Текст книги "Худышка"

Глава 35

Мы возвращаемся домой, мама в панике: она только что обзвонила все больницы и собирается звонить в полицию.

– Ты думаешь, что она может прийти домой? – спрашивает она меня.

– Конечно, домой, я думаю, ей просто было нужно ненадолго уйти из больницы.

Она ходит за мной по кухне, тут в дом входит Сол и глядит на маму, подняв брови. Он морщит лицо, наверно, пытается улыбнуться.

– Доброе утро, – говорит Сол, хотя уже почти стемнело.

По дороге Сол хлебнул еще виски в аварийном порядке, так сказать, чтобы «справиться с ситуацией».

Медсестра нам не особенно помогла, хотя и поискала Жизель в шкафах и среди грязного белья. Врач Жизель позвонил в полицию. Я хотела еще поговорить с ними, но у Сола, который ходил взад-вперед по коридорам, был такой вид, будто он сейчас сорвется, и поэтому мы ушли.

– Мам, у Сола есть мобильный, если хочешь, мы будем нюнить тебе каждые пять минут. По-моему, я знаю, где она, – вру я.

– Я поеду с тобой, я не могу сидеть здесь и ждать.

– Ты должна остаться, а вдруг она придет или позвонит, ладно?

Она медленно кивает, рассеянно водя пальцами по телефону. Прежде чем она успевает что-нибудь сказать и остановить нас, я хватаю Сола за руку, и тащу его из дома, и говорю ему, чтобы он медленно ехал в ближайшее кафе: надо, чтобы он хоть чуть-чуть протрезвел.

В кафе, пока он паркует машину, я заказываю ему двойное эспрессо навынос. Беру стакан и стою в дверях, глядя, как мимо идет народ. Покупатели с новыми мятыми пакетами, дети за руку с мамами. Девчонки моего возраста идут под ручку, разглядывают витрины, поправляют солнечные очки, лижут мороженое и растягивают губы в улыбке. Это должны быть мы. Глядя на них, я почти верю, что мир – безопасное и порядочное местом Бог по-прежнему им управляет. Я говорю коротенькую молитву: «Господи, защити мою сестру, помоги ей хоть как-нибудь».

Я смотрю на свои кроссовки и потом на ту сторону улицы, где Сол выходит из машины и его чуть не сбивают с ног, тут и рушится моя иллюзия безопасности. Я нащупываю дырку в джемпере Жизель с университетской эмблемой, от него все еще пахнет ее духами с запахом манго. Я замечаю, что у Сола рубашка застегнута не на те пуговицы. Он смотрит на кафе и не видит меня за стеклом в дверях. Он идет большими шагами, газета в его руке хлопает на ветру.

Я выхожу за дверь в тот момент, когда он собирается войти. И на секунду его лицо освещается:

«Так могло быть всегда, принцесса».

Он думает, что я – это она, что она ждет его, готовая с ним сбежать.

В небе гремит раскат грома, и дождь бьет по машине твердыми пулями. Мы поднимаем окна, и электричество, как бы освобожденное временным прекращением жары, течет теперь свободно, и потрескивание у меня в ушах смолкает.

Я ничего не говорю, глядя в окно на старика, который бредет по улице в тапках и ярко-зеленой рубашке с пятнами дождя. Он хочет спрятаться под навесом магазина. Сол торопится проехать на светофоре до того, как загорится красный свет, скрипит шинами и чуть не врезается в машину, выехавшую сбоку.

У Сола звонит телефон: он кидает его мне, но, когда я отвечаю, в трубке скрипит, трещит, потом щелкает. Я узнаю этот номер.

– Восточный район, – тихо говорю я и набираю номер, но в ответ слышу только длинные гудки.

Я тяну Сола за пиджак, он отодвигается от меня и кивает носом на руль, как подслеповатая старушка.

– Я слышал. Откуда ты знаешь, что она там?

Я боюсь сказать ему, что понятия не имею, что это просто наитие, когда мне кажется, что Жизель в одном из наших летних пристанищ. Она всегда звонила мне после работы или между сменами из одного и того же таксофона рядом с психбольницей. Мы встречались на углу у таксофона, где шляются проститутки. Жизель ждала меня, сжимая жирный пакет с жареной картошкой и два стакана с газировкой. Я помогала ей подняться по пожарной лестнице, потому что она боялась забираться сама. Она отдавала мне картошку и потом выкуривала две сигареты, а я на крыше крутила для нее колеса.

Сол горбится над рулем и смотрит прямо вперед.

– У меня перед глазами все время стоит одна картина, никак не могу от нее отделаться. Уже несколько дней. Я пью, чтоб забыть, но все зря.

– Что за картина?

– Я вижу ее, посиневшую. Она лежит на тротуаре, как будто вся переломанная. Мертвая.

– Проверим старый склад. Мы там сидели иногда… может, она ушла из больницы, чтобы пойти туда и побыть одной.

Сол смотрит на меня красными глазами, из них течет вода, как будто дождь закапал ему лицо.

Окно запотело; он смотрит через плечо, поворачивает на шоссе налево, потом щурится, глядя на дорогу, и прибавляет скорости.

– Кто ей показал, как залезть на крышу?

Дождь размеренно хлещет по «дворникам»; холодные капли попадают в машину и падают ему на висок, охлаждая боль, сжигающую его мозг.

– Я.

И серые облака над нами превращаются в черные тучи.

Глава 36

Хороший хирург не назначает пациенту лишние анализы и не подвергает ненужным строгостям.

Из-за вечернего дождя темно, и только желтая полоска, окаймляющая границы города, показывает, где садится солнце. У меня отяжелели руки и ноги, я лежу на крыше и пытаюсь вспомнить, как это, когда тепло.

Потом я закрываю глаза и опять падаю.

Послеоперационные реакции: эйфория, нарушения речи и зрения, слабость, возбуждение, тремор, сильные конвульсии, нескоординированные движения мышц, кратковременные галлюцинации, дезориентация.

Уже почти стемнело, серые дождевые тучи, и ночь практически проглотили желто-розовое кольцо. Все намокло, даже камешки, налипшие на мою руку.

«Давай же, мы почти на месте».

Я медленно добираюсь до двери, стараясь не слушать ее приказов, стараясь держаться подальше от края крыши. Наконец я доползаю до двери, кладу руки на ее гладкую поверхность и подтягиваюсь вверх. Меня прорезает боль, шея качается на позвоночнике, а пустота, которая когда-то была моим желудком, слипается, и все мое тело складывается, как аккордеон.

Когда я вытягиваю его вверх, все ощущения исчезают. Я тянусь пальцами к щели между кирпичной кладкой и металлической рамой двери, просовываю их, царапая кожу. Потом я замечаю, что тучи расходятся, и вижу, как в просвет выглядывает первая ночная звезда. Ты бы ее не пропустил, если бы не смотрел в другую сторону.

«Где же твои спасители?»

«О ком это ты?»

«О твоей сестре, матери, Соле».

«Молчи, они придут. Смотри, смотри, вон звезда. Смотри внимательно».

Между песнями и криками у меня в голове я слышу автомобильные гудки, музыку, которая просачивается из квартир и машин. Я слышу, как девчонки обсуждают по телефону планы, как течет вода в душевых кабинках. Звуки ночи смешиваются. Лед бросают в пустые стаканы, в первый долгожданный раз после тяжелого трудового дня.

И в ночи больше нет холода, а от асфальта исходит, поднимается теплая масса, словно какой-то невымерший динозавр, желающий вернуть свое величие. Я запрокидываю голову до самого позвоночника и снова смотрю на ту единственную звезду, которая светит на меня, а я вишу между небом и землей. Пытаясь не свалиться с края вертящейся земли, я мягко отцепляю руки и подползаю к внешнему выступу крыши.

«Нет».

Я ползу вдоль края крыши, и мокрые камешки прилипают к лицу и рукам, и сырой гудрон пристает к ладоням, как жвачка. Мокро, должно быть, я вымокла насквозь. Выступ крыши врезается мне в бедро, будто нож разрезает бифштекс. Смутное ощущение боли помогает ногам толкать меня дальше по крыше, через сигаретные окурки, стекла и банки из-под газировки. Я останавливаюсь и дергаю себя за клочки волос, чтобы стряхнуть оцепенение, чтобы почувствовать что-нибудь другое. Я цепляюсь за бетон, у меня на зубах скрипят камешки, я отталкиваюсь ногами, пусть запутанная машина моего организма разбирается сама.

«Ну-ка, доктор, как это называется! Давай – сломанная ключица, порванные ткани, проколотое легкое».

«Когда-нибудь людей будут делать из стали, но пока, возможно, мне придется сломать кости».

Потом ее голос. Нежный.

«Закрой глаза».

Меня рвет на крыше, я слышу, как рвота плюхается на тротуар. Я сую руку в рот, чтобы достать ядовитый вкус жирной еды и желчи.

«Я думала, мы с тобой в одной команде…»

«Разве ты не этого хотела? Разве ты не хотела убить меня?»

Я бью себя в грудь, чтобы вбить немного воздуха. Потом поднимаю свое несчастное рваное тело на четвереньки. Кругам мокро от старого дождя, от слизи, крови, желчи. Папа, папа, мне сегодня плохо, не смотри на меня, пока я тут. Я свисаю с края, у меня дрожат локти, подколенные чашечки вспотели. Мелькает вспышка, освещая мир костяным белым светом, и на миг я все вижу: белье висит в небе, любовники на пожарных лестницах, прижатые к перилам, мокрые кошки дрожат под летним дождем. Я вижу ее, наверху, в середине неба, она смотрит на меня.

«Все паршиво в этом мире. Удовольствия не осталось нигде».

И когда она говорит это, я чувствую, как город кренится, чувствую, как он вырастает из-под кончиков пальцев. Я смотрю вниз, земля снова вспыхивает, я вижу, как лежу, распластанная внизу, чувствую, как моя голова падает вперед, и потом вижу, как я смотрю на себя – разбросанные на тротуаре кости в старом городе.

Моя голова тяжело падает. Я непонятно как прилипла к краю крыши, припечатана к нему дождем и потом, у меня закатились глаза, но я вижу, я уже почти там, на земле, на задах города. Потом я чувствую снизу прилив тепла, руку у себя на губах, она пытается разжать мои челюсти.

«Чертов Соломон! Всегда он все портит».

Меня поднимают вверх, вверх, словно уже покойника, я слабо стукаюсь головой и складываюсь в теплой плоти. Я готова, хочу я сказать, обнимая руками его крепкое тело.

И пот холода больше нет, яркий свет пробивается сквозь веки, электрошоковые синапсы шипят, как экран старого телевизора.

Его рука берет мои волосы горстью, и они отпадают, как шерсть линяющей кошки под озоновым ветром. «Видишь! У меня еще осталась плоть!» – хочется мне сказать, сказать своими острыми зубами, чтобы остаться в этих крепких руках до утра, потому что вдруг мне расхотелось умирать.

«Помни, ты умрешь, когда я умру».

«Еще рано».

Сегодня я еще не принадлежу земле, я пока еще немного человек. Я не разрозненные конфеты и пирожные, не ободранные кости в изломанной куче на тротуаре, я не принадлежу к городским мертвецам, синяя, с вывернутыми руками, раздробленными в порошок костями, пока рано. Я закатываю глаза, отворачиваясь от эпицентра взрыва, вижу ядерное зарево неба в черной кайме. Облака разошлись, и моя звезда больше не одинока.

Видишь. У нее теперь два друга, они поблескивают над ней, как дорожные метки.

Глава 37

На последнем марше лестницы Сол уже перепрыгивает через две ступеньки, и еще до того, как он успевает добежать, дверь с грохотом распахивается от ветра. Я мчусь за ним, и сначала мы ничего не видим, кроме желтых полосок света в небе и ползущих машин внизу.

И вдруг вот она, она ползет по краю крыши, как гигантский червяк. Сол медленно подходит к ней.

Она показывает себе на грудь и открывает рот, но не издает ни звука.

Сол берет Жизель прямо в ее мокром одеяле. Она обнимает его за плечи, смотрит ему в лицо, но как будто не видит.

– Все кончилось, малыш, – тихо говорит он, гладя ее брови.

Она свешивает ноги с его руки, она готова, чтобы он ее нес, а сверху на нас мягко падает дождь.

Сначала ее подсоединили к капельнице, обработали внешние повреждения – царапины, синяки, простуду от уличного холода, – а потом уж взялись за все остальное. У Жизель пневмония, и это плохо.

Рано утром Сол отвозит меня домой, и мы сидим в его жаркой машине, которую он остановил перед нашим гаражом. Он закуривает, вертит в руках ананасовый освежитель воздуха, купленный в больничном киоске.

У него звонит мобильный, он смотрит на номер и ставит локоть на приоткрытое окно. Он откашливается, как будто собирается что-то сказать, но молчит. Когда я рядом с ним, у меня появляется ощущение какой-то нормальности. И я чувствую, что наконец-то то, что было между нами, как натянутая до предела проволока, навсегда исчезло.

Сол подносит пальцы к губам. Глядя прямо вперед на зеленый гараж, он шепчет:

– Как у нее хватило сил?

– На что?

– Как у нее хватило сил уйти из больницы, пройти половину города и залезть на крышу, да еще в грозу?

Он замолкает, выдыхая дым за окно, и поворачивается ко мне. Я думаю о том, что Жизель могла потратить чудесный день на зубрежку, что она всегда любила горбушку, что я могла смешить ее целый день напролет, если она была с похмелья, и что она всегда выбирала сложный путь и никогда не срезала углов. Потом я вспоминаю, что однажды сказала мне мама:

– Человек может сделать что угодно, если по-настоящему хочет умереть.

Глава 38

Микробы – возбудители пневмонии часто находятся в дыхательных путях здорового человека, но при сниженной сопротивляемости организма они начинают бесконтрольно размножаться, особенно в случае гриппа или эмфиземы, а также при переохлаждении пациента с ослабленным иммунитетом.

«Что, хорошо тебя тут питают?»

Ночью она приходит ко мне в палату, стучит по капельнице, только теперь она испуганная и усталая, у нее нет ни коварства, ни плана.

Я киваю, и она заползает ко мне в кровать.

«Не бойся».

Я ежусь оттого, что она впускает пол одеяло холодный воздух.

«Я тебя не обижу, я только хотела попрощаться, объясниться».

Я хочу улыбнуться, сжимаю губы, но они снова начинают кровоточить.

«Хорошо. Потому что я не такая плохая. Жизель, они пытаются все свалить на меня».

Это первый раз, когда она называет меня по имени, когда хочет переманить на свою сторону. Она показывает большими пальцами за спину, там мир, полный взаимных обвинений, кровожадности и несправедливости. Большой окружающий мир. Мир, к которому наконец-то меня тянет.

«Я знаю, я никогда и не говорила, что ты плохая».

Я прокашливаюсь, и как будто нож вспарывает мои легкие и вонзается в горло.

Она пытается улыбнуться опухшим багровым лицом, но морщится.

«Я думала, ты хочешь выбраться отсюда».

«Хотела».

Я приподнимаюсь на одном локте, чтобы вдохнуть воздуха, по-моему, у нас на кровати кончился воздух. Вдруг что-то так ударяет мне в голову, как никогда в жизни, все растворяется – клетки распадаются, словно мелкие обломки раздробленной кости. Я вижу проколотые артерии с брызгами выплескивающейся крови; шрам разрывается и кружится.

Я вижу, как две моих звезды взрываются, словно искусственные спутники, и падают. Они медленно опускаются, погружаясь в горелое ядро Земли. Кошмарная изнанка вывернута наружу, раскрыта: части тела взрываются, плоть перемешивается, хрустит от столкновения кости с костью. Когда я поднимаю глаза, небо наполнено ярко-голубыми перикардами, пронзенными огнем. Когда я опускаю глаза, я вижу мои вырванные органы.

«Вот на что это похоже…»

Львиное сердце взрывается. Энтропия наоборот. Все смешано, чувства перепутаны, безграничная синестезия. Минимум образов: я вижу ее голос, свет на стене, потом крики сливаются в одно колоссальное единое скачущее сердцебиение, крохотные взрывы, слышные из космоса.

«Когда умираешь».

Я заканчиваю ее фразу, зная, что никогда не избавлюсь от нее, что всегда буду заканчивать ее мысли.

«И я ничего не знаю, кроме того, что…»

Я больше никого не люблю.

Глава 39

Все тут: Сол, мама, Клайв и Агнес, не вынимающая сигареты изо рта. И мистер Сэлери тут. Когда я смотрю вверх, я вижу папу на месте Сола, он стоит рядом с мамой. Она чуть прислоняется к нему, он держит ее под руку, и дрожит в своей тонкой фланелевой пижаме, и наклоняет голову к ней.

И Жизель тоже здесь, на ней большая черная шляпа, закрывающая се от солнца, и розовое платье в горошек, которого я никогда раньше не видела.

Я смотрю на нее все время, пока держусь позади. Она подмигивает, знаками подбадривает меня, на ней черные круженные перчатки, а когда я смотрю на детского размера гробик и снопа на нее, вдруг ее нет. Потом я ухожу от них.

Я спотыкаюсь и своих черных туфлях-лодочках на влажной земле, тогда я сбрасываю их и закидываю в кусты. Я бегу, все больше разрывая разрез на шикарном черном платье Жизель, наконец, ноги бегут свободно, перепачканные в коричневой земле и траве.

Я бегу по могилам и колючкам, цветам и праху, «Любимый сын… 1968–1981… любимый сукин сын», пока мои ступни не покрываются кровью и перегноем. Тогда я отталкиваюсь ими все сильнее, сильнее, преодолевая невозможные расстояния между кустарником. Я наталкиваюсь на деревья, надгробия, как шарик в кладбищенской игре. Я отскакиваю от смерти, от камней, от дерева, солнце у меня во рту. Боль обжигает мне дыхание, смеется, у меня огромные бедра, они горят. Я стремлюсь к тротуару, к упорядоченной дороге живых.

Потом я падаю и качусь по холму, заставленному серыми ангелами. Теперь я слышу за спиной глухой звук шагов, ботинок, пытающихся меня догнать. Я слышу их поступь, но они не могут меня догнать, потому что я рвусь, лечу, прыгаю через кресты, как через препятствия на беговой дорожке, приземляюсь на свежие могилы, подхватываю платье и рву его о сучья.

Наверно, при этом я еще и кричу, хотя мой голос, как ветер, быстрее звука. И все-таки я слышу те шаги за моей спиной, но делаю финт. Я обманываю их, сотни этих шагов, они отстают за громовым раскатом. И если я не сбавлю темп, они меня никогда не догонят.

Я бегу слишком быстро, во мне слишком много крови. У меня открылось второе дыхание.