Отпустив поводья, Дина вглядывалась в грязный горизонт.

Ей хотелось пригласить Жуковского с собой на прогулку, но он уже ушел в лавку. Хотелось получше узнать его. Он как будто забыл все, что сказал ей наутро после пожара.

Нахмурившись и прищурив глаза, она смотрела на усадьбу.

Дома сбились в кучу, из окон сочился желтый свет. На мерзлых рябинах и вывешенных снопах сидели крылатые небесные бродяги. Следы людей и животных, навоза и грязи пестрели вокруг домов. Тени от сосулек, упавшие на сугробы, были похожи на хищные зубы.

Дина была не в духе.

Но когда после часа езды она остановилась перед конюшней, она улыбалась.

Это насторожило Фому. Он принял у нее поводья и придержал Вороного, она спрыгнула на землю и потрепала лошадь по шее.

– Дай ему побольше овса, – проговорила она.

– А другим?

Она растерянно подняла глаза:

– Делай как знаешь.

– Можно мне уйти на два дня домой перед Новым годом? – спросил Фома и поддал ногой ледышку с вмерзшим в нее навозом.

– Только позаботься, чтобы тебя заменили в хлеву и в конюшне, – равнодушно сказала Дина и хотела уйти.

– Господин Лео еще долго пробудет в Рейнснесе?

Вопрос выдал Фому. Он требовал от нее отчета. Как будто у него было право задавать ей вопросы.

Дина уже хотела резко ответить ему, но почему-то сдержалась.

– Что им наш Рейнснес, Фома!..

Она прислонилась к нему.

Фома вспомнил вкус первых весенних травинок. Сырое лето…

– Люди приезжают и уезжают, – прибавила она.

Он промолчал. Погладил лошадь.

– Счастливого тебе Рождества, Дина!

Его взгляд скользнул по ее рту. По волосам.

– Ты только отведай нашего рождественского угощения, прежде чем уйдешь, – бросила она.

– Я бы лучше взял домой гостинца, если можно.

– И домой тоже возьми.

– Спасибо.

Вдруг она рассердилась:

– Ну почему ты такой унылый?

– Унылый?

– Ты как живая скорбь! Уж не знаю, что там у тебя на сердце, но вид у тебя как на похоронах.

Тишина вдруг насторожилась. Фома глубоко вдохнул. Словно хотел задуть сразу все свечи.

– На похоронах, Дина? – спросил он наконец, делая ударение на каждом слове.

Он смотрел ей в глаза. С презрением?

И всё. Широкие плечи тут же опустились. Он отвел Вороного в стойло и дал ему овса, как приказала Дина.

Дина поднималась по лестнице, когда Лео вышел из своей комнаты.

– Идем! – бросила она, как приказ, без всяких вступлений.

Он удивленно взглянул на нее, но повиновался. Она распахнула дверь в залу и пропустила его вперед.

Первый раз они остались наедине с тех пор, как он приехал. Она кивнула ему на один из стульев у стола.

Он сел и показал ей рукой на ближайший к нему стул. Но там уже сидел Иаков.

Дина начала снимать куртку для верховой езды. Лео встал и помог ей. Аккуратно положил куртку на высокую кровать.

Она сделала вид, что не видит Иакова, и села к столу. Групповой портрет. Иаков сидел и наблюдал за ними.

Они молчали.

– Ты такая серьезная, Дина… – начал Лео.

Он закинул ногу на ногу и разглядывал виолончели. Потом перевел взгляд на окно, зеркало, кровать. И наконец обратно, на лицо Дины.

– Я хочу знать: кто ты? – спросила она.

– Ты хочешь узнать это сегодня же? В сочельник?

– Да.

– Я и сам все время пытаюсь понять, кто же я. И где мое место – в России или в Норвегии?

– И на что же ты живешь, пока пытаешься это понять?

В зеленых глазах мелькнул опасный блеск.

– На то же, на что живет и фру Дина, благодаря имению и состоянию моих предков. – Он встал, поклонился и снова сел. – Ты, наверное, хочешь получить деньги за мое пребывание у вас?

– Только в том случае, если ты завтра уезжаешь!

– Я уже давно живу здесь и много задолжал. Может, тебе нужен задаток?

– Я его уже получила. Стихи Пушкина! К тому же у нас нет обычая брать деньги с гостей. Поэтому нам и важно знать, кто гостит в нашем доме.

Он нахмурился. На скулах заходили два желвака.

– Почему ты сегодня такая злая? – прямо спросил он.

– Я не хотела. Но ты все время от меня прячешься.

– С тобой не больно легко найти общий язык… Разве что когда ты играешь. Но тогда не до разговоров.

Дина пропустила мимо ушей его иронию.

– В прошлый раз ты говорил, что я тебе нравлюсь. Это были пустые слова?

– Нет.

– Объясни!

– На таком экзамене трудно что-нибудь объяснить. К тому же ты привыкла получать прямой ответ на свои вопросы. Конкретный вопрос – конкретный ответ. Но если мужчине нравится женщина, это совсем другое дело. Это относится к области чувств. Тут необходимы такт и время.

– Значит, ты проявляешь такт, когда сплетничаешь с Нильсом у него в конторе?

Лео засмеялся, обнажив зубы.

– Ничего другого я от тебя и не ждала! – процедила она сквозь зубы и встала. – Ты свободен!

Он наклонил голову, словно хотел спрятать от нее лицо. Потом вдруг попросил:

– Не сердись, Дина! Лучше сыграй мне что-нибудь!

Она покачала головой, но все-таки подошла к инструментам. Рука скользнула по виолончели Лорка. Дина не спускала глаз с Лео.

– О чем вы разговариваете с Нильсом? – вдруг спросила она.

– Тебе все нужно знать? Ты за всеми следишь?

Она не ответила. Рука медленно гладила инструмент.

Обводила контуры его тела. В комнате прошелестел слабый звук. Потусторонний шепот.

– Мы говорим о Рейнснесе. О лавке. О счетах. Нильс скромный человек. Он очень одинок… Но ведь ты и сама это знаешь. Он говорит, что ты всегда поступаешь по-своему и все сама проверяешь.

Молчание. Дина ждала.

– Сегодня мы говорили о том, что было бы неплохо перестроить лавку на современный лад. Сделать ее более светлой. Просторной. Можно было бы установить связи с Россией и привозить оттуда товар, который трудно достать здесь.

– Почему ты говоришь о Рейнснесе не со мной, а с моими служащими?

– Я думал, что у тебя другие интересы.

– Какие же у меня интересы?

– Дети. Дом.

– Тогда ты плохо знаешь обязанности, которые лежат на хозяйке торгового местечка и постоялого двора! Я предпочитаю, чтобы дела Рейнснеса ты обсуждал со мной, а не с моими служащими! И почему тебя вообще интересует Рейнснес?

– Меня интересуют все торговые поселки. Каждый такой поселок – это целый мир, в каждом есть и добро и зло.

– А там, откуда ты приехал, нет таких поселков?

– Там они не совсем такие. У нас человек несвободен, если у него нет земли. Мелкие хозяева не так надежны, как в Норвегии. В России сейчас трудные времена.

– Поэтому ты и приехал к нам?

– В том числе и поэтому. Но если помнишь, однажды я тушил пожар в Рейнснесе…

Он подошел к ней. Угасающий день прочертил на его лице глубокие морщины.

Их разделяла виолончель. Он тоже положил на инструмент руку. Тяжелую, точно камень, нагретый солнцем.

– Почему ты так долго не приезжал?

– Тебе показалось, что это долго?

– Нет. Но ты обещал приехать еще до начала зимы.

Он смотрел на нее, как будто потешаясь над нею.

– Ты точно помнишь все, что я говорил?

– Да! – огрызнулась она.

– Значит, ты должна быть добрее ко мне, раз уж я здесь, – прошептал он, приблизив к ней лицо.

Они смотрели друг другу в глаза. Долго. Меряя силы. Изучая друг друга.

– Что значит быть доброй к Варавве? – спросила Дина.

– Это значит…

– Что же?

– Что ему нужно немного нежности…

Он взял виолончель у нее из рук и поставил к стене. Бережно. Потом сжал ей запястья.

Где-то в доме что-то разбилось. И тут же послышался плач Вениамина.

В Дининых глазах шевельнулась тень. Они вместе прислонились к стене. Он никогда не думал, что она такая сильная. Большой рот, открытые глаза, дыхание, могучая грудь. Она была похожа на женщин у него на родине. Только жестче. Целеустремленнее. Нетерпеливее.

От стены падала тень, и в этой тени они заплелись узлом. Тугим шевелящимся узлом. Иаков наблюдал за этой картиной.

Лео отстранил ее от себя.

– Играй, Дина! Играй! Ты спасешь нас обоих! – шепнул он.

У нее вырвался низкий рык. Она рванула его к себе. Потом схватила виолончель, отнесла ее к стулу и села, раскинув колени. В серых сумерках взлетел смычок.

И полились звуки. Сначала сбивчивые, не очень красивые. Постепенно ее рука обрела уверенность и мягкость. Музыка захватила Дину. Иаков исчез.

Опустив руки, Лео глядел на ее прижатую к инструменту грудь. На длинные пальцы, которые дрожали, придавая звуку полноту. На ее запястья. На могучую полноту бедер, подчеркнутую кожаными штанами. На щеки. Но вот волосы упали на лоб и скрыли ее лицо.

Он пересек комнату и вышел в коридор. Однако дверь оставил открытой. И свою тоже. По широким половицам пролегла невидимая черта. Между комнатой для гостей и залой.

Глава 15

Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе, как жаждущая земля.

Псалтирь, 142:6

Матушка Карен сама приготовила и упаковала ящики и корзины с гостинцами, которые предназначались трем арендаторам и тем нуждающимся, о которых ей было известно.

Она отправляла их с попутными лодками или с людьми, приходившими в лавку, чтобы запастись необходимым перед праздником.

Олине угощала всех на кухне. Там было тепло, уютно и царил образцовый порядок.

Унтам, сапогам и шубам было отведено место у большой чернобрюхой плиты. Там они оттаивали, сохли и прогревались перед возвращением домой. В баке на плите всегда была горячая вода. Вычищенный медный бак бросал отсветы на котлы и кастрюли, когда освобождалась конфорка для кофейника.

Всю неделю люди то приходили, то уходили, ели и пили. Спускались в лавку, сидели там на табуретах, бочках и ящиках, ждали попутных судов.

Время перестало существовать. Лавка была открыта, пока в ней были люди. Таков был обычай. Нильс и приказчик работали не покладая рук.

На печку в лавке то и дело ставился кофейник. Вода бурлила, закипала и выплескивалась из носика.

Шел пар, кто-нибудь снимал кофейник с огня и разливал кофе.

Рядом с печью лежал плоский камень, на который ставили кофейник. Он приветствовал своим ароматом всех, кто попадал сюда из царства темноты, холода и морских брызг.

В лавке было шесть синих чашек с золотой каемкой, их кое-как споласкивали после одних покупателей и наливали кофе другим. Случалось, что плохо перемолотые зерна приставали к краю чашки коричневыми карбасиками. Карбасики покачивались на волнах, когда замерзшие руки обхватывали чашку, чтобы согреться и поднести к губам горячий горький нектар. К кофе предлагались бурый сахар и печенье.

Кое-кому за закрытыми дверями подносили рюмку водки. Но в Рейнснесе водку подносили далеко не всем покупателям. Кому подносить, решал Нильс.

На синей кухне Олине водкой не угощали никого. Лишь иногда сама Олине позволяла себе плеснуть немного в кофе, как она говорила – для разжижения крови.

В гостиную, где матушка Карен предлагала гостям вишневую наливку, допускались лишь избранные.

У Дины гости бывали и того реже. Когда в усадьбу кто-нибудь приезжал, это были гости Рейнснеса и их всех угощали в столовой.

Нильс любил предрождественские дни. Товар брали бойко, выручка была хорошая. Чем лучше шли дела, тем сильнее Нильс морщил лоб, такая у него была привычка.

Вот и в этот сочельник на лбу у него залегли глубокие складки, когда он осматривал полупустые полки и пустые склады в лавке и пакгаузах. У него был вид разорившегося человека.

В лавку, посвистывая, в праздничной рубашке, вошел Андерс, и Нильс упавшим голосом сообщил ему, что муки осталось маловато и, пожалуй, для Лофотенов не хватит.

Андерс засмеялся. Его забавляло напускное огорчение брата из-за опустевших полок и кладовых. Но случалось, Андерс ломал голову, пытаясь понять, почему торговля приносит такой небольшой доход. Покупателей у них было много, и все достаточно солидные. Да и те, кого они снаряжали на промысел, тоже были люди надежные и расплачивались либо рыбой, либо деньгами после окончания путины.

Когда за последним покупателем закрылись двери, Нильс отправился на свою одинокую литургию. Он служил ее в конторе за запертой дверью и задернутыми занавесками.

Свои дары он тщательно упаковал в два толстых конверта и положил их на стол. Потом увернул фитиль в лампе и приблизился к алтарю с одним из конвертов.

Дубовый умывальник с мраморной доской, эмалированной раковиной и вделанной в нее мыльницей был очень тяжел. Торжественно, навалившись всем телом, Нильс сдвинул его с места. Неприкрепленная половица смотрела на него всеми своими сучками.

При неярком свете он извлек жестяную коробку, открыл и принес ей последнюю жертву.

Потом все снова вернулось на свое место.

Деньги, проведенные по бухгалтерским книгам, Нильс запер в железный шкаф.

Наконец он закурил трубку и оглядел комнату. Все было в порядке. Наступил праздник.

Нильса огорчало только одно обстоятельство: у него недавно исчезла карта Америки. Все время лежала на столе. И вдруг ее там не оказалось.

Он обыскал все. Спрашивал у приказчика Петера. Но тот клялся и божился, что ничего не видел.

Нильс понимал: пока в Рейнснесе живут Стине и Ханна, жениться он не сможет. Это заставило его принять серьезное решение. Он раздобыл карту Америки. Но она пропала.

В пять часов в Рейнснесе, по обычаю, подавали мёлье – кусочки пресной лепешки в мясном бульоне. Водку и пиво. И к этому времени все старались закончить свои дела.

В нынешнем году к ним присоединился и Нильс. Из-за Лео он теперь предпочитал есть в столовой вместе со всеми.

К тому же он надеялся угадать по лицам, кто взял его карту.

Столы для всех были накрыты в столовой. На кухне в сочельник не ел никто. Такой порядок завела матушка Карен, когда приехала в Рейнснес.

Правда, не все чувствовали себя в столовой уютно. Люди едва решались говорить друг с другом из страха показаться неучтивыми или сказать что-нибудь неподходящее.

Лео и Андерс разряжали атмосферу, шутя с детьми. Постепенно, один за другим, начали посмеиваться и остальные. И наконец уже смеялись все.

Матушка Карен сидела перед зажженной елкой. Дом благоухал благолепием и торжественностью. В плетеных бумажных корзиночках стояли изюм, пряники и бурый сахар. Но без разрешения матушки Карен их не трогали.

Она сидела в кресле у стола и читала Евангелие. Сначала по-норвежски. Потом по-немецки, чтобы, как она сказала, порадовать господина Лео.

Вениамин и Ханна истомились от ожидания, им не терпелось поскорее получить подарки и сласти. Мало того что чтение Евангелия казалось им бесконечным, они воспринимали его как преждевременное наказание Божье.

С тех пор у них появилась своя поговорка: «А теперь она будет читать еще и по-немецки!»

Дина текла по комнате, словно широкая сверкающая река, в синем бархатном платье с атласной вставкой на груди. Она не отводила взгляд и выглядела вполне миролюбиво. Когда она играла псалмы, пальцы ее как будто ласкали клавиши.

Лео запевал, на нем была белая полотняная рубашка с широкими рукавами и кружевными манжетами. Серебряная брошь на вороте и черный жилет.

В честь Трех Святых Царей зажгли две свечи, которые, по обыкновению, горели в сочельник на пианино. Они отражались в серебряных блюдцах, на которых стояли. Свечи оплывали. К концу вечера блюдца были залиты причудливо застывшим стеарином.

Эти свечи в честь Трех Святых Царей делала Стине. Одну для Ханны, другую для Вениамина, хотя матушка Карен настойчиво повторяла, что они сделаны в честь Иисуса Христа.

Перед Рождеством в усадьбе работал приходящий сапожник, и работникам было нетрудно угадать, что лежит в предназначенных для них пакетах. Вскоре все они уже примеряли новые башмаки.

Лео встал и спел русскую песню обо всех башмаках, что ходят по свету.

Ханна и Вениамин пели вместе с ним. Они пели на своем, особом языке. Фальшиво и серьезно.

Волосы у матушки Карен были красиво уложены, на шее – кружевной воротничок. К концу вечера она устала. Неожиданно в комнате появилась Ертрюд, она погладила матушку Карен по бледной морщинистой щеке. И матушка Карен задремала.

Олине разрешила ухаживать за собой. У нее на щиколотке была язва, которая увеличилась после всех рождественских хлопот.

Стине варила мази из меда и трав и прикладывала их Олине к ноге. Но это не помогло.

Лео заявил, что Олине не должна двигаться: за ней надо ухаживать, пока у нее не заживет язва. Теперь преданный взгляд Олине всюду следовал за ним. Как в свое время за Иаковом.

Стине мучилась непонятной тревогой. Иногда она поглядывала на Нильса, словно смотрела, хорошо ли выскоблен пол. Задумчиво и с удовлетворением. Глаза у нее были темнее, а лицо еще золотистее, чем обычно. Волосы она заплела в косы и уложила пучком на затылке. Но красоту ее затылка пучок не скрывал.

Юхан вспоминал, как в Рейнснесе праздновали Рождество, когда он был маленький. Вот Ингеборг зажигает свечи, вот матушка Карен читает вслух Библию. Вот Иаков, он еще днем успел выпить с работниками, и лицо у него пылает.

Юхан вдруг почувствовал себя по-детски обиженным и обездоленным, когда матушка Карен посадила к себе на колени Вениамина и Ханну. Он стыдился этого чувства и пытался искупить вину дружеским отношением ко всем, и особенно к детям.

Он видел, что за время его отсутствия дух Дины утвердился в Рейнснесе и пошел ему на пользу. Андерс и Нильс были у нее в руках. Они беспрекословно слушались ее взгляда. У Юхана осталась только старая матушка Карен.

Андерс всем улыбался. Большую часть вечера он беседовал с матушкой Карен, Юханом и Лео. Иногда он посматривал на Дину. Один раз даже кивнул ей, словно у них была общая тайна. Было видно, что с совестью у этого человека все в порядке.

Нильс время от времени куда-то уходил. Никто не спрашивал у него, чем он занят. Иногда он обносил всех сигарами или вином. Но почти не разговаривал. Глаза его, как неприкаянные тени, падали то на одного, то на другого.

Я Дина. Сегодня вечером Ертрюд стоит у ленсмана в гостиной и плачет. Она развесила ангелов, гирлянды и читала по своей черной книге. Но это не помогло. Кому-то Рождество оказалось не по душе. Поэтому Ертрюд плачет и скрывает свое изуродованное лицо. Я обнимаю ее и считаю башмаки.

Время от времени глаза Дины и Лео встречались. Между ними больше не было напряженности. Дина словно забыла, что он приехал слишком поздно. Забыла их незаконченный разговор утром в зале.

Матушка Карен ушла спать. Спали и дети. Беспокойно, со вспотевшими головками – сколько они пережили сегодня: сласти, наслаждение, смешанное со страхом. Сказки про ниссе[8]8
  Ниссе – персонаж норвежского фольклора, приносящий детям подарки на Рождество.


[Закрыть], бесконечные объятия. Голоса, музыка, подарки.

Покончив с последними делами, разошлись на покой и работники. Служанки спали на чердаке над кухней, работники – в людской. Олине сама стерегла вход на кухню от ночных посетителей. Она спала с открытой дверью.

Ее храп разносился по всему дому, как звуки необычного ночного инструмента. Если бы он умолк, Рейнснес лишился бы своих самых точных часов.

Нильс куда-то ушел. Может, он был в доме для работников – там у него были свои две комнаты. А может – в конторе. Никого это не интересовало.

Никого, кроме Стине. Но она не подавала виду. И никому не досаждала своими догадками, которые прятала под темными гладкими волосами. Стине медленно разделась перед зеркалом при неярком свете стеариновой свечи и внимательно оглядела свое тело.

Предварительно она задернула полог на широкой кровати, где спали дети.

Этот вечер не принес ей ничего нового. Кроме одного: она решила требовать содержание, положенное ее ребенку. Без суеты, твердо. Поэтому она и спрятала карту Америки в нижнем ящике своего комода.

Стине многому научилась, наблюдая за Диной: человек поступает так, как ему нужно. И не спрашивает совета, если может обойтись без него.

Андерс, Юхан, Лео и Дина остались в курительной.

Дина сидела, откинувшись на спинку кушетки, и играла тяжелой шелковой кистью, прикрепленной к подлокотнику. И пускала кольца из дыма, неженственно, но весьма искусно.

Андерс рассказывал, как снаряжаются суда на Лофотены. Он решил послать сперва один карбас, так сказать на разведку. Если лов будет хороший, он тут же снарядит и другие суда. Людей у него хватит. А лов, между прочим, обещают небывалый. Не хочет ли Лео отправиться вместе с ними?

Лео как будто задумался, а потом медленно ответил, что не годится для такого дела. К тому же у него есть дела южнее Трондхейма.

Дина смерила его взглядом:

– А можно узнать, что за дела?

– Я должен перевезти оттуда одного заключенного в Вардёхюс. Его освободили от каторжных работ, и теперь он будет отбывать наказание в Вардёхюсе.

– Ты хочешь сказать, что возишь каторжников?

– Да, – просто ответил он, сделал глоток пунша и с вызовом оглядел всех.

– И это ты называешь делом? – недоверчиво спросил Андерс.

– Оно не хуже любого другого.

– Но бедные люди?

Дина вздрогнула и выпрямилась.

– У каждого из нас своя каторга, – сказал Лео.

– Ну, это все-таки не одно и то же, – заметил Андерс. Его потрясло сообщение о том, чем занимается этот русский, но он пытался не показать виду.

– И часто ты возишь каторжников? – спросила Дина.

– Нет, – коротко ответил он.

– Почему ты вдруг взялся за такую работу? – спросил Юхан.

– Во-первых, ищу приключений, а во-вторых – лень! – засмеялся Лео.

– Отказываешься от честной торговли и вместо этого торгуешь… каторжниками, – сказал Андерс.

– Это не торговля. Торговля меня не интересует. Это общение с людьми, попавшими в трудные обстоятельства. Меня интересуют люди. Благодаря им я узнаю многое и о себе.

– Этого я не понимаю, – смущенно признался Андерс.

– И чему же тебя могут научить каторжники? – мягко спросила Дина.

– Тому, что по поступкам не всегда можно правильно судить о человеке.