Текст книги "Худышка"

Глава 14

Я стою у окна в больничной палате, жду, когда наша машина въедет на парковку. Прекрасный день. Я представляю, как Джен и все остальные гоняют футбольный мяч, и думаю, заметил ли вообще Марко, что меня нет. Сегодня не так больно, и я не чувствую вчерашней слабости. Я надеваю форму – другой одежды не нашлось, – у меня на воротнике и впереди на футболке до сих пор пятна крови. Не могу найти свои носки, поэтому надеваю пару бумажных больничных носков, а на них уже свои кроссовки. В конце концов, я вижу маму, но тут входит медсестра с креслом-каталкой и моей медицинской картой.

– Это обязательно?

Она кивает и улыбается, потом ставит мне на колени мой рюкзак с учебниками, кроссовками и влажной одеждой. Она выкатывает меня к входу, где ждет мама. Мама румянее обычного. Волосы у нее в беспорядке, и, когда она меня целует, от нее пахнет зерном, как от папы, когда он поздно возвращался домой после вечеринок на работе.

– Ты как? – спрашиваю я се. – Ты какая-то странная.

– Нет, все нормально.

Я подхожу к машине медленно, потому что мне больно идти слишком быстро и дышать слишком глубоко. Мама держит меня за руку и смотрит в землю.

Она заводит машину и разворачивается как-то слишком широко.

– У меня будут неприятности? Мама искоса глядит на меня.

– С какой стати?

– Из-за всего этого, из-за больницы, драки. Мама смотрит на дорогу, поддает газу и останавливает на красном светофоре.

– Нет, Холли, никаких неприятностей у тебя не будет.

– Потому что ты можешь спросить хоть мистера Сэлери, хоть Джен… Эти девицы первые на нас напали.

Мама кивает и бросает взгляд на свои покрасневшие и загрубевшие руки.

– Я знаю, милая, я тебе верю.

– Правда?

– Ну да.

Мы останавливаемся у кондитерской, мама берет кофе и глазированную булку с орехами, а я заказываю чизкейк и кока-колу. Мама пристально смотрит, как я ее глотаю.

– Как ты себя чувствуешь? Тебе больно?

Я киваю и продолжаю жевать.

– У тебя вкуснее, твой чизкейк. Моя булка как будто из картона.

У мамы такой нервный и растрепанный вид, как будто ее надо утешить, поэтому я протягиваю руку с раскрытой ладонью, и она берет ее.

– Холли, пообещай мне одну вещь.

Я бросаю вилку.

– Я же сказала тебе! Мы напортачили, проиграли, они уже нас разбили, зачем бы нам…

– Я не о том. Мне нужно, чтобы ты получила законченное образование. Я знаю, что тебе не нравится учиться, но ты обязательно должна постараться.

Я беру вилку.

– В старших классах есть хоккейная команда.

Мама смеется.

– Никакого хоккея. Хватит с тебя двух видов спорта, больше не надо.

– А что, в хоккей играть мне нельзя?

Но мама не слышит моего вопроса. Она смотрит в кофейную гущу эспрессо и потом, не глядя на меня, говорит:

– У нас же семья. Правда?

Я ничего не отвечай, налепливая крошки чизкейка на вилку. Потом в кондитерскую заходит компания студентов университета. Там девушки – ровесницы Жизель. На них классная одежда, черная с бежевым, их свежий, цитрусовый запах тут же наполняет кондитерскую. У всех них длинные шелковистые волосы, все лица круглые и розовые. Все в них кажется мягким на ощупь. Они открывают учебники, а парни, которые пришли с ними, идут к прилавку. Я не могу отвести глаз от девушек. Кажется, что у всех них большие глаза, которые они постоянно закатывают, говоря друг с другом. У них такой сконструированный, такой слаженный вид; их внешность и одежда кажется настолько чуждой угловатости Жизель с ее дырявыми джинсами и носками. Я думаю о размашистых жестах ее костлявых рук, о том, что она похожа на парня.

Я думаю о том, как иногда, по ночам, вспоминаю глупую шутку, которую услышала в школе и забыла рассказать маме и Жизель, потом я начинаю думать обо всех тех местах, куда нам надо съездить, о том, сколько нам осталось жить в нашем доме, о том, как утекает время. Я хочу сказать маме об этих ночных мыслях, плавающих у меня в голове, о шутках, планах, тревогах, но почему-то не могу собрать их вместе. И не могу сказать ей о том, что ко мне приходит его призрак. Хотя он не боится окончаний и наблюдает за нами с темного края неба.

Глава 15

Студенты-медики научатся уважать границы в отношениях между врачом и пациентом (то есть научатся отличать личное отношение от профессионального).

Я просыпаюсь оттого, что Холли бьет по моим голым ногам своей теннисной кроссовкой. Сола нигде не видно. Она садится, зажимая юбку между ногами, и я вспоминаю, что мы забыли привезти Холли одежду, пока она лежала в больнице.

– Чем вы тут занимались? – Она выдергивает сухую травинку и сует в рот.

– Спали.

Она кивает и щурится от лучей заходящего солнца.

– Мама рассказывала тебе свои истории?

Я киваю, потом тянусь и хватаюсь руками за длинные лезвия травы, чтобы подняться.

– Надо подстричь этот безумный газон.

Холли кивает, выплевывая обрывки травы изо рта.

– Не беспокойся, твой новый приятель уже сказал, что берет это на себя. Господи, сколько ж вы выпили?

– Да немного, – говорю я, пиная бутылки, и приподнимаюсь на руках.

– Мне нора, – говорит Сол, выходя из дома и улыбаясь. – Но я вернусь попозже, узнать, как дела у нашей болезной. – Он подмигивает Холли. – Как поживаешь?

– Еще больно, прыжки в длину уж точно пока запрещены.

Мы входим в дом, мама готовит на ужин любимые блюда сестры: картофельный салат и колбаски из тофу с макаронами и сыром. Я съедаю чуть-чуть, но мне не по себе, и я не могу есть, поэтому я домываю пол, глажу шторы, а мама засыпает на диване перед телевизором под одиннадцатичасовые новости.

Позже той же ночью Холли приходит ко мне в комнату, где я разглядываю старые школьные рентгенограммы и все еще пытаюсь осознать тот факт, что мама была знакома с Томасом до Миши. Я не знаю, куда девать эти сведения, как поместить их в мое досье против него. Тайный смысл всего этого ужасен.

Холли стоит в дверях, она только что из душа. Ее непритязательная стрижка под ежик отросла, и она пригладила волосы назад. Она в своей любимой одежде: спортивном лифчике и папиных пижамных штанах. Одну ступню она зацепила за щиколотку, на груди синяки: сине-бордовые бабочки расправляют крылья из-под белой хлопчатобумажной ткани лифчика, одно крыло нижней частью достает до пупка на упругом животе.

Она стоит и нюхает подмышки. Холли крупнее меня, бедра и плечи у нее шире моих. Возможно, она и весит на пять-семь килограммов больше меня, вся мускулистая, без капли жира. Она хорошо сложена, ее грудь выглядит полной и вздернутой одновременно. В Холли все кажется сильным. Глядя на нее, я думаю, как же это может быть: смотрю на нее и вижу худышку, а смотрю на себя и вижу расплывшуюся корову.

– Входи, вонючка.

– Чего-чего? Я только что из душа.

Я чуть касаюсь ее синяков.

– Тебе ничего не надо?

– Нет, я нормально… а круто, да? Похоже на картинки из психологического теста.

– Да уж.

Холли смотрит в коридор.

– Не надо, наверно, ее будить, чтобы лечь спать?

– Не надо.

Она вызывающе выставляет подбородок вперед, выталкивая слова в нижнюю губу.

– В чем дело, Хол?

– Когда я вернусь на следующей неделе, мне надо будет написать контрольную по математике, годовую. Жизель, я ни черта не понимаю в математике. Вообще ни в зуб ногой.

– А что учительница?

– Нуда, она все объясняет, отвечает на вопросы, но потом, когда я одна и делаю уроки или контрольную… у меня все вылетает из головы. Мне просто не хватает какого-то гена математики. Я думаю, у меня его нет. Кажется, придется мне его вживлять.

Я смеюсь.

– То есть это мне придется писать твою контрольную по математике за восьмой класс?

– Эти цифры, они все путаются, к тому же теперь, когда я столько уроков пропустила, я вообще понятия не имею, что они там проходят…

Она вытягивает свое длинное туловище и хватается за верхнюю планку дверного косяка. Я пересчитываю ее ребра.

– Так ты сделаешь?

– Я тебе покажу как. Сейчас же давай неси учебники.

Холли раздраженно выдыхает.

– А Сол?

– Сол ничего не понимает в математике. Холли, ты чего?

– Что – чего? Я не собираюсь становиться ни врачом, ни бухгалтером, так что какая мне разница. – Теперь она сжимает зубы до скрипа.

– Но есть же какие-то базовые вещи, которые ты должна знать, а ты не знаешь. Ты даже не сможешь закончить старшие классы, когда будет надо.

– Ты хорошо училась по математике?

– Не очень.

– Ну и что?

– Что – ну и что?

– Встань, – говорит она и тянет меня за руку.

– Отстань, – говорю я, пытаясь вывернуться.

– Встань и посмотри на меня.

Я встаю, пытаясь так выпрямить спину, чтобы быть одного роста с Холли.

– Посмотри на меня.

– Я смотрю.

– Посмотри сюда, на это.

Холли сует руку в волосы и вынимает слуховой аппарат. Она швыряет его на мой стол. Потом она смахивает все вещи со стола на пол. Я начинаю опасаться, что она сейчас попытается швырнуть меня в другой конец комнаты или ударить, поэтому я начинаю пятиться, но вместо этого она просто стоит и кричит:

– Я не могу ходить в школу, Жизель, не могу. Я почти не слышу учителей. Я могу читать и писать сама по себе, но я не могу учиться, ты понимаешь? Ты можешь понять, что это такое? – кричит она чуть громче, чем нужно, без слухового аппарата.

Он стал частью ее, он буквально врос в ее голову. Маленький, похожий на ракушку, бежево-коричневый, грязный от старости и износа. Он вызывает мурашки гадливости, он похож на то, что он есть: расплющенный орган, которого не хватает в теле, и его приделали снаружи, и по прозрачным проводкам доставляются звукослова.

Сощуренные глаза Холли смотрят на меня, ее рот приоткрыт, она похожа на себя маленькую. Вдруг я переношусь в прошлое.

Стоит поздний вечер, и сколько подушек я бы ни наваливала на голову, я все равно слышу, как плачет отец, сквозь тонкие стены нашего пригородного дома. Нет ничего хуже, чем слышать, как плачет взрослый мужчина, думаю я в сноси двенадцати летней голове. В тот день Холли наконец-то отвезли к специалисту, который диагностировал у нее пониженный слух и некоторое отставание в учебе. И сколько бы раз наша мама ни повторяла: «Это не важно, Томас, разве ты не видишь, что она чудо?» – он не слушает и плачет.

Когда Холли не может спать с мамон и папой, как тогда, она спит со мной, раскинувшись во всю ширину моей односпальной кровати, се длинные волосы лезут ко мне в рот, но она не слышит его рыданий.

«Замолчи. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, перестань».

И не важно, сколько рисунков с нашей счастливой семьей она приносит домой из детского сада, не важно, сколько корон из золотой фольги с буквой Т она делает для него, не важно, сколько бесконечных часов я провожу, уча Холли правильно держать язык, чтобы выговаривать гласные, наполняя ее голову числами и названиями животных и цветов, разочарование продолжает скапливаться в морщинах его лба и старит его длинное, красивое лицо.

Однажды, после нескольких месяцев постоянных приставаний и уловок с моей стороны и такого количества конфет, что у Холли почернела половина ее молочных зубов, все мучения в конце концов окупились. Свершилось чудо: Холли научилась читать через шесть месяцев после того, как ее взяли в старшую группу детского сада, – почти на целый год раньше остальных ее копающихся в грязи ровесников, а я тем временем перескочила через класс; я стала таким не полетам развитым ребенком, что учителя не желают терпеть меня в своем классе.

«Видишь, папа, доктор-то ошибся».

Мы в гостиной, мои руки лежат на плечах Холли. Я подталкиваю ее вперед, чтобы она прочитала ему короткий абзац из детской книги о том, что даже у пауков бывают неудачные дни, и, когда она заканчивает, он раскрывает объятия, И она ползет к нему. Он тычется носом в пластиковую штуку у нее за ухом, потом склоняется над ней всем телом. Я переминаюсь с ноги на ногу на грязном деревянном полу, чувствуя себя не в своей тарелке.

Он поднимает глаза, оглядывает мое жирное и круглое предподростковое лицо, смотрит на соски, торчащие из-под застиранной футболки с Микки-Маусом, на мои крепкие руки. Он устремляет взгляд на мои толстые икры: результат поездок по пригоркам на велосипеде со сломанными передачами, цена широкой кости. Мое коренастое тельце на промежуточной стадии все еще ждет, когда проявятся легендарные гены Васко, которые в любой момент могут вытянуть сбитую массу мускулов и жира и превратить меня в длинную и стройную, как все остальные. Я гордо улыбаюсь ему, ожидая похвал за свое терпение и преданность, которые должны дождем пролиться на меня. Жду.

И тогда он делает нечто ужасное. Он протягивает руку и сжимает мою толстую ногу, щиплет жир над коленкой. Видимо, это был шутливый жест, я не знаю. И тогда я тоже делаю нечто ужасное. Я наклоняюсь и говорю ему прямо в лицо: «Ты сволочь». Я поворачиваюсь на пятках и выбегаю в дверь, прежде чем он успевает поймать меня и избить до полусмерти. Так как будто мы еще в старой стране, где детей можно тыкать, щипать и бить, как домашний скот.

Он умирает три недели спустя, и мама берет отпуск на работе, чтобы сидеть дома, как зомби. Холли переводят в продвинутую группу по чтению, и она дважды в неделю ходит на уроки речи и пишет хокку о лягушках и небесах.

А я вырастаю на девять сантиметров через месяц после смерти Томаса.

Телесные раны можно классифицировать в соответствии с типом повреждения.

Холли снова вставляет в ухо слуховой аппарат и молча ложится на мою кровать, поглаживает мягкую фланелевую простыню, а я складываю книги на стол.

– Извини, что покидала все на пол.

Глаза Холли стекленеют. Вдруг она кажется очень усталой.

– Слушай, мы что-нибудь придумаем. Я попрошу маму, чтобы она взяла тебе репетитора, пойдем опять проверим твои уши. Но знаешь что. Холли, ты уж не злись на меня, но дело не в слухе.

– Почему это?

Я делаю строгое лицо.

– Потому что, ленивица, получаешь отличные баллы по английскому, и только на уроке математики чудесным образом у тебя садятся батарейки.

Холли бросает в меня подушкой.

– Разве я не права?

– Нет! – Она глядит на меня сквозь простыню.

– Я тебе не верю.

– Слушай, мне на самом деле наплевать. Я просто не хочу, чтобы все сходили с ума, если я завалю математику, и все.

– Никто ничего не завалит. Ты хочешь ходить в летнюю школу?

Холли издает такой звук, как будто ее рвет.

– Ладно, тогда включай свой аппарат.

Я молчу секунду, хочу задать ей другой вопрос, но тут она свешивается с кровати, ставит одну ладонь на пол и спрашивает:

– Она тебе рассказала? Про то, как из-за нее его выкинули из дома?

Я выгибаю спину, подползаю к ней, наполовину стягиваю с кровати и поднимаю к своему лицу, но ее глаза снова ускользают от моих.

– Так ты знаешь, мама тебе уже рассказывала? Холли качает головой, закрывает веки.

– От мамы я никогда ничего такого не слышала, мне папа рассказал.

– Папа?

– Ага. Он мне все рассказывает, – говорит она с полузакрытыми глазами.

– А, ну да, я и забыла, что ты с призраками разговариваешь.

– Только с одним.

– И что ты думаешь, кого она любила сильнее?

– Папу, – говорит Холли, не задумываясь ни на секунду.

– Папу? Почему папу?

– А почему не папу?

Холли ложится спиной на кровать и отворачивается, обводя пальцами цветочный рисунок на обоях. Прежде чем она уснет, я должна снова вынуть ее слуховой аппарат, чтобы осмотреть ухо. Она прикладывает руку чашкой к правой стороне головы, и я бросаю книги на пол.

– Это ты слышала?

– Ну, вроде да.

– В каком смысле «вроде»?

– Я почувствовала ногами.

– Ногами?

– Ну да, вибрацию.

– Понятно, ложись спать, малыш.

Она завернулась в мою простыню и прислонилась головой к стене, а я смотрю на кусочек пластмассы, источник постоянной нервотрепки для Холли и папы, причина, почему она движется в мире интуитивно: осязая, пробуя на ощупь, падая в окружающее пространство. Я беру сальный обрезок пластмассы и пытаюсь понять ее, выведать ее боль, ее желания по этой поцарапанной машинке, которая помогает ей думать.

И я снова думаю о Томасе, о том, что Холли можно было бы уговорить сделать что угодно, даже сдать математику за восьмой класс, если бы он по-прежнему был здесь.

В детстве он брал нас с собой на рыбалку. Он будил нас рано утром и наливал по чашке горячего шоколада в качестве утешения за ранний подъем. Мы ехали из города около часа, потом он останавливался у озера, снимал с машины лодку и выгребал на самое темное место. Он прижигал кончики пластиковых лесок окурком сигареты и тщательно привязывал наши крючки. Примерно к тому времени я окончательно просыпалась и начинала болтать без умолку, засыпая его вопросами.

– Почему так вышло, что у этих круглых рыб такие острее штуки сверху, которые так больно колются?

– Не знаю, Жизель, вообще помолчи, а то распугаешь всю рыбу.

У меня никак не получалось надолго замолчать. Я начинала подражать утреннему щебетанию птиц и выводила его из себя.

– А почему ты эту рыбку не оставил?

– Она слишком мала… хороший рыбак знает, что оставить, а что выпустить обратно в воду.

Я-то не была хорошим рыбаком. После парочки субботних утр в качающейся лодке, пока я изматывала их обоих своими вопросами и кудахтаньем, я бросила это дело, и на рыбалку с ним ездила только Холли.

Взгляните на картинку: безгласная трехлетняя девочка терпеливо смотрит, как ее папа забрасывает леску в теплую бархатную воду. На ней белая панама, на носу веснушки от солнца. Она пристально смотрит на красно-белый поплавок на поверхности воды. На ее папе белам майка, лицо вспотело, руки врача перепачканы грязью от червей и жиром, вечная сигарета свисает изо рта. Он случайно выпускает клуб дыма ей в лицо.

Но Холли никогда не жалуется. Она не слышит ни птиц, ни ругательств отца, когда он слишком рано подсекает и выдергивает крючок изо рта окуня и запутывает леску. Ей не хочется петь, как в детском саду, когда заставляют, и голос становится визгливым и тонким. Она не задает вопросов о том, что он делает, потому что все имеет смысл: берег, деревья, грязь на дне лодки, дым от сигареты, его рыбный, мускусный запах. Все это она понимает и так.

Он вытягивает леску и, когда она молча вздыхает от досады, отгребает подальше: ветром их отнесло слишком близко к берегу.

Через несколько часов смуглые, усталые и счастливые тем, что поймали скромного белобрюхого окуня, достаточно жирного для четверых человек, но не слишком крупного, чтобы не рассердить божество, покровительствующее хорошим рыбакам, они возвращаются домой. Мы с мамой стоим на крыльце в фартуках, у нас пыльные от пирогов лица.

После обеда Холли сидит у него на коленях, а он подбрасывает ее вверх и кидает из стороны в сторону, как будто она едет на колченогом пони. Она пытается открыть вечно опущенные глаза, потому что семья счастлива, весела и сыта – лимонно– соленый вкус рыбы тает у нас во рту, мы все повторяем ее имя: «Холли-болли-полли-холли! Эй, малышка, проснись! Еще остался клубничный пирог! Твой любимый!»

Посасывая резиновый скелет рыбы, глядя на нас отцовскими глазами, она толкается ногами и широко раскидывает руки, чтобы обнять весь мир.

Холли взлетает в воздух. Летит. Карабкается на папу, отталкивается руками и ногами и прыгает.

Никогда ни на минуту она не сомневается, что он ее подхватит.

И, глядя на этот глупый малюсенький аппарат, я начинаю плакать. Из-за Холли, потерявшей человека, который любил ее больше всех на свете, из-за мамы, которая потеряла двоих, из-за нашей искореженной троицы женщин, которые не услышат на лестнице своего дома мужских шагов или его покашливания в ночи и никогда не попробуют гуляша с паприкой, который он делал зимой, пока нас не было дома и он на полную громкость включал цыганские песни. Я плачу из-за самой себя, потому что даже не знаю, по кому горевать. Потеря удвоенная, утроенная, потеря бесконечно умножающаяся – беспредельна.

У тебя был шанс полюбить меня, но ты отказался. Правда? Или ты просто не мог по-другому? Я смотрю на обезьяний череп, который подарил мне Томас после того, как я слишком часто стала заглядывать в его дорожный врачебный чемоданчик. Однажды я взяла его ножницы и ножи, чтобы вскрыть и похоронить птичек и белок в нашем дворе. Томас влепил мне быструю пощечину и прочел лекцию о стерилизации и тех потенциальных опасностях, которым я могла подвергнуть его пациентов. Я стояла пред ним, хлюпая носом, и просила прощения.

Сочувствуя, Томас наклонился ко мне, он еще не успел снять зеленого больничного балахона, он пах больницей, стерильной, но напоминающей унитаз. Он протянул единственный предмет, который разрешил мне взять: маленький обезьяний череп.

– Вот тебе для изучения. А к моим вещам не прикасайся, – сказал он и выставил меня из комнаты.

Я помню, как в первый раз взяла в руки череп, ощущая его тяжесть. Кроме рождественских и деньрожденных подарков, которые покупала мама от имени их обоих, это была единственная вещь, подаренная Томасом. Холли в розовом велюровом костюмчике почувствовала, что я заворожена этим предметом, и вцепилась в него своими липкими ручками, собираясь завладеть им. Но я прижала черен к сердцу, и она не смогла как следует за него ухватиться. Громко и четко я произнесла: – Это мое.

Холли послушно отняла руки, спрятала их за спину и, кивнув мне по-деловому, пошла дальше по гостиной.

«Это мое. Это…» – крутится у меня в мозгу, слова составляются из плача, который проталкивается по пищеводу, как алмазные обломки, застрявшие в нем…

«Это ты, это ты».

В последний раз я разрешаю ему достать меня.

«Все, мы в расчете. А ты умер».