Текст книги "Внесите тела"
Автор книги: Хилари Мантел
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Вот в чем мое затруднение, – говорит Джейн и умолкает. Смотрит на него в отчаянии. Он думает, может, она только это и хотела сказать: «Вот в чем мое затруднение».
Она говорит:
– Невозможно… С его величеством невозможно и на мгновение забыть, кто перед тобой, даже когда он сам требует. Чем дольше он твердит: «Джейн, я твой смиренный обожатель», тем меньше в нем смирения. И каждый миг думаешь: а вдруг он замолчит и мне надо будет что-нибудь сказать? Мне кажется, я стою на подушечке для булавок, все булавки остриями вверх. Я все время думаю, что привыкну, что следующий раз будет лучше, но как только он входит и начинает: «Джейн, Джейн», я чувствую себя ошпаренной кошкой. Хотя вы когда-нибудь видели ошпаренную кошку, господин секретарь? Я – нет. И вот я думаю, если сейчас мне с ним так страшно…
– Он любит, чтобы его боялись. – Вместе со словами приходит осознание их истинности, но Джейн его не слышит – слишком занята тем, что пытается сказать.
– Если мне сейчас так страшно, каково видеть его каждый день? – Джейн осекается. – Ой. Вы, наверное, знаете, господин секретарь. Вы с ним почти каждый день. И все равно, думаю, это другое.
– Другое, – соглашается он.
Бесс приходит на выручку сестре:
– И все равно, мастер Кромвель, не могут же это все время быть парламентские акты, и депеши послам, и доходы, и монахи, и Уэльс, и пираты, и козни изменников, и Библии, и присяги, и земли, и аренды, и цены на шерсть, и можно ли нам молиться за умерших. Беседуете же вы иногда на другие темы.
Он изумлен, как точно она перечислила пункты, будто знает про него все. Ему хочется схватить ее за руку и воскликнуть: «Бесс, выходите за меня замуж!» Как бы у них ни получилось в постели, у нее есть дар коротко формулировать суть, которого лишены почти все его помощники.
– Так как? – спрашивает Джейн. – Они есть? Другие темы?
Он не может думать. Мнет в руках шапочку. Силится припомнить.
– Лошади. Генрих интересуется простыми ремеслами. В молодости я мог подковать лошадь, он выспрашивал, как это делается, какие подковы лучше, чтобы при случае изумить своих кузнецов знанием их тайн. Или вот архиепископ. Может сесть на любую лошадь. Он вообще человек робкий, но к лошадям подход знает, научился управляться с ними в детстве. Когда он устает от Бога и людей, мы беседуем на эти темы с королем.
– А еще? – спрашивает Бесс. – Вы проводите с ним много часов.
– Собаки. Охотничьи псы, их достоинства и породы. Форты. Как их строить. Пушки. Какая у них дальность. Как их отливают. – Он проводит рукой по волосам. – Иногда мы говорим: надо бы выбрать денек, поехать в Кент, поговорить с тамошними литейщиками, посмотреть, как они работают, предложить им новые способы литья. Только все как-то не получается.
Ему вдруг становится нестерпимо грустно. И в то же время он чувствует, что если бы сейчас в комнату бросили перину (что маловероятно), он бы повалил на нее Бесс и взгромоздился сверху.
– Мы поняли, – обреченно говорит Джейн. – Я бы не смогла отлить пушку даже под угрозой смерти. Извините, что отняли у вас время, господин секретарь. Возвращайтесь в свой Уэльс.
Он понимает, что она хочет сказать.
На следующий день Джейн доставляют королевское письмо вместе с тяжелым кошельком. Все разыгрывается при достаточном числе свидетелей.
– Я должна вернуть кошелек, – говорит Джейн (но не прежде, чем любовно взвесила его в своей крохотной ручке). – Я должна просить короля, если он желает подарить мне деньги, прислать их снова, когда я буду состоять в законном супружестве.
Письмо, говорит Джейн, ей лучше не вскрывать: слишком хорошо она знает сердце короля, его пылкое и галантное сердце. У нее же самой есть единственное богатство: ее добродетель, ее девическая честь. Так что… нет, нет, она не смеет.
И тут, прежде чем вернуть письмо, она двумя руками подносит его к губам и оставляет на печати целомудренное лобзание.
– Поцеловала! – восклицает Том Сеймур. – Какой добрый дух ее надоумил? Сперва его печать, затем, – он хмыкает, – его скипетр.
На радостях он сбивает с брата шляпу. Том проделывает это лет двадцать, а Эдвард ни разу не посмеялся шутке, однако сейчас даже он улыбается.
Когда посланец возвращает письмо королю, тот внимательно выслушивает рассказ и светлеет лицом.
– Теперь я понимаю, что не надо было его посылать. Кромвель говорил о невинности и добродетели мистрис Сеймур, как я теперь понимаю, справедливо. Впредь клянусь не делать ничего, что бы оскорбило ее честь, и даже говорить с ней буду только в присутствии родных.
Если жена Эдварда Сеймура приедет ко двору, можно будет устроить семейный ужин и пригласить короля без ущерба для стыдливости Джейн. Нельзя ли выделить Эдварду комнаты во дворце? Мои покои в Гринвиче, напоминает он Генриху, сообщаются с вашими – что, если я освобожу их для Сеймуров? Генрих радостно кивает.
После Вулфхолла он внимательно приглядывался к обоим братьям. С ними придется работать: Генрих находит себе невест не в чаще под кустом, за ними тянется семья. Эдвард серьезен и строг, но готов делиться с тобой своими мыслями. Том скрытен. Скрытен и хитер. Держится весельчаком, а на самом деле – себе на уме, хоть и не так умен, как воображает. С Томом Сеймуром я справлюсь, решает он, а Эдварда смогу направлять. Мысленно он уже в будущем, когда король выскажет свою волю. Грегори и Шапюи подсказали путь. «Если он смог аннулировать двадцатилетний брак с законной женой, – заметил посол, – то уж вы как-нибудь отыщете предлог избавить его от конкубины. Этот брак с самого начала никто не признавал, кроме наемных льстецов».
Впрочем, «никто» – это еще как посмотреть. Никто при императорском дворе – возможно; однако вся Англия присягала этому браку. Нелегко будет отыграть назад, говорит он своему племяннику Ричарду, даже если король прикажет. Надо немного подождать, не будем делать первый шаг, пусть его сделают другие.
Он отдает распоряжение составить документ: перечень всего, что пожаловано Болейнам с 1524 года. «Полезно иметь под рукой на случай, если король спросит».
Он не собирается ничего отбирать. Напротив. Мы будем и дальше осыпать Болейнов почестями. Смеяться их шуткам.
Впрочем, смеяться надо осторожно. Мастер Секстон, королевский шут, как-то пошутил насчет Анны, назвал ее «бесстыжей», полагая, будто дураку все дозволено. Однако король дал Секстону такую затрещину, что тот отлетел к стене, и прогнал его от двора. Говорят, Николас Кэрью из жалости приютил бедолагу в своем доме.
Антони печалится из-за Секстона. Шуту больно слышать о том, как выгнали его собрата, особенно если, говорит Антони, тот виновен лишь в своей дальновидности. «Кухонных сплетен наслушался?» – спрашивает он, но дурак отвечает: «Генрих вышвырнул на улицу Правду и Секстона вместе с ней. Однако сегодня она вползает под запертую дверь и в каминную трубу. Когда-нибудь король уступит и пригласит ее в дом».
Уильям Фицуильям приходит к нему в здание судебных архивов, усаживается в кресло.
– Ну что, Сухарь, как там королева? Все так же вам благоволит, хотя вы и обедаете у Сеймуров?
Он улыбается.
Фиц вскакивает и рывком открывает дверь – проверить, не подслушивает ли кто, – затем вновь садится и продолжает:
– Вернитесь мыслями в прошлое. Ухаживание за Болейн, женитьба на Болейн. Каким выглядел король в глазах зрелых мужей? Рабом своих прихотей. Иначе говоря – ребенком. Так подчиниться женщине, которая в конечном счете всего лишь женщина, как любая другая, – кое-кто говорил, что это не по-мужски.
– Вот как? Я потрясен. Непозволительно сомневаться в том, что король – мужчина.
– Мужчина, – с нажимом произносит Фицуильям, – должен управлять своими страстями. Король выказал много упорства, но мало мудрости. Это его губит. Она его губит. И будет губить дальше.
Фицуильям не говорит прямо: Анна Болена, Ла Ана, конкубина. Итак, если она губит короля, должны ли добрые англичане ее устранить? Намек повисает между ними в воздухе – пока только намек. Разумеется, высказываться против нынешней королевы или ее наследников – прямая измена. Это дозволено лишь королю, ибо тот не может действовать себе во вред. Он, Кромвель, напоминает Фицуильяму про закон. Говорит: даже когда сам Генрих ее злословит, не поддавайтесь.
– Но чего мы ждем от королевы? – спрашивает Фицуильям. – Она должна обладать всеми добродетелями обычных женщин, только в большей мере: быть скромнее, осмотрительнее и послушнее их всех, дабы подавать пример остальным. Некоторые вопрошают себя: такова ли Анна Болейн?
Он смотрит на казначея: продолжайте, мол.
– Думаю, Кромвель, что могу быть с вами вполне откровенен, – изрекает Фиц и (еще раз проверив, нет ли кого-нибудь за дверью) начинает говорить вполне откровенно: – Королева должна быть жалостлива и незлобива – склонять короля к милосердию, а не подталкивать к жестокости.
– Вы имеете в виду какой-то конкретный случай?
Фиц в молодости служил у кардинала. Никто не знает, в какой мере гибель Вулси – дело рук Анны; она действовала скрытно. Однако Фиц про кардинала забыл.
– Я не оправдываю Томаса Мора. Он был не такой великий политик, каким себя мнил. Думал, что сможет направлять короля, считал того милым юношей-принцем, которого поведет за руку. Однако Генрих – король, а королю следует повиноваться.
– Да, и?
– И горько, что с Мором получилось так. Ученого, бывшего лорда-канцлера, выволокли под дождь и обезглавили.
– Знаете, иногда я забываю, что его нет. Слышу какую-нибудь новость и думаю: что на это скажет Мор?
Фиц вскидывает голову.
– Вы ведь с ним не разговариваете?
Он смеется.
– Я не обращаюсь к нему за советом.
«Впрочем, я, конечно, прошу помощи у кардинала – наедине, в краткие часы сна».
Фиц говорит:
– Томас Мор окончательно настроил против себя Анну, когда не пришел на коронацию. Она бы уничтожила его на год раньше, если бы сумела доказать измену.
– Однако Мор был умный юрист. Помимо всего прочего.
– Принцесса Мария… леди Мария, я должен был сказать… не юрист. Слабая девушка, одна, без друзей.
– Думаю, император вполне может считаться ее другом, хоть и не бескорыстным. Очень полезно иметь столь влиятельного друга.
Фиц смотрит раздраженно.
– Император далеко. Жупел в чужой стране. Ей нужен защитник ближе, кто-то, кто будет оберегать ее интересы каждую минуту. Бросьте выплясывать вокруг да около.
– Марии нужно одно – оставаться в живых. И меня нечасто обвиняют в том, что я выплясываю.
Фиц встает:
– Что ж. Хорошо. Умному можно не разъяснять.
Фицуильям уходит, затем возвращается.
– Если дочка Сеймура – следующая, то многие знатные семейства почтут себя обойденными, но, в конце концов, Сеймуры – древний род, и уж этого по крайней мере не будет. Я о мужчинах, которые бегают, как кобели за… хм… Стоит глянуть на крошку Сеймур и сразу понимаешь – ей никто юбку не задирал.
На сей раз Фицуильям уходит окончательно, но прежде, уже в дверях, шутливо отдает ему честь – делает изящный жест в направлении шляпы.
Приходит сэр Николас Кэрью: каждый волос в бороде заговорщицки топорщится. Так и ждешь, что рыцарь, садясь, многозначительно тебе подмигнет.
Однако, решившись говорить, Кэрью на удивление прям и краток:
– Мы хотим убрать конкубину. И знаем, что вы хотите того же.
– Мы?
Кэрью смотрит на него из-под кустистых бровей, словно арбалетчик, который выпустил свою единственную стрелу и теперь вынужден брести по лесу в поисках врага, друга или хотя бы места, где укрыться на ночь. Поясняет напыщенно:
– В данном случае за мной стоит почти вся английская знать, люди, чей древний род и… – Он замечает выражение собеседника и проглатывает конец фразы. – Я о тех, кто очень близок к трону, потомках короля Эдуарда. Это лорд Эксетер из семейства Куртенэ, а также лорд Монтегю и его брат Джеффри Пол. Леди Маргарет Пол, которая, как вы знаете, воспитывала принцессу Марию.
Он опускает глаза.
– Леди Марию.
– Для вас – возможно. Мы называем ее принцессой Марией.
Он кивает:
– Это не помешает нам о ней беседовать.
– Названные люди – лишь главные из тех, от чьего имени я выступаю, однако вот увидите – вся Англия будет ликовать, когда король избавится от этой женщины.
– Едва ли всей Англии вообще есть до нее дело. – Он понимает, что2 Кэрью имел в виду: вся моя Англия, Англия родовой аристократии. Другой страны для сэра Николаса просто не существует. – Полагаю, супруга Эксетера, леди Гертруда, деятельно в этом участвует.
– Она… – Кэрью, подавшись вперед, раскрывает страшную тайну, – состоит в переписке с принцессой Марией.
– Я знаю, – вздыхает он.
– Вы читаете ее письма?
– Я читаю все письма, – говорит он. (В том числе ваши.) – Однако это уже попахивает интригой против самого короля, вы не находите?
– Ни в коем случае. В первую очередь мы печемся о его чести.
Он кивает. Довод принят.
– Итак? Чего вы хотите от меня?
– Чтобы вы присоединились к нам. Мы согласны на коронацию маленькой Сеймур. Она моя родственница и, как говорят, благочестива. Мы надеемся, что она вернет Генриха в лоно римской церкви.
– Цель, близкая моему сердцу.
Сэр Николас снова подается вперед:
– В том-то и беда, Кромвель. Вы лютеранин.
Он прикладывает руку к груди:
– Нет, сэр. Я банкир. Лютер сулит ад всякому, кто дает деньги в рост. Неужто я буду на его стороне?
Сэр Николас хохочет:
– Не знал. Где бы мы все были без Кромвеля, который ссужает нас деньгами?
Он спрашивает:
– Что будет с Анной Болейн?
– Не знаю. Монастырь?
Итак, сделка заключена. Он, Кромвель, поддержит старую знать, верных чад Римско-католической церкви, и тем заслужит себе место при новом режиме; его грехи достойны суровой кары, но их можно искупить рвением.
– Только одно, Кромвель. – Кэрью встает. – Велите, чтобы следующий раз меня впустили сразу. Не дело, когда человек вашей породы заставляет человека моей породы топтаться в прихожей.
– А, так вот что это был за грохот? – Хотя Кэрью сейчас облачен в придворный атласный наряд, он, Кромвель, всегда видит его в латах: не боевых, а тех, что выписывают из Италии для фасону. Если топтаться в таком доспехе, лязга будет на всю округу. Он поднимает голову: – Простите великодушно, сэр Николас. Отныне между нами все будет без промедления. Считайте меня своей правой рукой, снаряженной для боя.
Такую высокопарную трескотню сэр Николас поймет скорее, чем что-либо иное.
Дальше Фицуильям говорит с Кэрью, тот – с женой (она же – сестра Фрэнсиса Брайана). Леди Кэрью пишет Марии, чтобы та не отчаивалась: возможно, конкубину устранят. По крайней мере теперь Мария будет некоторое время сидеть тихо. Хуже всего будет, если она узнает о новых ухищрениях Анны и с испугу решит сбежать. Говорят, она напридумывала всяких нелепых планов, скажем, подсыпать своим надзирательницам сонного порошка и ускакать в ночь. Он предупредил Шапюи (разумеется, не напрямую), что если Мария сбежит, Генрих будет считать того виновником и в таком случае не посмотрит на дипломатический статус: в лучшем случае вышвырнет, как дурака Секстона, в худшем – вы больше не увидите родных берегов.
Фрэнсис Брайан доносит в Вулфхолл обо всем, что происходит при дворе. Фицуильям и Кэрью беседуют с маркизом Эксетерским и Гертрудой, его женой. Гертруда встречается за ужином с послом Священной Римской империи и семейством Полов – закоренелыми папистами, которые все эти четыре года балансировали на грани измены. Никто не говорит с французским послом. Но все говорят с ним, Томасом Кромвелем.
Всех его собеседников занимает один и тот же вопрос: если король сумел развестись с первой женой, дочерью испанского королевского дома, неужто нельзя найти изъян в нынешних документах и сплавить дочку Болейнов куда-нибудь в глушь? Отставка Екатерины после двадцати лет супружества возмутила всю Европу; новый брак не признан нигде за пределами Англии, да и длится всего три года – его можно аннулировать как случайную ошибку. В конце концов, на такой случай у короля есть своя церковь и свой архиепископ.
Он, Кромвель, мысленно репетирует приглашение. «Сэр Николас? Сэр Уильям? Не соблаговолите ли отобедать в моем скромном жилище?»
На самом деле он не собирается их звать: королеве бы немедленно донесли. Довольно взгляда, кивка, движения бровей. Однако в своем воображении он вновь накрывает стол.
Норфолк во главе. Монтегю и его благочестивая матушка. Куртенэ и его чертовка-жена. Неслышно входит наш друг мсье Шапюи.
– Лопни моя селезенка! – досадует Норфолк. – Нам что теперь, разговаривать по-французски?
– Я буду переводить, – обещает он.
А это что за грохот? Вкатывается герцог Медный Таз.
– Добро пожаловать, милорд Суффолк. Усаживайтесь. Постарайтесь не набрать крошек в свою пышную бороду.
– Пока нам не подали даже крошек. – Герцог Норфолк голоден.
Маргарет Пол пронзает хозяина ледяным взглядом:
– Вы поставили стол. Рассадили нас. Но не подали салфеток.
– Мои извинения. – Он зовет слугу. – Вам не следует пачкать руки.
Маргарет Пол встряхивает салфетку. На полотне – лицо покойной Екатерины.
Со стороны буфетной долетает пьяное пение. Вваливается Фрэнсис Брайан, уже изрядно под хмельком. «В кругу друзей забавы…» С грохотом садится на стул.
Он, Кромвель, кивает слугам. Вносят еще табуреты.
– Ставьте потеснее, – говорит он.
Входят Фицуильям и Кэрью, садятся, не здороваясь. Они пришли готовые к пиру, с ножами в руках.
Он оглядывает гостей. Все в сборе. Звучит латинская молитва; он бы предпочел английскую, но надо угождать гостям. Те усиленно крестятся. Смотрят на него выжидательно.
Он зовет слуг. Двери распахиваются. Челядинцы водружают на стол тяжелые блюда. Мясо сырое, более того, животные еще не забиты.
Ничего страшного. Пусть гости еще немного посидят, глотая слюнки.
Болейны перед ним на блюде, готовые к закланию.
Теперь, поступив на службу в королевские покои, Рейф ближе знакомится с Марком Смитоном – тот нынче тоже камердинер. Когда-то Марк подошел к дверям кардинальского дома в залатанных башмаках и холщовом дублете с чужого плеча. Кардинал нарядил его в шерсть, а сегодня Марк щеголяет в атласе, да и лошадью обзавелся: сидит в седле из цветной кордовской кожи, держит поводья перчаткой с золотым аграмантом. Откуда деньги? Анна безумно щедра, говорит Рейф. Ходят слухи, что она дала Фрэнсису Уэстону средства откупиться от кредиторов.
Королеву можно понять, говорит Рейф, король уже не так ею восхищается, вот она и окружила себя обожателями. Ее покои – как проходной двор, королевские джентльмены поминутно заглядывают с тем или иным поручением и остаются спеть песню или сыграть в игру; а если поручения нет, они его выдумывают.
Те джентльмены, которым государыня благоволит меньше, охотно делятся сплетнями с новичком, а многое и рассказывать не нужно: у Рейфа есть свои глаза и уши. Шепот и возня за дверью. Насмешки над королем. Его одеждой, его пением. Намеки на то, что в постели он слабоват. От кого могут идти такие слухи, если не от королевы?
Некоторые мужчины говорят только о лошадях. Мой конь выносливый, да жаль, небыстрый, славная у вас кобылка, но видели бы вы ту гнедую, которую я себе присмотрел. Для Генриха такой предмет – дамы; он находит привлекательные качества почти в любой и всегда может сказать комплимент даже последней старой карге. Молодые вызывают у него бесконечные восторги: ну разве не пленительные глазки? не очаровательная шейка? не мелодичный голосок? не прелестная ручка? Как правило, дальше видимого он не заходит, разве что может сказать, чуть краснея: «У нее должны быть хорошенькие грудки, вы не находите?»
Однажды Рейф слышал, как Уэстон в соседней комнате передразнивал короля: «У нее самая мокрая щелка, какую вы когда-либо трогали, не находите?» Следом раздались смешки, затем: «Тсс! Тут рядом Кромвелев наушник».
Гарри Норрис последнее время живет у себя в поместье. Когда он при дворе, говорит Рейф, то старается прекращать такие разговоры, иногда очень сердится, но иногда не может сдержать улыбку. Джентльмены говорят о королеве и гадают…
Продолжай, Рейф, говорит он.
Рейф мнется. Не хочет быть наушником. Тщательно выбирает слова.
– Чтобы угодить королю, королева должна поскорее зачать ребенка, а как? Если Генрих не может исполнить супружеский долг, шутили они, кто из нас возьмется ему помочь?
– И к чему они пришли?
Рейф трет макушку, отчего волосы встают дыбом. Понимаете, они ведь на самом деле не посмеют. Ни один из них. Королева священна. Это страшный грех даже для таких распутников, и они боятся короля, сколько бы его ни высмеивали. Да и королева не так глупа.
– Я спрашиваю еще раз: к чему они пришли?
– Наверное, к тому, что каждый за себя.
– Спасайся кто может, – смеется он.
Лучше бы показания Рейфа не пригодились. Он надеется убрать Анну Болейн без всей этой грязи. Глупые слова глупых людей. Однако ни ему, ни Рейфу их уже не забыть. Вот так-то.
Мартовская погода, апрельская погода, ледяные дожди, проблески солнца. Он снова встречается с Шапюи, на сей раз в доме.
– Что-то вы печальны, господин секретарь. Усаживайтесь у камина.
Он стряхивает со шляпы капли дождя.
– Невесело мне в последнее время.
– Знаете ли вы, я убежден, что вы приходите ко мне с единственной целью: позлить французского посла.
– О да, он страшно ревнует. По правде сказать, я бы охотно заглядывал к вам чаще, да только об этом сразу донесут королеве. А она мстительна.
– Я желаю вам более доброй госпожи.
Слова посла подразумевает вопрос: как движется дело с новой госпожой? Шапюи хочет знать: возможен ли союз между нашими государями? Нельзя ли вернуть Марию в число наследников, разумеется, после детей, которые родятся у Генриха в новом браке? При условии, конечно, что не станет нынешней королевы.
– Ах, леди Мария… – В последнее время он взял за правило при ее упоминании подносить руку к шляпе и сейчас видит, что Шапюи тронут, готовится упомянуть это обстоятельство в депешах. – Король сказал, что не прочь вступить в официальные переговоры и был бы рад союзу с императором.
– Теперь вы можете поймать его на слове.
– Я имею определенное влияние на короля, но не могу за него ручаться. В том-то и беда. Чтобы угодить Генриху, надо предугадывать его мысли, а когда он меняет решение, оказываешься в дураках.
Вулси советовал: пусть он сам скажет, чего хочет, добивайся от него определенности, не гадай, потому что, гадая, можешь себя сгубить. Однако, быть может, со дней Вулси невысказанные пожелания короля труднее стало не замечать. Королевское недовольство ощущается с десяти шагов; подносишь ему бумагу на подпись, а он возводит очи горе, словно умоляет об избавлении.
– Вы боитесь немилости, – говорит Шапюи.
– Думаю, мне ее не миновать. Когда-нибудь.
Временами он лежит без сна и думает, как это будет. Иногда все заканчивается почетной отставкой. Можно припомнить случаи. Разумеется, бессонными ночами больше воображаешь другое.
– Но если такой день придет, что вы будете делать?
– Что я могу делать? Вооружусь терпением и возложу мои упования на Господа.
«И буду надеяться, что все закончится быстро».
– Ваша набожность делает вам честь, – говорит посол. – Если фортуна от вас отвернется, вам будут нужны друзья. Император…
– Император и не вспомнит обо мне, Эсташ. Как и о любом простом человеке. Никто не шевельнул пальцем в защиту кардинала.
– Бедный кардинал. Как жалко, что я не имел удовольствия его знать.
– Хватит ко мне подмасливаться, – резко говорит он. – Довольно!
Шапюи смотрит на него пристально. Огонь в камине ревет, от мокрой одежды поднимается пар. Дождь стучит в окна. Он, Кромвель, ежится.
– Вы заболели? – спрашивает Шапюи.
– Нет, мне не дозволено болеть. Если я лягу в постель, королева велит мне вставать и скажет, что я притворяюсь. Если хотите меня подбодрить, наденьте ваш рождественский колпак. Жаль, что вы убрали его из-за траура. Жду не дождусь Пасхи, когда вновь его на вас увижу.
– Вы потешаетесь над моей шляпой, Томас. Мне говорили, пока она была у вас, ее высмеивали не только ваши писари, но даже псари и конюхи.
– Решительно наоборот. Все выпрашивали дозволения померить. Надеюсь, мы будем лицезреть ее на все главные церковные праздники.
– И вновь, – говорит Шапюи, – ваша набожность делает вам честь.
Он отправляет Грегори к своему другу Ричарду Саутуэллу – учиться ораторскому искусству. Хорошо, если мальчик немного побудет вдали от Лондона, вдали от двора, где сейчас в воздухе разлито тяжелое напряжение. Во всем признаки беспокойства, придворные умолкают, стоит ему войти. Если он поставит на карту все, лучше Грегори не проживать сомнения час за часом – пусть стразу увидит итог. Ему некогда объяснять политику молодым и простодушным. Надо следить за перемещением кавалерии и пушек по Европе, за кораблями в море, купеческими и военными: притоком золота из Америк в сундуки императора. Иногда мир так похож на войну, что их невозможно отличить; иногда Британские острова кажутся совсем крохотными. Сообщают, что Этна взорвалась и на побережье Сицилии обрушилось наводнение. В Португалии засуха, и повсюду зависть и недовольство, страх перед будущим, голод или страх голода, страх перед Богом, сомнения, как отвратить Его гнев и на каком языке. Все новости запаздывают на две недели – стихии против него ополчились. Как раз когда закончены укрепления Дувра, рушатся стены Кале: от мороза растрескалась кладка и открылась трещина между Водовозными и Фонарными воротами.
В Судное воскресенье елемозинарий королевы, Джон Скип, произносит в королевской часовне аллегорическую проповедь, направленную против него, Томаса Кромвеля. Он широко улыбается тем, кто пытается растолковать ее фраза за фразой, равно ненавистникам и доброхотам. Его не напугать проповедью, не устрашить фигурами речи.
Как-то в детстве, разозлившись на отца, он с разбегу боднул того в живот. Однако дело происходило перед нашествием корнуольских бунтовщиков, и все жители Патни готовились к обороне, так что Уолтер ковал себе и товарищам латы. Когда Том с размаху врезался головой в отца, то сперва услышал грохот, затем почувствовал удар: Уолтер примерял одно из своих изделий. «Будет тебе урок», – флегматично заметил отец.
Он часто вспоминает этот стальной живот и думает, что приобрел такой же, только не обременительный в отличие от лат. «У Кромвеля луженый желудок – съест и не подавится», – можно услышать и от друзей, и от врагов. И в фигуральном смысле, и в буквальном. Он не откажется от ломтя мяса с кровью в любое время дня, а разбуди его ночью – голоден и тогда.
Приходит опись из Тилнейского аббатства: облачения алого турецкого атласа и белого льна, расшитые золотыми зверями. Два алтарных покрывала белого брюггского атласа с нашивками из алого бархата, похожими на капли крови. И всевозможная кухонная утварь: каминные щипцы, гири, крюки для мяса.
Зима растаяла и сменилась весной. Пасха: ягненок под имбирным соусом и наконец-то никакой тебе рыбы. Он вспоминает, как дети расписывали яйца, рисовали им кардинальские шапки. Вспоминает свою дочку Энн, как та сжимала в теплом кулачке яйцо, размазывая краску. «Regardez! Смотрите!» Она в тот год учила французский. Вспоминает ее изумленное личико, тонкий язычок, слизывающий с ладони краску.
Император в Риме; доносят, что он семь часов совещался с Папой. Интересно, какая часть их разговора была посвящена интригам против Англии? Или император заступался за своего английского собрата? Ходят слухи, что Испания заключает мир с Францией – дурное известие для Англии. Время ускорить переговоры. Он условливается о встрече между Генрихом и Шапюи.
Из Италии ему приходит письмо, которое начинается словами: «Molto magnifico signor…»[12]12
Великолепнейший синьор… (ит.)
[Закрыть]. Он вспоминает Эркюля-Геркулеса, поломоя.
Через два дня после Пасхи Шапюи является во дворец, где его приветствует Джордж Болейн. Джордж сверкает зубами и перламутровыми пуговицами, Шапюи закатывает глаза, словно напуганная лошадь. Джордж встречал посла и прежде, но сегодня тот рассчитывал увидеть кого-нибудь из своих друзей, скажем, Кэрью. Джордж произносит учтивую французскую речь. Просим вас послушать мессу вместе с королем, а затем, если вы окажете мне такую любезность, я буду счастлив принять вас за обедом в десять часов.
Шапюи озирается: Кремюэль, на помощь!
Он стоит в сторонке, с улыбкой наблюдая за Джорджем, и думает: я буду по нему скучать, когда вышвырну его назад в Кент, считать овец и прикидывать виды на урожай.
Король, ласково поздоровавшись с Шапюи, уходит на свое отдельное возвышение. Шапюи вынужден остаться с прихлебателями Джорджа. «Judica me Deus», – читает священник нараспев. Суди меня, Боже, и вступись в тяжбу мою с народом недобрым. От человека лукавого и несправедливого избавь меня.
Шапюи, обернувшись, буравит Кромвеля взглядом. Тот усмехается. «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?» – вопрошает священник; по-латыни, разумеется.
Когда посол идет к алтарю, чтобы принять освященную облатку, молодые люди с ловкостью опытных танцоров пристраиваются у него за спиной. Шапюи в панике оглядывается через плечо. Где я? Что мне делать?
И тут прямо там, куда он смотрит, появляется Анна. Она сходит со своей личной галереи, гордо неся голову, в бархате и соболях, на шее блещут рубины. Шапюи замирает. Он не может идти вперед: боится пересечь ей дорогу. Не может попятиться: сзади напирают дружки Джорджа. Анна смотрит на врага с торжествующей улыбкой и величаво кивает. Шапюи, плотно зажмурившись, отвешивает конкубине поклон.
После стольких лет! Все эти годы он продумывал каждый шаг, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не столкнуться с ней, не оказаться перед этим чудовищным выбором. Но как еще он мог поступить? Треклятая вежливость! Скоро известие достигнет императора. Можно лишь надеяться и молиться, что Карл поймет.
Все перечисленное отражается у посла на лице. Он, Кромвель, встает на колени и принимает причастие. Бог размокает у него на языке. В эти мгновения благочестие требует закрыть глаза, однако сегодня, в порядке исключения, Господь простит, что он глазеет по сторонам. Джордж Болейн даже покраснел от удовольствия. Шапюи бледен от пережитого унижения. Генрих в блеске золота величаво спускается с галереи; лицо сияет торжеством.
Несмотря на все усилия Джорджа, Шапюи на выходе из часовни подбегает к нему, Кромвелю, и бульдожьей хваткой сжимает ему руку.
– Кремюэль! Вы знали, что так будет! Как вы могли поставить меня в такое неловкое положение?!
– Уверяю вас, все к лучшему. – Он добавляет задумчиво: – Что вы были бы за дипломат, Эсташ, если бы не понимали государей? Они мыслят иначе, чем другие люди. Простолюдинам вроде нас Генрих может показаться чрезмерно упрямым.
В глазах посла брезжит свет. Протяжный выдох. Шапюи понял, отчего Генрих заставил его прилюдно склониться перед королевой, которую разлюбил. Король должен во что бы то ни стало добиться своего. Теперь цель достигнута, его второй брак признан, а значит, можно и разводиться.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.