Текст книги "Внесите тела"

Шапюи кутается в одежду, словно почувствовал холодный ветер из будущего. Спрашивает шепотом:

– Неужто мне и впрямь обязательно обедать с ее братом?

– О да. Вы увидите, что он чрезвычайно мил. В конце концов, – он прикрывает рукой улыбку, – Джордж только что одержал победу. Джордж и вся его семья.

Шапюи кутается еще плотнее.

– Я был неприятно изумлен. Мне прежде не доводилось видеть ее так близко. Она похожа на тощую старуху. А с рукавами цвета зимородкова крыла это кто? Мистрис Сеймур? Она очень невзрачна. Что Генрих в ней нашел?

– Он считает ее глупенькой, и ему это по душе.

– Он явно влюблен без памяти. Должно быть, в ней есть что-то, чего не видно со стороны. – Короткий смешок. – Без сомнения, у нее восхитительная enigme[13]13
  Загадка (фр.).


[Закрыть].

– Никто не знает, – произносит он без улыбки. – Она девственница.

– После стольких лет при вашем дворе? Наверняка Генрих себя обманывает.

– Поговорим об этом позже. Любезный хозяин хочет проводить вас на обед.

Шапюи складывает руки на груди и отвешивает Джорджу, лорду Рочфорду, низкий поклон. Джордж отвечает тем же. Они уходят под руку. Лорд Рочфорд что-то говорит: кажется, читает послу стихотворение о приходе весны.

– Хм, ну и спектакль, – замечает лорд Одли. Канцлерская цепь слабо поблескивает в утреннем свете. – Идемте, перекусим, чем Бог послал. – Одли посмеивается. – Бедный посол. Смотрел так, будто угодил в руки к берберийским пиратам и не знает, в какой стране завтра проснется.

Я тоже не знаю, в какой стране проснусь завтра, думает он. Одли б только балагурить. Он закрывает глаза и почему-то отчетливо понимает, что бо2льшая часть дня уже позади, хотя сейчас всего десять часов.

– Сухарь? – окликает его лорд-канцлер.

Через какое-то время после обеда все начинает сыпаться, да так, что хуже не придумаешь. Он оставил Генриха и посла в оконной нише – пусть ласкаются словами, воркуют о союзе, делают друг другу нескромные предложения. Первое, что он замечает: король сперва розовеет, затем бледнеет и, наконец, багровеет. Следом доносится голос Генриха, пронзительный, резкий:

– Вы слишком много на себя берете, Шапюи. Вы говорите, я признал права вашего государя на Милан, но, возможно, у французского короля прав на герцогство не меньше, если не больше. Не воображайте, что вам известны мои мысли, посол.

Шапюи отпрыгивает. Ему вспоминаются слова Джейн Сеймур: «Господин секретарь, вы когда-нибудь видели ошпаренную кошку?»

Посол что-то говорит тихо, смиренно.

Генрих рычит:

– Вы хотите сказать, то, что я принял как знак учтивости одного христианского государя другому, на самом деле – часть торга? Вы склонились перед моей супругой королевой, а теперь выставляете счет?

Шапюи поднимает руку, мол, давайте говорить тише, однако Генрих продолжает кричать так, что слышат все: и те, кто смотрит, разинув рот, и те, кто толпится за ними.

– Или ваш государь не помнит, что я сделал в трудный для него час? Когда взбунтовались его испанские подданные? Я помогал императору на море. Я одалживал ему деньги. И что получил взамен?

Шапюи лихорадочно силится припомнить, что там было давным-давно, задолго до его назначения послом. Слабым голосом предполагает:

– Деньги?

– Ничего, кроме нарушенных обещаний. Вспомните, как я помогал ему против французов. Он обещал мне земли. И теперь я слышу, что он заключает с Франциском мир. С какой стати я ему поверю?

Шапюи подбирается, насколько это возможно при маленьком росте и щуплом телосложении.

– Бойцовый петушок, – шепчет Одли на ухо ему, Кромвелю.

Однако Кромвелю не до шуток.

Шапюи говорит:

– Государям не пристало задавать друг другу такой вопрос.

– Вот как? В былые дни мне бы не пришлось его задавать. В моих глазах всякий государь честен, как честен я сам. Однако временами, сударь, наше естественное благодушие вынуждено уступать горькому опыту. И я спрашиваю: ваш хозяин что, держит меня за дурака? – Король наклоняется и стучит себя пальцами по колену, словно подзывая ребенка или собаку. Пищит: – Генрих! Подойди к Карлу! Подойди к своему доброму хозяину! – Выпрямляется и чуть не брызжет слюной от злости. – Император обходится со мной, как с маленьким. Сперва выпорет, затем приласкает, затем снова выпорет. Передайте ему, что я не младенец. Что я император собственной страны, муж и отец. Передайте, чтобы не лез в мои семейные дела. Сперва он указывает мне, на ком мне жениться. Потом – как мне поступать с собственным ребенком. Передайте, что я обойдусь с Марией, как сочту нужным. Как отец обходится с непокорной дочерью, кто бы ни была ее мать.

Король рукой – и даже, о Господи, кулаком – тычет посла в плечо и уходит. Очень царственно. Разве что ногу подволакивает. Кричит через плечо:

– Я требую самых глубоких публичных извинений!

Он, Кромвель, задерживает дыхание. Посол, что-то бормоча, бежит через комнату, хватает его за руку.

– Кремюэль, я не понимаю, за что должен извиняться. Я пришел сюда, ничего не подозревая, меня хитростью заставили поклониться этой женщине, я вынужден был за обедом обмениваться комплиментами с ее братом, а потом Генрих на меня налетел. Он нуждается в моем господине, хочет заключить союз и просто играет в старую игру: старается продать себя подороже, говорит, будто пошлет войска в Италию на помощь королю Франциску – где эти войска? У меня есть глаза, я не вижу никаких войск.

– Полно, не волнуйтесь, – увещевает Одли. – Мы сами принесем извинения, сударь. Дайте ему остыть. Не пишите пока своему доброму государю. Мы продолжим переговоры.

За спиной у Одли через толпу пробирается Эдвард Сеймур. Он, Кромвель, с вкрадчивым спокойствием (которого не чувствует) говорит:

– А вот, господин посол, случай представить вам…

Эдвард выступает вперед:

– Мон шер ами…

Болейны переглядываются. Эдвард устремляется в брешь, вооруженный неплохим французским. Увлекает Шапюи в сторону, и вовремя. В дверях шум: король возвращается, быстрым шагом входит в круг своих джентльменов.

– Кромвель! – Генрих, тяжело дыша, останавливается прямо перед ним. – Растолкуйте ему, что не императору ставить мне условия. Император должен принести извинения за то, что грозил мне войной. – Король хмурится. – Кромвель, я знаю, что2 вы сделали. Вы зашли слишком далеко. Чего вы ему наобещали? Что бы это ни было, вы не имели права говорить от моего имени. Вы поставили под удар мою честь. Впрочем, чего я ждал? Что такой, как вы, смыслит в государевой чести? Вы сказали: «Я за Генриха ручаюсь, он у меня в кармане». Не отпирайтесь, я слышу, как вы это говорите. Вы думали меня вышколить, верно? Как своих мальчишек в Остин-фрайарз? Чтоб я прикасался к шляпе, когда вы спускаетесь к завтраку, и говорил «Доброе утро, сэр». Ходил за вами по Уайтхоллу. Таскал ваши книги, вашу чернильницу и печать. А может, и корону в кожаном мешочке? – Генрих трясется от гнева. – Я уверен, Кромвель, вы считаете себя королем, а меня – подмастерьем кузнеца.

Он не станет потом уверять, будто у него не упало сердце. Не станет бахвалиться противоестественным хладнокровием, невозможным у разумного человека. Генрих мог в любое мгновение сделать знак страже, и его бы схватили.

Однако он делает шаг назад, зная, что лицо его не выражает ничего – ни раскаяния, ни сожаления, ни страха, а про себя думает: вас бы не взяли в кузницу. Уолтер и близко не подпустил бы вас к горну. Сила – только полдела. Рядом с огнем нужна холодная голова, когда искры летят к потолку, надо приметить, куда они попали, и сбить пламя ладонью. И сейчас, видя распаленное лицо монарха, он вспоминает отцовский совет: если обожжешь руки, Том, скрести их перед собой и держи, пока не найдешь воду или мазь. Не знаю, чем это помогает, но боль слабеет, а если еще и молиться при этом, то кое-как переживешь.

Он поднимает ладони. Скрещивает руки перед собой. Прочь, Генрих. Словно неправильно истолковав его жест – и будто почти радуясь, что получил наконец отпор, – король умолкает и пятится, отворачивается от Кромвеля, избавляя того от зрелища своих налитых кровью белков, от недолжной близости выпученных монарших глаз.

Он говорит тихо:

– Храни вас Господь, ваше величество. А теперь дозволите ли вы мне удалиться?

С дозволения или без, он уходит. Уходит в соседнюю комнату. Вы слышали выражение: «Кровь во мне вскипела»? Его кровь кипит. Он складывает руки крестом, ладонями вперед, садится на сундук и требует вина. Когда вино приносят, он смыкает руку на холодном металле, гладит кубок подушечками пальцев. Капля кларета переливается через край, он размазывает ее пальцем и, для большей чистоты, слизывает языком. Непонятно, правда ли боль прошла, как обещал Уолтер, но хорошо, что отец за него. Должен же кто-нибудь быть рядом.

Он поднимает глаза. Перед ним Шапюи, лицо – ехидная маска.

– Мой дорогой друг. Я полагал, вам конец. Поверите ли, но я вообразил, что вы забудетесь и поднимете на него руку.

Он улыбается:

– Я никогда не забываюсь. Я всегда думаю, что делаю.

– Но не всегда говорите, что думаете.

Бедный посол – столько претерпел сегодня за то, что честно делал свою работу. К тому же я оскорблял его чувства, высмеивал его шляпу. Завтра я пришлю ему подарок, хорошую верховую лошадь. Я сам, прежде чем ее выведут из конюшни, внимательно проверю подковы.

На следующий день собирается королевский совет. Присутствует Уилтшир, иначе монсеньор; Болейны – лоснящиеся коты, сидят и охорашиваются. Их родич, герцог Норфолк, осунувшийся, дерганый, останавливает его перед входом – его, Кромвеля:

– Все в порядке, малец?

Когда еще главный церемониймейстер страны обращался так к начальнику судебных архивов? В зале совета Норфолк двигает табуреты, выбирает тот, что поудобнее, садится со скрипом. Говорит:

– С ним такое бывает. – Ухмыляется, показывая зубы. – Стоишь, думаешь, как бы не упасть, и тут он выбивает почву у тебя из-под ног.

Он кивает, терпеливо улыбаясь. Входит Генрих, садится во главе стола, словно большой недовольный младенец. В глаза никому не смотрит.

Итак: он надеется, что другие советники не подведут. Он много раз им объяснял. Льстите Генриху. Умоляйте сделать то, что ему так и так сделать придется. Пусть думает, будто у него есть выбор. Пусть восхищается своей добротой, как если бы он вам помогал, а не себе.

Ваше величество, говорят советники. Сделайте милость. Ради блага страны снизойдите к нижайшей просьбе императора. К его мольбам и уговорам.

Это продолжается минут пятнадцать. Наконец король говорит: хорошо, коли того требует благо страны, я приму Шапюи, мы продолжим переговоры, видимо, мне придется проглотить все личные оскорбления.

Норфолк подается вперед:

– Считайте это микстурой, Генрих. Она горькая, но, ради блага Англии, не выплевывайте.

От темы врачей разговор естественно переходит к замужеству леди Марии. Куда бы король ни переселил дочь, та продолжает сетовать на дурной воздух, скудную пищу, невозможность побыть одной, на боли в суставах и в голове и общую подавленность духа. Врачи говорят, что здесь помог бы мужчина. Когда жизненные соки в молодой женщине закупорены, она теряет аппетит, бледнеет, худеет и чахнет; брак дает ей занятие, и она забывает про мелкие хвори; ее матка пребывает в довольстве и на своем месте, а не блуждает по всему телу, вызывая всевозможные болезни, как учит нас Гиппократ. Если же нельзя выдать Марию замуж, ей надо хотя бы помногу ездить верхом, что для девушки под домашним арестом крайне затруднительно.

Наконец Генрих прочищает горло.

– Не секрет, что император обсуждает Марию у себя в совете. Он хотел бы выдать ее за кого-нибудь из своих родственников, в собственных владениях. – Лицо короля суровеет: – Я ни в коем случае не выпущу ее из страны и вообще не позволю ей выходить из дома, пока она не научится вести себя с отцом, как положено.

Он, Кромвель, говорит:

– Она все еще не оправилась после смерти матери. Уверен, что некоторое время спустя она осознает дочерний долг.

– Как отрадно наконец услышать ваш голос, Кромвель, – усмехается монсеньор. – Вы обычно говорите первым, и последним, и в середине, так что остальные советники вынуждены общаться шепотом или передавать друг другу записки. Позвольте спросить, не связана ли как-нибудь ваша сдержанность со вчерашними событиями? Когда его величество, если я верно припоминаю, поставил вас на место?

– Большое вам спасибо, милорд Уилтшир, – бесстрастно произносит лорд-канцлер.

Король говорит:

– Милорды, я вынужден напомнить, что мы говорим о моей дочери. Хотя я далеко не уверен, что ее следует обсуждать в совете.

– Я бы, – гремит Норфолк, – я бы поехал к Марии и заставил ее присягнуть королю и ребенку моей племянницы. Положил бы ее руку на Библию и держал. А не поможет – бил бы головой об стену, пока не станет мягкая, как печеное яблоко.

– И вам спасибо, милорд Норфолк, – говорит Одли.

– Так или иначе, – произносит король, – у нас не столько детей, чтобы отдавать их в чужие края. Я предпочел бы с ней не разлучаться. Когда-нибудь она станет мне послушной дочерью.

Болейны довольны: король не ищет Марии достойного жениха за границей, она никто, незаконная дочь, о которой вспоминают только из жалости. Вчерашняя победа над испанским послом еще свежа у них в памяти, и то, что они ею не бахвалятся, делает им честь.

После заседания его окружают другие советники, все, кроме Болейнов. Заседание прошло успешно: он получил что хотел, Генрих продолжит переговоры с императором. Тогда почему ему так душно, так неспокойно? Он раздвигает советников локтями, впрочем, со всей учтивостью. Ему надо на воздух. Генрих, проходя мимо, останавливается, поворачивает голову, спрашивает:

– Господин секретарь, вы не прогуляетесь со мной?

Они гуляют. Молча. Начинать разговор прилично государю, а не министру.

Ему торопиться некуда.

Генрих говорит:

– Хорошо бы съездить в Кент, как мы собирались, посмотреть на тамошних литейщиков.

Он ждет.

– Я смотрел разные чертежи, математические расчеты, читал советы насчет того, как улучшить наши пушки, но, сказать по правде, вы бы разобрались в них лучше.

Смиреннее, думает он. Еще чуточку смиреннее.

Генрих говорит:

– Вы бывали в лесах, видели углежогов. Помнится, вы рассказывали, что это очень бедные люди.

Он ждет. Генрих говорит:

– Я думаю, следует знать все с самого начала, идет ли речь о пушке или о доспехах. Бесполезно требовать металл с определенными качествами, определенной закалки, если не знаешь, как его выплавляют, с какими трудностями сталкивается мастер. Я никогда не брезговал часами сидеть с оружейником, когда тот делает мне латную рукавицу на правую руку. Думаю, надо изучить каждую пластину, каждую заклепку.

И? Да?

Он не спешит королю на выручку: пусть выпутывается сам.

– И… так вот. Вы – моя правая рука, сэр.

Он кивает. Сэр. Как трогательно.

Генрих говорит:

– Итак, в Кент? Когда? Назначить ли мне срок? Двух-трех дней будет вполне довольно.

Он улыбается:

– Не этим летом, сир. У вас будут другие дела. К тому же литейщики такие же люди, как и мы. Им надо отдохнуть. Полежать на солнышке. Яблоки собрать.

Генрих кротко смотрит на него умоляющими голубыми глазами: устройте мне счастливое лето. Говорит:

– Я не могу жить, как жил.

Он, Кромвель, здесь, чтобы получить указания. Добудьте мне Джейн, Джейн, такую добрую, такую сладкую. Избавьте меня от горечи, от желчи.

– Думаю, мне следует поехать домой. С вашего дозволения. Мне многое надо сделать, чтобы дело сдвинулось, и я чувствую… – Он не может подобрать английское слово. Такое иногда бывает. – Un peu…[14]14
  Немного… (фр.)


[Закрыть] – Однако и французское слово не подбирается.

– Но вы не захворали? Вы скоро вернетесь?

– Я посоветуюсь со знатоками канонического права, – говорит он. – Дело может затянуться, вы же знаете эту братию. Буду торопить их, как смогу. И я поговорю с архиепископом.

– И возможно, с Гарри Перси, – подхватывает король. – Вы же помните… помолвка или брачный контракт… они же были почитай что муж и жена. А если и это не поможет… – Генрих чешет бороду. – Вам известно, что я… до королевы… был с ее сестрой, с ее сестрой Мэри, которая…

– О да, сир. Я помню Мэри Болейн.

– И можно доказать, что я после связи со столь близкой ее родственницей не мог вступить в законный брак с Анной… впрочем, это на самый крайний случай… я бы не хотел без надобности…

Он кивает. Вы не хотите выставить себя лжецом. Вы заставили меня объявить перед придворными, что у вас ничего не было с Мэри Болейн, а сами сидели и кивали. Вы убрали все преграды: Мэри Болейн, Гарри Перси, смахнули их в сторону. А теперь наши требования изменились, и прошлое меняется у нас за спиной.

– Что ж, доброго пути, – говорит Генрих. – Главное, чтобы никто не прознал. Я целиком полагаюсь на вашу осмотрительность, на ваше умение.

Как печально слышать, что Генрих извиняется, хотя, конечно, это было необходимо. Он чувствует странное уважение к Норфолку с его коротким: «Все в порядке, малец?»

В соседней комнате ждет мастер Ризли.

– Вы получили указания, сэр?

– Я получил намеки.

– И когда они могут превратиться во что-нибудь более определенное?

Он улыбается.

Зовите-Меня говорит:

– Мне сказали, король в совете объявил, что выдаст леди Марию за своего подданного.

Вроде бы ничего подобного не прозвучало? На миг ему становится почти весело. Он слышит собственный беспечный смех.

– Ой, Бога ради, Ризли, кто вам такое сказал? Порой я думаю, мы бы сберегли много времени и труда, если бы приглашали на совет все заинтересованные стороны, включая иностранных послов. Те все равно выведают, о чем шла речь, так что уж лучше бы узнавали все из первых уст, а не домысливали всяческие нелепицы!

– Так я неверно понял? – спрашивает Ризли. – Поскольку мне казалось, выдать ее за англичанина, человека низкого звания, и есть нынешний замысел королевы?

Он пожимает плечами. Ризли смотрит на него без всякого выражения. Почему – он поймет только несколько лет спустя.

Эдвард ищет беседы с ним. Никаких сомнений, что Сеймуры будут на его пиру, даже если им придется сидеть под столом и ловить крошки.

Эдвард напряжен, нервничает.

– Господин секретарь, в рассуждении отдаленного будущего…

– В этом деле даже на сутки загадывать нельзя. Уберите вашу сестру куда-нибудь подальше от здешних дрязг. Пусть Кэрью увезет ее к себе в поместье.

– Не думайте, будто я пытаюсь выведать ваши секреты…

Эдвард тщательно выбирает слова. Не думайте, будто я лезу в то, что меня не касается. Но ради сестры мне надо представлять хотя бы в самых общих чертах…

– О, вижу, вы хотите знать, заказывать ли ей свадебное платье?

Эдвард смотрит умоляющим взглядом.

Он говорит серьезно:

– Мы постараемся аннулировать брак. Пока не знаю, на каком основании.

– Они без боя не сдадутся, – говорит Эдвард. – Прежде чем погибнуть, Болейны погубят и нас. Я слышал, что змеи на последнем издыхании выпускают яд через кожу.

– Вы когда-нибудь брали в руки змею? Я брал, в Италии. – Он показывает ладонь. – Как видите, никаких отметин.

– Нужно действовать очень скрытно. Чтобы Анна не проведала.

– Рано или поздно она узнает, – мрачно говорит он.

И это произойдет раньше, если новые товарищи не перестанут ловить его в коридоре и с поклоном преграждать ему дорогу, если они не бросят перешептываться, поднимать брови и тыкать друг друга локтями.

Он говорит Эдварду: мне надо поехать домой, запереться и подумать. Королева что-то замышляет, не знаю пока – что. Возможно, это коварство настолько черное, что она сама еще не впустила его в свои мысли и оно лишь смутно ей грезится, но я должен поспешить, измыслить это за нее, вымечтать грезу в явь.

По словам леди Рочфорд, Анна сетует, что после выкидыша Генрих постоянно за ней наблюдает, не так, как прежде.

Долгое время он примечал, что Гарри Норрис за ней наблюдает, и с высоты, будто резной сокол над дверью, наблюдал за Гарри Норрисом.

Сейчас Анна вроде бы не чувствует распростертых над собой крыл, глаз, следящих, как она мечется и петляет. Королева щебечет о своей дочери Елизавете, вертит в руках чепчик, хорошенький чепчик с лентами, только что от вышивальщицы.

Генрих смотрит на нее пустыми глазами: мол, зачем ты мне это показываешь? Чего ради?

Анна гладит вышивку, и он внезапно ощущает булавочный укол жалости, легкую тень раскаяния. Королевин рукав украшен тонкой шелковой тесьмой – ее сплела какая-то искусница вроде его покойной жены. Он пристально смотрит на королеву и чувствует, что знает ее, как мать знает дитя или как дитя – свою матерь. Знает каждый стежок на ее корсаже. Примечает, как вздымается и опадает грудь при вдохе и выдохе. Что в вашем сердце, мадам? Это – последняя дверь, которую осталось открыть. Он стоит на пороге с ключом и почти робеет. Ибо если ключ не подойдет с первого раза, если он начнет возиться с замком на глазах у Генриха, то услышит нетерпеливое цоканье монаршего языка, как услышал когда-то Вулси.

Что ж. Однажды – в Брюгге, кажется? – он высадил дверь плечом. Не в его обычае высаживать двери, просто заказчик желал скорого результата. Замки вскрывают отмычками, но это для умельцев, которые никуда не спешат. Если у тебя есть башмак и плечо, умения и времени не требуется. Он думает: мне тогда не было тридцати. Мальчишка. Рассеянно трет рукой левое плечо, будто вспоминает синяки. Мысленно он входит в Анну, не как любовник, а как стряпчий, с бумагами в руках. Мысленно вступает в сердце королевы и слышит, как отдается там эхо его подкованных башмаков.

Дома он вытаскивает из сундука молитвенник покойной жены, подаренный ей первым мужем Томом Уильямсом. Неплохой был малый, но не такой солидный господин, как он сам. Всякий раз, вспоминая Тома Уильямса, он видит безликого челядинца в кромвелевской ливрее, который держит его плащ или коня. Теперь, когда ему доступны любые тома из королевской библиотеки, старый часослов выглядит бедно – где золочение? И все же в этой книге заключена Элизабет, его жена с ее белым чепцом, резким обхождением, чуть заметной улыбкой и ловкими пальцами кружевницы. Как-то он смотрел, как Лиз плетет шелковую тесьму. Один конец был привязан к стене, а у Лиз на всех десяти пальцах было по петле, и они мелькали так быстро, что он не мог понять, как же получается тесемка. «Плети помедленнее, – сказал он, – я хочу посмотреть, как ты это делаешь», но она рассмеялась и ответила: «Медленнее не могу. Если я задумаюсь, что делаю, то сразу собьюсь».