Текст книги "Внесите тела"

Он вспоминает похвальбу Марка, джентльменов в зале суда, отводящих глаза и отдергивающих руки, чтобы ненароком не коснуться друг друга. Он узнал о человеческой природе много нового.

– Гардинер из Франции требует подробностей, но я не хочу предавать их гласности, ибо они слишком отвратительны.

– Опустим над ними завесу тайны, – соглашается Кранмер.

Впрочем, короля подробностями не смутить.

Кранмер рассказывает:

– Он всем твердит о своей книге. Вот и вчера в доме архиепископа Карлайла… кстати, дом снимает Фрэнсис Брайан… В разгар вечера король вытащил свои записки и начал читать вслух. Совсем помешался с горя.

– Несомненно, – говорит он. – В любом случае Гардинер будет доволен. Я обещал, что трофеи достанутся ему. Должности, пенсии, те, что вернутся короне.

Однако Кранмер не слушает.

– Она спросила меня: после смерти я останусь женой короля? Нет, мадам, отвечал я, король хочет аннулировать брак, и я прибыл, чтобы получить ваше согласие. Я согласна, говорит она, но я останусь королевой? Думаю, по закону – да. Я не знал, что еще ей сказать. Кажется, она обрадовалась. Но этому не было конца! Королева то смеялась, то молилась, то бранилась. Расспрашивала меня о ребенке, которого носит леди Вустер. Анна думает, что плод не шевелится, хотя леди Вустер уже на пятом месяце, и что причиной тому сильный испуг. Мне не хотелось ей говорить, что эта дама свидетельствовала против нее.

– Я разузнаю о здоровье миледи, – говорит он, – но не спрашивайте меня о здоровье ее супруга. Граф так и зыркал на меня в суде. Знать бы, чем я ему насолил.

По лицу архиепископа проходит череда загадочных выражений.

– Так вы не знаете? Что ж, значит, слухи оказались ложными, чему я весьма рад. – Кранмер молчит. – Нет, вы и впрямь не знаете? При дворе болтают, что ребенок леди Вустер – ваш.

Он потрясен:

– Мой?

– Говорят, вы часами просиживали с ней, заперев дверь на замок.

– И это доказывает супружескую измену? Выходит, доказывает. Вот и расплата. Лорд Вустер проткнет меня насквозь.

– Непохоже, чтобы вы испугались.

– Испугался, но не лорда Вустера.

Скорее новых времен, тех, что грядут. Анна карабкается по мраморным ступеням рая, а ее добрые дела, словно драгоценные камни, оттягивают запястья и шею.

Кранмер говорит:

– Не знаю, что заставляет ее так думать, но Анна верит, что для нее еще не все потеряно.

* * *

Все эти дни он не один. Его союзники не сводят с него глаз. Фицуильям всегда рядом, из головы казначея не выходит полупризнание Норриса, которое тот немедленно взял обратно, Фицуильям без конца говорит о нем, пытаясь вычленить связный рассказ из сумбурных слов. Николас Кэрью всегда рядом с Джейн, но Эдвард Сеймур порхает между сестрой и королевскими покоями, где не спят, и дыхание короля, словно дыхание минотавра, слышится в лабиринте комнат. Он понимает: его новые друзья защищают свои вложения. Они не допустят его колебаний. Он должен дойти до конца, а их руки скрыты, и если король выразит хоть малейшее недовольство, то виноват будет Томас Кромвель и больше никто.

Рич и мастер Ризли тоже не отходят от него ни на шаг.

– Мы хотим помочь, хотим учиться, понять, как вы это делаете, – твердят они. Куда им. Мальчишкой, сбежав от отца через Ла-Манш, гол как сокол, он промышлял на улицах Дувра финтом с тремя картами.

– Вот королева. Смотрите на нее. Опля! И где теперь ваша королева?

Королева в рукаве, а денежки в кармане. «Высечь его!» – кричат игроки.

Он приносит Генриху бумаги на подпись. Кингстон до сих пор не получил инструкций, как следует казнить приговоренных. Он обещает, что заставит короля принять решение.

– Ваше величество, – говорит он, – на Тауэрском холме нет виселицы, и едва ли благоразумно везти их на Тайберн. Могут начаться волнения…

– Волнения? – удивляется Генрих. – Лондонцы не испытывают к ним никаких теплых чувств. Горожанам нет до них никакого дела.

– Разумеется, но стоит ли давать повод для беспорядков, к тому же дни стоят погожие…

Король ворчит. Хорошо. Пусть будет палач.

А Марк?

– Видите ли, я обещал ему смягчить приговор, Марк признался добровольно, а посему…

– Француз здесь? – спрашивает король.

– Жан де Дентвиль. Представил грамоты.

– Нет.

Не тот француз. Палач из Кале.

– Ваше величество полагает, королева утратила девственность при французском дворе?

Генрих молчит, размышляет, затем говорит:

– Она всегда, заметьте, всегда кичилась передо мной превосходством французов. Думаю, вы правы. Я не верю, что ее девственность отнял Гарри Перси. Он не стал бы лгать. Ложь несовместима с его достоинством пэра Англии. Да, именно при французском дворе ее и развратили.

Считать ли приглашение палача-француза – наверняка мастера своего дела – жестом милосердия или этот вид убийства просто отвечает жестоким представлениям Генриха о том, как следует казнить королеву?

Наверное, к лучшему, что король ополчился против какого-то неизвестного француза, обесчестившего Анну, иностранца, которого, возможно, уже нет на свете.

– Так это был не Уайетт? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает Генрих мрачно. – Не Уайетт.

На этом и остановимся. Однако нужно написать Уайетту, пусть знает: суд ему не грозит.

– Ваше величество, – говорит он, – королева жалуется на свое окружение. Она хотела бы видеть рядом собственных фрейлин.

– Ее двор распущен. Об этом позаботился Фицуильям.

– Вряд ли дамы отправились по домам.

Ему известно: фрейлин в ожидании новой госпожи приютили друзья.

Генрих говорит:

– Пусть останется леди Кингстон, остальные – на ваше усмотрение. Если кто-нибудь согласится служить ей.

Вероятно, Анна не догадывается, что ее все оставили. Если верить Кранмеру, она воображает, будто друзья оплакивают ее, в действительности же они потеют от страха и ждут не дождутся, когда голова королевы упадет с плеч.

– Кто-нибудь согласится из милосердия, – говорит он.

Генрих рассматривает бумаги на столе, словно не понимает, что в них.

– Смертные приговоры. Подписать, – напоминает он.

Он стоит рядом с королем, когда тот обмакивает перо в чернила и выводит подпись на каждом приговоре: квадратные, витые буквы тяжело ложатся на бумагу; твердая мужская рука, когда все слова сказаны.

Он заседает в Ламбете, в суде о королевском разводе, когда любовники Анны умирают: сегодня последний день слушаний. На Тауэрском холме племянник Ричард, его глаза и уши. Рочфорд, сохраняя присутствие духа, произносит прочувствованную речь. Палач начинает с него, довершая начатое с третьего удара. После этого остальные говорят немного. Все объявляют себя грешниками, признают, что заслужили кару, и опять – ни слова о том, за что повинны смерти. Марк, оставленный напоследок, скользя по крови, взывает к Божьему милосердию и просит собравшихся молиться за него. Палач взял себя в руки и больше не допускает ошибок, обходясь одним ударом.

На бумаге все завершено. Судебные записи у него, можно поместить их в архивы, уничтожить, потерять, но мертвые тела не ждут. Тела следует сгрузить на повозку и вывезти за стены Тауэра: их можно увидеть, груду безголовых трупов, бесстыдно сплетенных, словно в постели, или словно их вырыли из земли, как бывает на войне. Внутри крепостных стен палач и его подручные разденут трупы до исподнего. Простолюдинов похоронят на кладбище церкви Святого Петра в Оковах, одного Рочфорда зароют под плитами церковного пола. Но сейчас, когда тела лежат в ряд, без знаков отличия, выходит путаница. Один из могильщиков говорит; пошлите за королевой, она быстро сообразит, какая часть тела кому принадлежит, но остальные, со слов Ричарда, быстро затыкают ему рот. Черствость тюремщиков можно понять, замечает он, они слишком многое видели.

– Уайетт смотрел вниз из-за решетки на Колокольне, – рассказывает Ричард. – Он подал мне знак, и я хотел показать ему, что есть надежда, но не сообразил как.

Его выпустят, говорит он, однако не раньше, чем казнят Анну.

Часы, оставшиеся до казни, кажутся бесконечными.

Ричард обнимает его:

– Если бы она правила дольше, то скормила бы нас собакам.

– Если бы мы позволили ей править дольше, мы бы это заслужили.

В Ламбете королеву представляют двое поверенных, от имени короля выступают доктор Бедилл и доктор Трегонвелл, а также Ричард Сэмпсон, королевский советник. Кроме них, присутствует он, Томас Кромвель, другие члены совета, включая герцога Суффолкского, чьи семейные дела так запутаны, что ему пришлось изучить некоторые разделы канонического права, которые его светлость проглотил, как дитя глотает пилюлю. И сегодня Брэндон сидит, гримасничая и вертясь в кресле, пока священники и судейские подробно разбирают обстоятельства дела. Они приходят к выводу, что в суде обойдутся без Гарри Перси.

– Не понимаю, как вы умудрились не добиться его согласия, Кромвель, – говорит герцог.

Неохотно судьи приходят к выводу, что Мэри Болейн можно считать препятствием к заключению законного брака, хотя бы пришлось признать виновным самого короля, ибо его величество знал, что не должен жениться на Анне, если до брака имел отношения с ее сестрой. Вывод не представляется мне очевидным, мягко возражает Кранмер. В данном случае, безусловно, имеет место родство по браку, однако король получил от Папы диспенсацию, каковую в то время счел приемлемым условием. Тогда король не знал, что в подобных случаях Папа не правомочен давать разрешение, это выяснилось позже.

Все это шито белыми нитками.

Неожиданно герцог заявляет:

– Все знают, что она ведьма. И если она заколдовала его, обманом женив на себе…

– Вряд ли король подразумевал колдовство, – говорит он, Кромвель.

– А что ж еще? – не унимается герцог. – Нам следует это обсудить. Если она заколдовала его, брак незаконен, таково мое мнение.

Герцог откидывается назад и скрещивает руки.

Поверенные смотрят друг на друга. Сэмпсон смотрит на Кранмера. Все старательно избегают смотреть на Брэндона.

Наконец Кранмер произносит:

– Нам не следует выносить это на публику. Мы можем принять решение о расторжении брака, но держать его в строжайшем секрете.

Все облегченно вздыхают.

Он говорит:

– Одно утешение, что нас не засмеют публично.

Лорд-канцлер добавляет:

– Правда так редка и драгоценна, что иногда ее следует держать под замком.

Герцог Суффолкский спешит к своему баркасу, крича, что наконец-то избавился от Болейнов.

Первый королевский развод тянулся долго и совершался у всех на глазах, о нем судачили не только на советах правителей, но и на рыночных площадях. Второй, если победит благопристойность, будет скорым, закрытым и непубличным. Впрочем, присутствия городской верхушки и знати не избежать. Тауэр – целый город со своим арсеналом, крепостью и монетным двором. Он кишит рабочим людом и чиновниками, но на время казни будут приняты строжайшие меры безопасности, а иностранцев выдворят за стену. Об этом позаботится Кингстон.

Анна, как узнает он с горечью, перепутала день своей смерти, встав помолиться в два часа ночи восемнадцатого мая. Королева призвала своего елемозинария и Кранмера, чтобы исповедаться в грехах. Никто не предупредил ее, что в утро казни комендант сам приходит за осужденными. Королева не ведала о протоколе, да и откуда ей знать? Кингстон оправдывается: войдите в мое положение, пять казней в один день, одна на следующий, причем казнить будут не кого-нибудь, а королеву Англии! Разве может она умереть, если городские чиновники не собрались, а плотники еще сколачивают эшафот? Хорошо еще, Анне в ее покоях не слышно стука молотков.

Комендант сожалеет о недоразумении, особенно ближе к обеду, когда ошибка вскрывается. Ситуация щекотливая и для Кингстона, и для его жены. Вместо того чтобы обрадоваться лишнему дню, Анна рыдает и говорит, что хотела бы умереть сегодня, что больше нет мочи терпеть.

Ей уже известно о французском палаче.

– Я уверил ее, что боли не будет, что она ничего не почувствует, – рассказывает Кингстон. Но Анна снова сжимает пальцы на горле. Затем королева вкушает Святых Тайн, присягая на Теле Господнем, что невиновна.

Разве, будь она виновата, она бы так поступила, вопрошает Кингстон.

Королева оплакивает тех, кто ушел.

Шутит, говорит, что ее запомнят как Анну-Без-Головы, Анну sans tкte.

Он говорит сыну:

– Если ты пойдешь на казнь вместе со мной, это будет самым суровым испытанием в твоей жизни. Если ты выдержишь его с достоинством, это послужит твоей доброй славе.

Грегори молча смотрит на него.

– Она женщина, я не выдержу.

– Я буду рядом, когда это случится. Тебе необязательно смотреть. Когда ее душа отлетит, мы встанем на колени и опустим глаза, чтобы помолиться.

Эшафот установлен на ровном месте, где раньше устраивались турниры. Отряд из двухсот йоменов призван охранять процессию. Вчерашнее недоразумение, смятение, проволочки забыты: сегодня все должно пройти как по маслу. С раннего утра он у эшафота, оставив Грегори в комендантских покоях, где собираются шерифы, олдермены, чиновники и знать. Он ставит ногу на ступени, проверяя прочность. Один из рабочих, которые посыпают опилками эшафот, говорит: не сомневайтесь, сэр, выдержат, мы все утро бегаем вверх и вниз, но можете убедиться сами. Когда он поднимает глаза, палач уже здесь, разговаривает с Кристофом. Палач молод, одет с иголочки, приличное жалованье позволяет ему выглядеть настоящим джентльменом, и его непросто отличить от прочих чиновников. Это задумано, чтобы не испугать королеву раньше времени, а если одежда испачкается, что ж, эту потерю легко возместить. Он подходит к палачу.

– Как вы это сделаете?

– Я удивлю ее, сэр. – Переходя на английский, молодой человек показывает на свои ноги. На них мягкие домашние туфли. – Она не знает, как выглядит мой меч. Я спрячу его в соломе, отвлеку ее, она не успеет сообразить, с какой стороны я подойду.

– Покажите меч мне.

Палач пожимает плечами:

– Как вам будет угодно. Должно быть, вы Кремюэль? Мне говорили, вы тут за главного. Они шутили, что если при виде ее уродства я упаду без чувств, есть человек, который подхватит меч, и зовут его Кремюэль, только он способен срубить Гидре голову, хотя я не знаю, кто такая Гидра. Они объяснили, что это ящерица или змея и вместо отрубленной головы у нее отрастают две.

– Ну уж нет, не надейтесь, – говорит он.

С Болейнами покончено раз и навсегда.

Меч тяжелый, двуручный, почти четыре фута в длину: два дюйма шириной, закругленное острие, двойное лезвие.

– Приходится упражняться, – говорит палач, крутнувшись на месте, как танцор. Он высоко поднимает руки, складывая ладони, словно сжимает меч. – Каждый день брать меч в руки, хотя бы ради практики. В любое время твои услуги могут понадобиться. В Кале казнят не слишком часто, но приходится путешествовать.

– Хорошее ремесло, – говорит Кристоф. Ему неймется подержать меч в руках, но он, Кромвель, еще не готов ему позволить.

– Мне сказали, я могу заговорить с ней по-французски, и она поймет.

– Можете.

– Кто-то должен предупредить ее, что придется встать на колени. Сами видите, тут нет плахи. Она должна выпрямиться. Если не будет дергаться, через мгновение все будет кончено. Если нет, порублю ее на куски.

Он возвращает меч.

– Я за нее ручаюсь.

– Все случится между двумя ударами сердца. Она ничего не поймет. Миг – и она в вечности.

Они уходят.

– Мастер, – говорит Кристоф по дороге, – палач сказал мне, чтобы женщины обернули ее юбки вокруг ног, когда она опустится на колени. Если она упадет неудачно, весь свет увидит то, что видели столько благородных джентльменов.

Он не бранит мальчишку за грубость. Кристофер прав. И когда время придет, женщины разберутся, что делать. Наверняка обговорят это заранее.

Фрэнсис Брайан возникает перед ним, дымясь внутри кожаного джеркина.

– Что, Фрэнсис?

– Мне поручили, как только ее голова слетит с плеч, скакать с новостью к королю и мистрис Джейн.

– Зачем? – интересуется он холодно. – Они боятся, что палач промахнется?

На часах около девяти.

– Вы завтракали? – спрашивает Фрэнсис.

– Я всегда завтракаю.

Интересно, завтракал ли король?

– Генрих почти не говорит о ней, – сообщает Фрэнсис Брайан. – Только недоумевает, как такое могло с ним случиться. Оглядываясь на прошедшие десять лет, он не понимает, что на него нашло.

Они молчат.

– Смотрите, ведут, – говорит Фрэнсис.

Мрачная процессия движется через ворота: представители городской власти, олдермены, чиновники, за ними следуют стражники. В середине – королева в окружении сопровождающих женщин. На ней платье темного дамаста, короткая накидка из горностая, на голове старомодный гейбл: хитроумный способ, как решат многие, спрятать лицо. Накидка из горностая, неужели та самая? В нее куталась Екатерина, когда я видел ее незадолго до смерти, вспоминает он. Этот мех – последний трофей Анны. Три года назад она вышагивала на коронацию по синей ткани, расстеленной во всю длину аббатства, еле передвигаясь под тяжестью плода, заставляя сердца зрителей биться учащенно; теперь шагает по жесткой земле, в туфельках, тонкая и пустая, и множество рук готовы поддержать ее, чтобы в целости и сохранности доставить туда, где ей предстоит умереть. Один или два раза королева замедляет шаг, и вся процессия вынуждена остановиться, но она не спотыкается, а оглядывается назад.

– Не знаю почему, – говорит Кранмер, – но она верит, что надежда есть.

Лица дам скрыты под вуалями, даже лицо леди Кингстон: не хотят, чтобы это утро наложило отпечаток на всю их жизнь, чтобы мужья и воздыхатели, глядя на них, думали о смерти.

Грегори занял место рядом с ним. Сына трясет, он чувствует его дрожь, кладет руку в перчатке Грегори на плечо. Ричмонд узнает его, юный герцог стоит на видном месте рядом с тестем, Норфолком. Суррей что-то шепчет на ухо отцу, но тот смотрит прямо перед собой. Как дом Говардов дошел до такой жизни?

Одна из женщин снимает с королевы накидку, под ней – худенькая фигурка, мешок костей. Королева не выглядит грозным врагом Англии, но внешность обманчива. Будь это во власти Анны, Екатерина сейчас стояла бы там, где стоит она. И юная Мария, и, разумеется, он, стаскивая одежду в ожидании грубого английского топора.

– Это продлится всего мгновение, – говорит он сыну.

По пути к эшафоту Анна раздавала милостыню, теперь бархатный мешочек опустел. Она просовывает в него руку и выворачивает наизнанку жестом экономной кумушки, проверяющей, не завалялось ли чего внутри.

Одна из женщин протягивает руку, Анна, не глядя, передает ей мешочек и подходит к краю эшафота. Помедлив, глядя куда-то поверх толпы, начинает говорить. Толпа подается вперед, но не более чем на несколько дюймов, все глаза устремлены на нее. Голос королевы едва слышен, слов почти не разобрать, речь соответствует моменту: «…молиться за короля, славного, добродетельного и великодушного правителя…» Слова, которые должны быть произнесены, ведь даже сейчас может появиться королевский посланник.

Анна переводит дух… но нет, она закончила. Ей больше нечего сказать, и теперь от смерти ее отделяют несколько мгновений. Она вдыхает, на лице изумление. Аминь, произносит она, аминь. Голова опускается. Кажется, Анна пытается совладать с дрожью, сотрясающей тело с головы до пят.

Одна из женщин под вуалью подходит к ней сбоку, что-то говорит. Трясущимися руками Анна легко снимает жесткий головной убор, должно быть, думает он, чепец держался сам по себе, без булавок. Волосы собраны в шелковую сетку на затылке, она встряхивает головой, подхватывает локоны, одной рукой поднимает над головой и свертывает в кольцо. Ей подают льняной чепец, и Анна надевает его. Кажется, что чепец не удержит волосы, но страхи напрасны, вероятно, она готовилась. Но теперь Анна смотрит вопросительно, словно ждет указаний. Тянет чепец вверх, возвращает на место. Она явно не знает, что делать дальше, не знает, завязать ли тесемки: будет ли чепец держаться сам, или у нее в запасе несколько ударов сердца, чтобы затянуть узел. Палач выступает вперед, Анна замечает его – и ее взгляд застывает. Француз преклоняет колено, прося прощения. Это формальность, колено едва касается соломы. Затем знаком велит встать на колени ей и, когда Анна повинуется, отступает назад, словно не желая касаться даже края ее одежд. На вытянутой руке палач передает сложенный кусок ткани одной из женщин, затем поднимает руку к лицу, показывая, что надлежит сделать. Он надеется, что эта женщина – леди Кингстон. Помощница действует быстро и умело, но когда мир меркнет перед глазами, Анна издает слабый звук. Ее губы шепчут молитву. Француз знаком велит женщинам отойти. Они удаляются, опускаются на колени, одна почти валится на землю, остальные ее поддерживают. Несмотря на вуали, каждый может видеть их руки, беспомощные голые руки, когда дамы подбирают юбки, словно пытаясь уменьшиться в размерах, уцелеть. Королева остается одна, одна, как никогда в жизни. Христу я вручаю душу мою, Господи, прими мою душу, произносит она. Затем поднимает руку, пальцы снова тянутся к чепцу, и он думает: опусти руку, ради Христа, опусти ее. Он не вынесет, если… Палач бросает:

– Подайте меч.

Голова в повязке слепо озирается по сторонам. Палач стоит позади Анны, она не чувствует его. Из толпы раздается стон. Становится тихо, затем тишину пронзает звук, похожий на резкий вдох или свист сквозь замочную скважину: телу отворяют кровь, маленькое и плоское, оно обращается алой лужей.

Герцог Суффолкский до сих пор на ногах. Как и Ричмонд. Остальные встают с колен. Палач скромно отвернулся и уже отдал меч. Его помощник подходит к телу, но женщины успевают раньше, загородив ему проход.

– Обойдемся без мужчин! – со злобой бросает одна.

Он слышит голос Суррея:

– Довольно мужчины носили ее на руках.

Милорд, обращается он к Норфолку, угомоните вашего сына, пусть убирается. Ричмонд выглядит скверно. Он видит, как Грегори подходит к юному графу, кланяется и говорит запросто, как ровеснику: милорд, давайте уйдем отсюда. Знать бы, почему Ричмонд не преклонил колен. Возможно, поверил слухам, что королева собиралась отравить его, и не счел нужным оказать ей последнюю честь. Другое дело Суффолк. Старого вояку ничем не проймешь, Брэндон – давний враг Анны, на поле битвы повидал немало крови, хотя едва ли столько.

Кажется, Кингстон не озаботился подумать о похоронах.

– Дай Бог, – говорит он, Кромвель, ни к кому в особенности не обращаясь, – чтобы комендант не забыл приспустить флаги.

– Их приспустили два дня назад, сэр, когда хоронили ее брата, – отвечает кто-то.

За прошедшие дни комендант немало навредил своей репутации, хотя король держал его в неведении до последней минуты, и, как впоследствии признается сам Кингстон, все утро ему казалось, что вот-вот прибудет посланник из Уайтхолла: даже когда королева всходила на эшафот, даже когда снимала чепец. Кингстон не подумал о гробе, поэтому срочно освобождают деревянный сундук из-под стрел. Еще вчера сундук с содержимым собирались отправить в Ирландию, и каждую отдельную стрелу наточили нести смерть. Теперь на сундук глазеет толпа, он стал гробом для мертвого тела, достаточно широким для тщедушной королевы. Палач пересекает эшафот, поднимает отрубленную голову, заворачивает в льняную ткань, словно новорожденного, и ждет кого-нибудь, кто примет его ношу. Женщины сами опускают безжизненное вялое тело в сундук. Одна из них забирает голову у палача и кладет в ноги трупа – больше в сундуке места нет. Затем женщины, перепачканные свежей кровью, выпрямляются и с достоинством уходят, сомкнув ряды, словно солдаты.

* * *

Вечером в Остин-фрайарз он пишет письма во Францию, Гардинеру. Епископ за границей: притаившийся зверь точит когти, готовясь к прыжку. Убрать его с глаз долой было победой. Знать бы, как долго ему удастся удерживать Гардинера на расстоянии.

Жаль, что рядом нет Рейфа, который сейчас с королем или с Хелен, в Стипни. Он привык полагаться на Рейфа и никак не смирится с новым распорядком. Все ждет, что раздастся его голос или звуки шуточной потасовки, которую затеяли Рейф, Ричард и Грегори: пытаются спустить друг друга с лестницы или притаились за дверью, чтобы неожиданно выпрыгнуть из-за угла, – забавы, которыми не гнушаются мужчины двадцати пяти – тридцати лет, когда поблизости нет родственников постарше. Вместо Рейфа с ним мастер Ризли, вышагивает по комнате. Зовите-Меня уверен, что следует на манер летописца изложить события дня или хотя бы поведать миру о собственных переживаниях.

– Я словно стоял на высокой скале, спиной к морю, а передо мной полыхала равнина.

– Серьезно, Зовите-Меня? Так не стойте на ветру, лучше выпейте со мной вина, которое прислал из Франции лорд Лайл. Я держу его для себя.

Зовите-Меня принимает чашу.

– Я слышу запах пожарищ. Горят дома. Падают башни. Ничего не осталось, кроме пепла. Одни обломки.

– Обломки всегда на что-то сгодятся.

Обломки кораблекрушения вещь полезная: спросите любого жителя прибрежных земель.

– Вы толком не ответили на мой вопрос, – говорит Ризли. – Почему вы позволили Уайетту избежать суда? Только ради дружбы?

– Вижу, вы не слишком цените дружеские узы.

Он наблюдает, попался ли Ризли.

– И все же, – не унимается Зовите-Меня, – Уайетт не представлял для вас угрозы, не презирал вас, не унижал. Уильям Брертон славился высокомерием, многих осаживал, стоял у вас на пути. Гарри Норрис, юный Уэстон, они мешали вам, и теперь вы можете поставить рядом с Рейфом своих людей. И Марк, это ничтожество, без него воздух станет чище. Падение Джорджа Рочфорда заставит остальных Болейнов держаться тише, а монсеньор теперь и носа не высунет из деревни. Императору все произошедшее только на руку. Жалко, что лихорадка помешала послу прийти, ему бы понравилось.

Вряд ли, думает он. Шапюи брезглив. Но ты должен, если потребуется, встать с постели, чтобы самому увидеть результат того, чего так долго желал.

– Теперь в Англии воцарится мир, – произносит Ризли.

Слова Зовите-Меня вызывают в памяти что-то знакомое. Кажется, так говорил Томас Мор? «Спокойствие курятника, когда лисицы след простыл»? Он видит разодранные тушки, одни убиты ударом мощной лапы, остальные задавлены и искусаны, когда лисица в панике металась по курятнику, а куры заполошно трещали крыльями: растерзанные тушки обмоют, а следы от алых перьев впитаются в стены и пол.

– Все актеры мертвы, – говорит Ризли. – Все четверо, тащившие кардинала в ад, и бедный Марк, сочинивший балладу об их деяниях.

– Все четверо, – говорит он. – Все пятеро.

– Один джентльмен спросил меня: если Кромвель поступает так с мелкими врагами, то что он готовит королю?

Он стоит, глядя в темнеющий сад: вопрос, словно острый нож, вонзился между лопаток. Единственный из подданных короля осмелится задать его. Единственный решится оспаривать его преданность королю, преданность, которую он демонстрирует ежечасно.

– Надо же, – наконец произносит он, – Стивен Гардинер называет себя джентльменом.

Возможно, в маленьких мутных стеклах Зовите-Меня наблюдает неясное отражение: смятение и страх – чувства, которые нечасто увидишь на лице господина секретаря. Ибо если Гардинер так думает, то кто еще?

– Ризли, – говорит он, – надеюсь, вы не ждете, что я буду растолковывать вам мотивы своих поступков? Если выбрал путь, не оправдывайся. Господу ведомо, я всегда желал нашему господину королю только добра. Мое дело – служить и повиноваться. И если вы возьмете на себя труд всмотреться в меня пристальнее, то увидите, что это так.

Он оборачивается, когда чувствует, что готов встретить прямой взгляд Ризли. Его улыбка неумолима.

– Пейте мое здоровье, – произносит он.