Текст книги "Внесите тела"

Он обрывает себя на полуслове, Грегори идет за ним.

– Они и вправду виноваты? – спрашивает сын, когда они остаются одни. – Почему любовников столько? Будь он один, королевская честь была бы меньше задета.

– Это выделило бы его среди прочих джентльменов, – криво усмехается он.

– И люди сказали бы, что прибор у Гарри Норриса побольше королевского, да и пользоваться им он мастак?

– Только послушай, что ты говоришь. Королю приходится терпеть, что его личная жизнь в отличие от жизни обычного человека выставлена напоказ. Король считает, по крайней мере хочет показать, что королева распутна, испорчена и не способна обуздать свои страсти. Если у нее были связи с таким количеством мужчин, какие могут быть оправдания? Поэтому они и предстали перед судом до нее. Если они виновны, то она и подавно.

Грегори кивает. Кажется, понимает до известной степени. Когда Грегори спрашивает, виноваты ли они, сына волнует, совершали ли они то, в чем их обвиняют, или нет. Когда о виновности спрашивает он, его интересует, признал ли их виновными суд. Мир судейских погружен в себя, люди не в счет. Попробовали бы вы распутать сплетение бедер и языков, распластать содрогающиеся тела на белом листе: так пресытившийся любовник, достигнув пика наслаждения, откидывается на белую простыню. Ему приходилось видеть идеальные обвинительные акты, ни слова лишнего. Нынешний вердикт не таков: фразы сталкиваются, трутся и рассыпаются, уродливые по форме, уродливые по смыслу. Обвинение против Анны зачато в нечистоте, рождено до срока, бесформенная кипа бумаги. Его еще доводить до ума, вылизывать, как медведица вылизывает только что родившегося детеныша. Ты вскармливаешь его, не зная, что вырастет: кто мог подумать, что Марк признается, кто ожидал, что Анна поведет себя так, словно кругом виновата?

Как сказали сегодня в суде: мы виновны во всем, в чем нас обвиняют, и нет такого греха, которого бы мы не совершили, мы – средоточие пороков, но мы пребываем в неведении, каких именно пороков, и даже церковь не способна наставить нас.

Из Ватикана – кому и разбираться в грехах, как не им? – приходят вести, что в это трудное время любой знак примирения со стороны короля будет встречен с пониманием. Ибо, если кого-то события последнего времени и удивляют, то только не Рим. Еще бы, Рим не удивишь ни супружеской неверностью, ни кровосмешением. В Ватикане времен кардинала Бейнбриджа ему не потребовалось много времени, чтобы понять: никто при папском дворе – включая самого Папу – не управляет событиями. Интриги плетутся сами по себе, заговоры безымянны, что не мешает им цвести пышным цветом, и точно известно одно: никто ничего не знает.

Впрочем, закон в Риме никогда не был в чести. В римских тюрьмах, когда забытый арестант умирает с голоду или когда тюремщики забивают несчастного до смерти, его тело просто запихивают в мешок и сбрасывают в Тибр, гнить на дне.

Он поднимает глаза. Грегори сидит смирно, не желая нарушать его задумчивость.

– Когда их казнят? – спрашивает сын.

– Не завтра. Чтобы все устроить, нужно время. В понедельник в Тауэре судят королеву, и Кингстон не сможет… суд заседает публично, в Тауэре будет не протолкнуться.

Перед глазами мелькает непристойная картина: осужденные на казнь протискиваются к эшафоту сквозь толпу желающих посмотреть на королеву под судом.

– А вы придете? – настаивает Грегори. – Придете на казнь? Я хотел бы поддержать их в последний час и помолиться за них, но без вас я не справлюсь. Еще упаду без чувств.

Он кивает. Нужно трезво смотреть на вещи. В юности он знавал хвастунов, клявшихся, что не пожалеют живота, и белевших как полотно от пореза на пальце, но как бы то ни было казнь – не поле боя. Страх заразителен. В драке не успеваешь испугаться, и только когда все позади, колени начинают трястись.

– Не приду я, придет Ричард. Твое желание заслуживает уважения, хотя это зрелище причинит тебе боль. – Знать бы, думает он, что принесет следующая неделя. – А приду ли я… впереди расторжение брака, все будет зависеть от того, согласится ли королева помочь нам. – Он думает вслух. – Возможно, я буду в Ламбете с Кранмером. И прошу тебя, сынок, не спрашивай, для чего нам понадобилось расторгать брак. Таково желание короля.

Он совершенно не способен думать о тех, кому вскоре предстоит умереть. Вместо этого перед глазами стоит картина: Мор на эшафоте сквозь пелену дождя, его тело, уже мертвое, откидывается навзничь от удара. У опального кардинала не было гонителя более непримиримого, чем Мор. «И все же я не испытывал к нему ненависти. Напротив, из кожи вон лез, чтобы помирить его с королем. И я верил, что мне удастся его убедить, я и вправду в это верил: он так упрямо цеплялся за жизнь, и ему было ради чего жить! Под конец Мор стал собственным палачом. Все писал и писал, говорил и говорил и внезапно, одним росчерком пера, прервал свою жизнь. Если на свете существовал человек, который сам себя обезглавил, этот человек – Томас Мор».

* * *

Королева в пурпурно-черном, вместо скромного чепца изящная шляпа, над полями колышутся черные и белые перья. Запомни перья, говорит он себе, скорее всего ты видишь ее в последний раз. Как она выглядела, спросят его женщины. Бледная, но бесстрашная. Каково ей было войти в этот огромный зал и встать перед пэрами Англии, мужчинами, ни один из которых не испытывает к ней вожделения. На ней порча, теперь она труп, и, вместо того чтобы домогаться этой груди, волос и глаз, мужчины отводят взгляд. Лишь Норфолк смотрит со злобой, не страшась мести Горгоны.

Посередине громадного зала соорудили помост со скамьями для судей и пэров, скамьи поставили также в боковых галереях, но большинству зрителей придется стоять, пихаясь локтями, пока стражники не скажут: «Хватит», и не запрут двери на засовы. Но счастливчики не перестанут толкаться, а те, кто застрял во дворе, поднимут шум, и тогда Норфолк с белым жезлом в руках призовет публику к молчанию, а свирепая гримаса на его лице убедит самых отчаянных, что шутки кончились.

Рядом с герцогом сидит лорд-канцлер, готовый дать самый компетентный юридический совет в королевстве. А вот и лорд Вустер, с чьей жены, можно сказать, все началось. Граф смотрит на него волком, с чего бы? Рядом Чарльз Брэндон, герцог Суффолский, с первого взгляда возненавидевший Анну и не скрывавший своих чувств от короля. Граф Арундел, граф Оксфордский, граф Рэтленд, граф Вестморленд – и между ними простолюдин Томас Кромвель. Тут слово, там – полслова, он движется мягко, расточая улыбки, подбадривая приунывших: все идет своим чередом, интересы короны не пострадают, народных волнений не ожидается, к ужину все разойдутся по домам и улягутся в собственные постели. Лорд Сандис, лорд Одли, лорд Клинтон, согласно списку, занимают места на помосте. Лорд Морли, тесть Джорджа Болейна хватает его за руку: Томас Кромвель, прошу вас, если вы меня любите, не допустите, чтобы мою бедную маленькую дочурку Джейн втянули в этот омерзительный процесс.

Она больше не ваша маленькая дочурка, думает он, после того как вы выдали ее замуж против воли. Впрочем, лорд Морли не виноват, обычное дело. Как однажды в сердцах сказал ему король, только бедняки могут выбирать, кого им любить. В ответ он сжимает руку лорда Морли, советует запастись мужеством и просит занять свое место: обвиняемая в зале, суд вот-вот начнется.

Он кланяется послам, но где Шапюи? По залу передают вопрос, у посла квартана{9}9
  Квартана – разновидность малярийной лихорадки, так называемая четырехдневная малярия, при которой повторные приступы лихорадки происходят каждые четыре дня.


[Закрыть], в ответ он печалится: весьма сожалею, не послать ли ко мне, на случай если больному что-нибудь нужно? Передайте послу, что назавтра жар спадет, к среде больной встанет с постели, но в ночь на четверг лихорадка вернется.

Генеральный прокурор зачитывает обвинение, что занимает немало времени: преступления против закона, преступления против Бога. Вставая с места, он думает: а ведь король ждет вердикт к обеду. Окинув взглядом зал, замечает Фрэнсиса Брайана, закутанного в плащ, готового сорваться с места и отнести весть за реку Болейнам. Умерь свой пыл, Фрэнсис, процесс займет некоторое время, и, возможно, скоро здесь станет жарко.

Они управились бы за час или два, если бы не надобность подтвердить присутствие девяноста пяти судей и пэров, если бы не шарканье, кряхтенье, сморканье, одергивание мантий, ощупывание поясов и прочие ритуалы, не совершив которые многие не могут и слова сказать публично – тут и целого дня не хватит. Королева сидит молча, напряженно внимая списку преступлений, сводящему с ума перечислению дат, мест, мужчин, их детородных органов, их языков: в рот, изо рта, в иные отверстия; в Хэмптон-корте и в Ричмондском дворце, в Гринвиче и Вестминстере, в Мидлсексе и Кенте; опрометчивые слова и грязные намеки, ревнивые перепалки и извращенные намерения. Если король умрет, королева, как утверждает обвинение, обещала выбрать одного из любовников в мужья, непонятно только, кого именно.

– Это ваши слова?

Она мотает головой.

– Вы должны отвечать вслух.

Безучастный тихий голос:

– Нет.

Ничего другого Анна-королева не скажет: нет, нет и еще раз нет, и лишь однажды, отвечая на вопрос, давала ли она деньги Уэстону, подумав немного, да. В толпе раздается возглас, Норфолк грозится взять под стражу того, кто нарушает тишину. В любой уважающей себя стране, как заметил вчера герцог Суффолкский, суд над знатной женщиной проходил бы приватно – в ответ он, Кромвель, закатил глаза и воскликнул: милорд, Бога ради, мы в Англии!

Добившись тишины, изредка прерываемой кашлем или шепотом, Норфолк готов выслушать выводы обвинения.

– Продолжайте… вы…

Норфолк не в первый раз испытывает неловкость, обращаясь к простолюдину, который не конюх и не ломовой извозчик, а королевский министр. Лорд-канцлер наклоняется, вероятно, хочет напомнить, что обвинитель на процессе – начальник судебных архивов.

– Продолжайте, мастер, – говорит Норфолк чуть любезнее. – Прошу вас.

Она отрицает измену, вот в чем суть. Она ни разу не повысила голос, но считает ниже своего достоинства объясняться, оправдываться, извиняться: смягчать. И никто не способен сделать это за нее. Отец Уайетта уверял, что умирающая львица способна серьезно поранить, если забыть об осторожности, однако он не чувствует ни угрозы, ни напряжения, ничего. Как оратор Кромвель славится красноречием, хорошим слогом, внятностью изложения, но сегодня его не заботит, какое впечатление произведет речь на судей и подсудимую, все равно всё истолкуют превратно. Его голос почти сливается с усыпляющим бормотанием толпы, монотонный голос сельского священника, бубнящего проповедь, не громче, чем жужжание мухи, бьющейся в стекло. Боковым зрением он видит, как генеральный прокурор подавляет зевок, и отмечает про себя: никогда бы не подумал, что сумею превратить блуд, кровосмешение, заговор и измену в рутину. Незачем возбуждать толпу. Это суд, а не римский цирк.

Вынесение приговора процесс не быстрый. Суд заклинает ораторов быть краткими, никаких речей, довольно одного слова: девяносто пять голосов за, ни одного против. Когда Норфолк начинает читать приговор, ропот усиливается, собравшиеся снаружи напирают, и кажется, будто стены раскачиваются, словно лодка на причале.

– Ее собственный дядя! – восклицает кто-то, и герцог обрушивает кулак о стол, угрожая дерзкому кровавой расправой. Это производит впечатление, позволяя Норфолку закончить: «…приговаривается к сожжению в пределах Тауэра либо к отсечению головы, буде так повелит король…»

Слышен возглас одного из судей, который подается вперед, что-то яростно шепчет. Норфолк взбешен, судейские сбиваются в кучу, пэры вытягивают шеи. Он устремляется к герцогу.

– Эти люди говорят мне, что я читаю неправильно, что нельзя приговорить к сожжению или отсечению головы, что следует выбрать одно и что женщина, виновная в измене, подлежит сожжению.

– Милорд Норфолк получил соответствующие указания от короля. – Он намерен с порога пресечь возражения, в чем и преуспевает. – Приговор составлен в соответствии с королевской волей, и нечего учить меня, что правильно, а что нет, ибо никогда еще королева не представала перед судом!

– Нам пришлось сочинять на ходу, – вставляет лорд-канцлер примирительно.

– Дочитайте, что там написано, – говорит он Норфолку и отходит в сторону.

– Я уже дочитал. – Норфолк скребет переносицу. – «…либо к отсечению головы, буде так повелит король».

Герцог понижает голос, съедая конец речи. Королеве не суждено услышать финал своего приговора. Впрочем, суть она уловила. Он смотрит, как Анна встает с кресла, внешне спокойная, должно быть, не верит, и с чего бы ей верить? Он переводит взгляд на Фрэнсиса Брайана, но того и след простыл.

Впереди суд над Рочфордом: следует вывести Анну из зала прежде, чем введут ее брата. Торжественность момента рассеивается. Судьи преклонных лет спешат в нужник, те, что помоложе, встают, чтобы размять ноги, посплетничать, заключить пари на оправдательный приговор. Пока ставки в пользу Джорджа, однако, судя по выражению его лица, обвиняемый не обманывается на свой счет.

Его тревожит только одно: Рочфорду нечего терять, у него в отличие от прочих не осталось на этом свете ни единой родной души. Жена предала, отец отвернулся, дядя председательствует в суде. Наверняка Джордж будет говорить убедительно и с чувством. Так и есть. Выслушав обвинения, Болейн просит изложить их по порядку, одно за другим.

– Ибо что есть наше земное время, джентльмены, по сравнению с обещанием вечной жизни?

В зале мелькают улыбки, учтивость Джорджа производит впечатление.

Болейн напрямую обращается к нему, Кромвелю:

– По пунктам. Места, даты. Я намерен опровергнуть ваши домыслы.

Однако силы не равны. Перед ним – его записи, но, если потребуется, он отложит их в сторону и продолжит по памяти. При нем его хваленое самообладание, хорошо поставленный голос, его непробиваемая учтивость. Если Джордж думает, что он дрогнет, перечисляя ласки, принимаемые и даримые любовниками, значит, ему невдомек, откуда он родом: какие времена, какие нравы сделали господина секретаря таким, каким он стал. Совсем скоро лорд Рочфорд начнет ныть, словно капризный плаксивый мальчишка; младший Болейн не привык сражаться за жизнь, слишком равнодушен к исходу поединка. Пусть этот суд оправдает его, будет другой суд, другие, более веские доказательства, закончится все изувеченным трупом Джорджа. Еще он надеется, что обвиняемый скоро выйдет из себя и не сможет сдержать презрения к Генриху – и тогда его судьба будет решена.

Он передает Рочфорду бумагу.

– То, что здесь записано, как утверждается, было сказано королевой, а вы ей ответили. Не обязательно зачитывать вслух, просто сообщите суду, вы признаете свои слова?

Джордж презрительно улыбается, наслаждаясь моментом, ухмыляется, набирает воздух в легкие, читает вслух:

– «В постели король полное ничтожество, ни умения, ни желания».

Джордж решает потрафить зрителям, и, кажется, ему удается достичь цели: в зале раздаются робкие смешки. Однако со стороны судей – тех, от кого все зависит, – слышится возмущенный ропот. Джордж поднимает глаза, протягивает руку:

– Эти слова – не мои. Я от них отказываюсь.

Однако слова уже принадлежат ему. Решив покрасоваться перед толпой, Джордж только что вслух подверг осмеянию законность престолонаследия, усомнился в правах королевских отпрысков.

Он, Кромвель, кивает.

– Мы слышали, что вы распространяете слухи, будто принцесса Елизавета – не королевская дочь. Так и есть. Даже присутствие судей вас не останавливает.

Джордж не отвечает.

Он пожимает плечами, отворачивается. Похоже, даже простое упоминание о том, в чем его обвиняют, в устах Джорджа звучит признанием вины. Как обвинителю, ему следовало бы поменьше говорить о вещах, задевающих честь короля, но едва ли упоминание о них в суде нанесет чести Генриха больший урон, чем песенки про короля Палка-с-пальчик и его жену-ведьму, что распевают в тавернах. В таких делах мужчина всегда обвиняет женщину. Не так сделала, не то сказала, посмотрела косо, усмехнулась невпопад. А ведь Генрих боится Анны, понимает он. Впрочем, с новой женой все затруднения короля останутся в прошлом.

Он собирается с мыслями, сгребает бумаги; судьи готовы вынести решение. Как ни крути, обвинение против Джорджа весьма шатко, но если его оправдают, Генрих придумает новое, и тогда Болейнам не поздоровится, как, впрочем, и Говардам, а этого дядюшка Норфолк не допустит. Никто не посмеет усомниться в обвинениях, выдвинутых против Джорджа и тех, кого осудили до него. Все уже смирились с мыслью, что эти мужчины злоумышляли против короля и прелюбодействовали с королевой: Уэстон из-за собственного безрассудства, Брертон, потому что закоренел в грехе, Марком двигало честолюбие, Генри Норрис просто оказался под рукой, дерзко возомнил себя ровней королю. Джордж Болейн – не вопреки, а потому, что был ее братом. Все знают: на пути к власти Болейны ни перед чем не остановятся. Если Анна не гнушалась идти по трупам, почему бы ей не посадить на трон бастарда Болейнов?

Он смотрит на Норфолка, тот кивает в ответ. Вердикт ни для кого не станет неожиданностью. Неожиданностью окажется поведение Гарри Перси. Граф встает, открывает рот – и в зале в кои-то веки воцаряется тишина, а не жалкое ее подобие. Он вспоминает Грегори: хотите послушать, как я говорю речи? Затем граф подается вперед, издает стон и с грохотом валится на пол. Его тут же подхватывают стражники, и по залу прокатывается ропот: «Гарри Перси умер».

Едва ли, думает он. Графа приведут в чувство. День перевалил за полдень, жаркий и безветренный; свидетельские показания, что лежат перед судьями, свалят с ног здорового. Свежеструганные доски помоста застланы отрезом синей ткани, стражники сдергивают его, сооружая носилки для графа. Внезапно на него накатывает воспоминание: Италия, зной, кровь, умирающего поднимают с земли, раскачивают, бросают на связанные вместе чепраки – обобрали убитых – и тащат в тень, под стену: церкви? сарая? Где спустя пару минут тот испускает дух, бранясь и запихивая кишки в рану, словно желая оставить мир после себя в чистоте.

Ему становится нехорошо, и он опускается в кресло рядом с генеральным прокурором. Стражники выносят графа, его голова запрокинута, глаза закрыты, ноги безвольно болтаются.

– Вот и еще один из тех, кого она погубила, – замечает его сосед. – А чтобы узнать остальных, нам и нескольких лет не хватит.

Все это так, и суд – лишь временная мера, задуманная, чтобы сместить Анну и освободить место для Джейн. Еще невозможно почувствовать, каковы будут последствия, как отзовутся сегодняшние события в будущем, но он уже ощущает дрожь в сердце державы, шевеление в государственной утробе.

Он встает, подходит к Норфолку, побуждая того не мешкать. Судя по виду Джорджа Болейна – между обвинением и осуждением, – граф того и гляди лишится чувств, по лицу текут слезы.

– Посадите лорда Рочфорда, – велит он. – Налейте ему что-нибудь.

Пусть Болейн изменник, но пока еще граф и имеет право выслушать смертный приговор сидя.

На следующий день, шестнадцатого мая, он в покоях Кингстона. Комендант Тауэра не знает, какой эшафот сооружать для королевы, приговор неясен, ждут решения короля. Кранмер у королевы, пришел ее исповедовать, возможно, архиепископу удастся мягко втолковать Анне, что ради нее самой ей лучше покориться. И что король еще способен на милосердие.

Стражник входит и обращается к коменданту:

– Пришел посетитель. Не к вам, сэр. К мастеру Кромвелю. Иностранный джентльмен.

Жан де Дентвиль, бывший послом во времена коронации Анны.

Посетитель медлит в дверях.

– Мне сказали, я найду вас здесь, а время не ждет…

– Мой дорогой друг. – Они обнимаются. – Я не знал, что вы в Лондоне.

– Я только что с корабля.

– По вам видно.

– Что поделаешь, я не родился моряком.

Посол пожимает плечами, по крайней мере слои материи на плечах поднимаются и опускаются, этим теплым весенним утром Жан закутан с ног до головы, словно на дворе ноябрь.

– Поэтому я решил перехватить вас до того, как вы вернетесь к игре в шары, каковой, вероятно, предаетесь, принимая наших посланников. Меня отправили к вам, чтобы поговорить о юном Уэстоне.

Господи, думает он, неужто сэру Ричарду Уэстону удалось подкупить короля Франции?

– Вы едва не опоздали. Завтра его казнят. А что с Уэстоном?

– Вызывает обеспокоенность, – говорит посол, – что за простую галантность карают так жестоко. Я уверен, юноша виновен лишь в нескольких любовных стишках да паре любезностей и острот. Возможно, король сохранит ему жизнь? И года два Уэстон не будет показываться при дворе, скажем, отправится путешествовать?

– У него жена и маленький сын, мсье. Увы, мысль об их благополучии не остановила его от необдуманных шагов.

– Неужели им будет лучше, если король обречет его на смерть? Генрих больше не дорожит репутацией милосердного правителя?

– Еще как дорожит. Король много говорит об этом. Мсье, позвольте совет? Забудьте об Уэстоне. Как бы ни уважал вас мой господин, едва ли он отнесется благосклонно к вмешательству короля Франции в то, что Генрих почитает семейным делом.

Де Дентвиль удивлен.

– Вы называете это семейным делом?

– Я гляжу, вы не просите милости для лорда Рочфорда. А ведь он был у вас послом. Вызывает удивление, что короля Франции не волнует его судьба.

– Ах да, Джордж Болейн. Что поделаешь, смена власти, этого следовало ожидать. Впрочем, французский двор выражает надежду, что монсеньор не пострадает.

– Уилтшир? Вижу, он хорошо служил Франции, вам его не хватает. Пока ему ничего не грозит. Разумеется, былого влияния монсеньору не вернуть. Как вы изволили выразиться, смена власти.

– Позволительно ли мне заметить, – посол замолкает, отхлебывает вина, откусывает вафлю, – что мы во Франции теряемся в догадках. Если Генрих решил избавиться от конкубины, почему бы не сделать это, не привлекая внимания?

Французам не понять, что такое суд и парламент, все у них шито-крыто.

– А если королю захотелось выставить свой позор напоказ, неужели одного-двух любовников недостаточно? Ладно, Кремюэль, – посол делает большие глаза, – мы ведь можем говорить, как мужчина с мужчиной? Главный вопрос, состоятелен ли Генрих как мужчина? До нас доходили слухи, что стоит ему подготовиться, тут конкубина бросает на него особенный взгляд, – и всё, пиши пропало. Это похоже на колдовство, ведьмы часто делают мужчин неспособными. Впрочем, – добавляет посол с легким презрением, – не могу представить француза, которого смутили бы подобные пустяки.

– Вам следует понять, – говорит он, – что Генрих, хоть и мужчина не хуже прочих, еще и джентльмен, а не блудливый пес, который сношается в канаве с… не мне судить о женщинах, которых выбирает ваш король. Последние месяцы, – он набирает воздуха в грудь, – особенно последние недели стали тяжелым испытанием для моего господина. И ныне он нуждается в счастье. Не приходится сомневаться, что его следующий брак успокоит страну и станет залогом процветания Англии.

Он говорит как по писаному, уже сейчас составляя в уме дипломатические депеши.

– Ах да, – посол усмехается, – эта малышка. Не слыхал, чтобы кто-нибудь хвалил ее ум или красоту. Неужели Генрих снова берет в жены пустое место? В то время как император предлагает ему весьма выгодные союзы… как мы слышали. Мы всё понимаем, Кремюэль. У мужчины и женщины, короля и конкубины, могли возникнуть разногласия, но они ведь не единственные люди на свете, они не в Эдемском саду! Конкубина не вписывается в новый политический расклад и больше его не устраивает. Старая королева в некотором смысле ее защищала, а теперь, когда Екатерина мертва, Генрих тщится обрести былую респектабельность. Поэтому женится на первой же попавшейся порядочной девушке, и нужды нет, приходится ли она родственницей императору, ибо теперь, когда Болейнам конец, Кремюэль взлетит высоко и позаботится набить совет сторонниками Карла. – Губы посла кривятся, что вполне может сойти за улыбку. – Кремюэль, признавайтесь, сколько вам платит император. Не сомневайтесь, мы дадим больше.

Он смеется:

– Ваш господин сидит как на иголках. Знает, что деньги стекаются к моему королю. Боится, что мы нанесем Франции визит, да не с пустыми руками, а хорошенько вооружившись.

– Не забывайте, чем вы обязаны королю Франции! – Посол рассержен. – Только благодаря нашим хитроумным маневрам Папа еще числит вашу страну среди христианских государств. Мы всегда хранили верность нашим союзникам, заботясь о вашем благе больше, чем вы сами.

Он кивает:

– Люблю я слушать, как французы себя нахваливают. Не отобедаете со мной на неделе? Когда все закончится и ваше недомогание пройдет?

Посол наклоняет голову, на шляпе вспыхивает брошь в виде серебряного черепа.

– Я буду вынужден сообщить моему господину, что мои усилия спасти Уэстона ни к чему не привели.

– Скажите, что опоздали. Что обстоятельства ополчились против вас.

– Нет, я скажу, что против меня ополчился Кромвель. А кстати, вам известно, что сделал Генрих? – Посол выглядит довольным. – На прошлой неделе он послал за французским палачом. Не с французских территорий, нет, ему потребовался тот, что рубит головы в Кале. Кажется, ваш король не доверяет умертвить свою жену англичанам. Удивляюсь, что он не выволок ее на улицу и не задушил собственноручно!

Он оборачивается к Кингстону. Комендант Тауэра немолод, и хотя бывал во Франции по королевским делам лет пятнадцать назад, с тех пор вряд ли хоть раз воспользовался своим французским. Говорите по-английски, да погромче, советовал кардинал.

– Вы слышали? Генрих послал в Кале за палачом.

– Клянусь мессой! – восклицает Кингстон. – Еще до суда?

– Так утверждает мсье посол.

– Я очень рад, – говорит Кингстон громко и внятно. – Просто камень с души. – Комендант стучит себя по голове. – Надо понимать, король выбрал… – Кингстон взмахивает рукой.

– Да, меч, – отвечает Дентвиль по-английски. – Вас ждет изысканное представление. – Посол касается шляпы. – Au revoir, господин секретарь.

Они смотрят, как посол уходит. Его уход сам по себе спектакль, слуги закутывают посла потеплее. В свой прошлый визит де Дентвиль изнемогал от жары под пуховыми перинами, прогоняя лихорадку – следствие сырого английского воздуха и лютого холода.

– Малютка Жанно, – говорит он, глядя послу вслед. – До сих пор боится английского лета. И короля – в первый раз, когда его представляли Генриху, бедняжка трясся от страха. Нам с Норфолком пришлось его поддерживать под локотки.

– Правильно ли я понял, – спрашивает комендант, – что Уэстона казнят за стишки?

– В общих чертах.

Выходит, Анна, словно книга, открытая только для мужа, но в которой всяк был волен писать что хотел.

– Ладно, мое дело маленькое, – говорит Кингстон. – Вам не приходилось наблюдать, как женщину сжигают живьем? Мне не довелось. Бог даст, и не доведется.

Когда Кранмер заходит проведать его вечером шестнадцатого мая, вид у архиепископа больной, под глазами залегли тени. Интересно, они появились недавно или были там месяц назад?

– Скорей бы все закончилось, – говорит Кранмер. – Вернусь в Кент.

– Вы оставили Грету в Кенте? – мягко спрашивает он.

Кранмер кивает. Едва ли архиепископ способен произнести имя жены вслух. Всякий раз, когда король упоминает о браке, Кранмер дрожит от страха, а в последнее время Генрих ни о чем другом не говорит.

– Она боится, что король женится и снова обратится к Риму, и тогда нас разлучат. Я убеждаю ее, что бояться нечего. Если бы король передумал и священники могли жить с женами открыто… когда я понимаю, как призрачны мои надежды, то говорю себе, лучше бы я отослал ее домой, пока здесь для нее нет места. Вы знаете, как это бывает, проходит несколько лет, люди умирают, забывают вас, забывают ваш язык.

– Всегда остается надежда, – говорит он твердо. – Передайте ей: в новом парламенте я сделаю все, чтобы вымести из законов последние остатки Рима. К тому же, – он улыбается, – уж если англичанам удалось заполучить папские денежки, они с ними не расстанутся, будьте уверены.

– Как королева? Исповедовалась? – спрашивает он.

– Нет. Еще не время. Позже. Если дойдет до этого.

Что ж, коли так, он рад за Кранмера. Что может быть хуже его доли? Услышать, как виновная женщина признает свои грехи или как невинная умоляет о пощаде? Но и в том, и в другом случае хранить молчание. Возможно, Анна решила тянуть до конца, когда не останется никакой надежды на отмену приговора. Он понимает ее. Сам поступил бы так же.

– Я сказал ей, что все готово для аннулирования брака, – рассказывает Кранмер, – и что слушания пройдут завтра в Ламбете. Она спросила, будет ли там король. Я ответил, нет, мадам, король пришлет своих поверенных. Милуется с этой Сеймур, съязвила она и тут же поправилась: нет, я не должна говорить дурно о короле. Я подтвердил, что это неразумно. Тогда она спросила, разрешат ли ей самой защищать себя в Ламбете? Я ответил, что ее интересы также будут представлять поверенные. Это опечалило ее, а потом она заявила: я подпишу все, что скажет король. Я на все согласна. Может быть, король отправит меня во Францию, в монастырь? Должна ли я подтвердить, что была обручена с Гарри Перси? Я сказал ей: мадам, граф отрицает вашу помолвку. И тогда она рассмеялась.

Он сомневается. Даже полное и подробное признание уже не поможет ей, хотя, возможно, могло бы помочь до суда. Король больше не желает слышать о ее любовниках, прошлых и настоящих. Он вычеркнул их из памяти. А вместе с ними и ее. Анне невдомек, насколько далеко все зашло. Вчера король сказал: «Надеюсь, скоро Джейн придет в мои объятия».

Кранмер говорит:

– Ей трудно вообразить, что король отверг ее. Всего месяц назад Генрих заставил императорского посла ей кланяться.

– Король сделал это ради себя, не ради нее.

– Мне кажется, Генрих любил ее. И до последнего времени они жили душа в душу. Приходится признать, что я не знаю ничего. Ни о мужчинах, ни о женщинах. Ни о собственной вере, ни о вере других. Она спросила меня: «Я попаду в рай? Я сделала много добрых дел».

Такой же вопрос Анна-королева задала Кингстону. Возможно, она спрашивает об этом каждого встречного.

– Королева говорит о поступках. – Кранмер качает головой. – Не о вере. Надеюсь, она понимает, как понимаю теперь я, что мы спасены не нашими делами, но единственно той жертвой, которую принес Господь. Его добродетелями, не нашими.

– Надеюсь, вы не пришли к заключению, что все эти годы она была тайной паписткой. Какая ей в том выгода?

– Мне жаль, что вам пришлось распутывать это все, – говорит Кранмер.

– Когда я начинал, я не знал, что меня ждет. И хорошо, что не знал, ибо открытия подстерегали меня на каждом шагу.