Текст книги "Портрет рассказчика"

 
(1-XX) – (1-XXVIII)
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
 

Здесь снова ведет повествование рассказчик-Пушкин.

 
(1-XXIX) – (1-XXX)
 

Две строфы подряд от Онегина, пребывающего в печальных воспоминаниях. Здесь есть еще одна подсказка читателю рассказчиком от первого лица:

 
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
 

Это отсылка к строфам XI и XII, где Пушкин рассказывает об Онегине в третьем лице и рассматривает ту же тему соблазнения. Удаленный текст строф XIII и XIV, восстановленный по рукописи, касается темы соблазнения Онегиным его жертв еще более откровенно.

 
(1-XXXI) – (1-XXXIV)
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
 

Первые две строчки XXXI строфы – это реплика Пушкина, обращенная к Онегину. Остальной текст вплоть до XXXIV строфы включительно принадлежит Онегину. Реплика Пушкина касается последних строк предыдущей строфы, написанной Онегиным:

 
«Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.»
 

Смысл замечания Пушкина очевиден – Онегин находится под домашним арестом в деревне «в пустыне», поэт призывает Онегина забыть о дамских ножках – их уже слишком много в первой главе.

 
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
 

Это снова Онегин, который продолжает излюбленную тему. Лишенный нормального общения, женского общества, находясь в деревне в заточении, Онегин вместе с Пушкиным пишет роман о себе и мечтает о женщинах.

 
(1-XXXV) – (1-XLV)
 

Здесь повествование продолжает Пушкин.

 
(1-XLVI)
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
 

Первые девять строчек XLVI строфы принадлежат Онегину, который с желчью и сарказмом говорит о презрении к людям и различных видах фрустрации. Также авторство Онегина выдает ударение в слове «призрак». Эти девять строк использованы как характеристика речевого стиля Онегина, следом за ними следуют пять строк Пушкина с оценкой языка соавтора-рассказчика:

 
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
 

Вся XLVI строфа – важнейшая подсказка автора в отношении личностей и речевых стилей рассказчиков.

 
(1-XLVI) – (1-XLIX)
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
 

Это снова Пушкин.

 
(1-L)
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
 

В пятидесятой строфе приведены мысли Онегина в литературной обработке Пушкина. Оба рассказчика мечтают о путешествиях и дальних странах. Предыдущая строфа – мечты Пушкина об Италии, предвкушение вдохновения, неги любви от знакомства с молодой венецианкой. Строфа L – тоже мечты о странствиях, но уже Онегина, с депрессивными настроениями, с мотивом бегства, хоть в Африку, но на волю от скучного и опостылевшего берега и неприязненной стихии, от сумрачной России,

 
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
 
 
(1-LI)
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
 

Это снова Пушкин. Здесь повествование возвращается к весне 1820 года и отъезду Пушкина в южную ссылку 6 мая 1820 года, а Онегина в деревню за наследством, но происходит смещение временных планов. Мечтать о свободе в предыдущей строфе Онегин мог только после дуэли в январе 1821 года, уже находясь в заточении.

 
(1-LII) – (1-LIV)
 

Следует рассказ Пушкина об Онегине в деревне.

 
(1-LV)
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
 

Вся строфа LV – вставка Онегина, который не скрывает своего праздного времяпровождения в деревне. Он заменил барщину на оброк, и ему теперь действительно нечем заняться:

 
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
 
 
(1-LVI)
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
 

А тут Пушкин касается темы деревенской жизни и различий между собой и Онегиным – опять намек на двух рассказчиков, хотя нельзя не отметить, что на этот раз рассказчики говорят об одном и том же – привязанности к сельской жизни.

 
(1-LVII) – (1-LVII)
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
 

Легкая, светлая грусть Пушкина по поводу пережитой несчастной любви. Явный контраст с тяжелыми и навязчивыми страданиями Онегина о похороненном сердце и дамских ножках.

 
(1-LIX) – (1-LX)
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
 

Последние две строфы – мысли Онегина в поэтической обработке Пушкина. Онегин объясняет, зачем он пишет роман о себе. Творчество для него служит лекарством от тоски, способом преодолеть пережитое, справиться со своей депрессией. Неопытный литератор, он задумал какое-то самостоятельное стихотворное произведение огромного объема – из 25 глав, не имея для него определенного плана.

Не желая портить читателю удовольствие от личного общения с романом Пушкина, предоставляю ему провести разбор остальных глав «по голосам» самостоятельно.

Я и Пушкин

«Евгений Онегин», кажется, не имеет аналогов в мировой литературе. Роман задуман с таким расчетом, что содержание этого произведения создается каждым читателем самостоятельно на основе собственного Я – своих индивидуальных особенностей, способностей, навыков и опыта, причем каждый вариант прочтения имеет право на существование, поскольку был предусмотрен автором. Намек и подсказка к такой интерпретации произведения сделаны Пушкиным в восьмой главе:

 
(8-XLIX)
Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай Бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!
 

Некоторые читатели увидят в романе только историю неудачной любви Онегина и Татьяны с яркими лирическими отступлениями единственного рассказчика – условного Пушкина, внезапно оборванную на самом интересном месте перед развязкой; читатели со склонностью к арифметике смогут посчитать даты, иногда с точностью до месяцев и дней, и составить свою хронологию событий повествования – они получат историю Онегина в заточении и верной Татьяны, ожидающей любимого; читатели, способные различить голоса рассказчиков, смогут узнать много нового о характере и переживаниях Онегина; ну а те, кто захочет добраться до сути, смогут выяснить, каким образом создавался «Роман в стихах». Для этого им следует повторить то, что сделала Татьяна, обнаружившая пометки Онегина между строчками прочитанных им книг, – провести анализ найденного онегинского текста, а потом на его основе, пользуясь всеми доступными сведениями, составить портрет главного героя в развитии и историю его отношений с поэтом.

Психологическое и эмоциональное состояние Онегина к финалу повествования претерпело огромные изменения в худшую сторону. В Петербурге он страдает хандрой, у него есть некоторые признаки начинающейся депрессии:

 
(1-XXXVIII)
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
 

В деревне до дуэли проявляются мизантропия, эмоциональная неуравновешенность и раздражительность:

 
(2-V)
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
 

После дуэли он из мизантропа превращается в невротика-социопата с развернутой клинической картиной человека в депрессии:

 
(6-XLIV)
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
 

Депрессия, сниженный эмоциональный фон, безысходность заниженная самооценка, самобичевание, временами – вспышки агрессии, фрустрация, желчность, злоба. Его негативные эмоции обращены как на себя, так и на других.

 
(7-II)
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
 

Весеннее обострение депрессии, которая длилась годами.

 
(7-XXXVI)
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
 

Патриотическая вставка про Москву – важное дополнение к общей картине бедственного состояния Онегина. Слова о Москве, без сомнения, принадлежат Онегину – авторство выдает онегинская рифма «слилось-отозвалось». Не считая эпиграфов, Москва в романе упоминается трижды. Сначала Пушкиным:

 
(4-XVII)
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
 

Затем Татьяной:

 
(7-XXIV)
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
 

И здесь, в (7-XXXVI), – Онегиным, причем ни у рассказчика-Пушкина, ни у Татьяны особого восхищения Москвой нет. Для Пушкина Москва – это город, который требует соблюдения условностей, где люди ориентируются на мнение окружающих. Для Татьяны житель Москвы – лицемер и притворщик. Онегин написал свои патриотические слова о Москве в состоянии кратковременного нездорового эмоционального подъема, эйфории, которое встречается между следующими подряд особенно тяжелыми приступами депрессии. Онегин, видимо, страдал от биполярного расстройства психики – маниакально-депрессивного синдрома. К финалу его состояние ухудшается еще больше:

 
(8-XXXIV)
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
 

С такими тяжелыми расстройствами эмоций и психики Онегин был, наверное, очень непростым в общении человеком. Как строились его отношения с Пушкиным? Что свело этих людей и каково было Пушкину с ним?

В изданиях первой главы 1825 и 1829 гг. «Евгений Онегин» имеет пролог – «Разговор книгопродавца с поэтом», с характерной для пролога латинской нумерацией страниц. В классическом театре специальный актер-пролог сообщал зрителю в начале представления основную идею пьесы, облегчая ее восприятие. Рассматривая «Разговор книгопродавца с поэтом» именно в таком качестве, можно найти подсказку к основной идее повествования: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Пушкин не мог передать Онегину своего таланта поэта и вдохновения, но он мог продать ему стихи и помочь на их основе написать собственные, а потом отредактировать и подправить их, устранив явные технические огрехи. Иными словами, основное содержание романа «Евгений Онегин» – это повествование о том, как Онегин купил у Пушкина рукопись романа о себе и, надеясь на ее основе создать самостоятельное произведение, нанял его в качестве своего соавтора, литературного редактора и наставника. Слово «залог» в посвящении употреблено и в переносном значении, и в прямом – как обеспечение рукописью безвозвратной ссуды, полученной Пушкиным от Онегина в счет работы. Пушкин вывел художественный образ Онегина, выделив в нем самое лучшее, насколько было возможно. Ужас истории он смягчил многочисленными лирическими отступлениями, пытаясь отвлечь читателя переносом фокусов внимания, яркой поэзией, обилием бытовых подробностей и визуальными образами: красные лапки гуся на льду, голая Татьяна и другие. Сотрудничество между Пушкиным и Онегиным, однако, было недолгим и сразу после того, как все главы были дописаны, а первые три отредактированы Пушкиным и роман в целом приобрел пригодный для публикации вид, Пушкин в резкой форме отказался от продолжения совместной работы и соавторства. И это несмотря на то, что в тексте неоднократно, в первой и последней главах, упомянуты события из жизни поэта: Лицей, «Руслан и Людмила», южная ссылка. Такая последовательность событий делает понятной, почему роман публиковался постепенно, по главам, по мере их написания, и почему первые и последние главы так отличаются по стилю. Текст «Евгения Онегина» – это не столько рассказ Пушкина об Онегине и Татьяне, сколько еще и история отношений Пушкина со своим героем, гением автора наделенным способностью портить стихи о себе.

Отсутствующие в романе строфы пушкинского текста удалялись самим Онегиным, который намеревался вписать туда что-то от себя, самостоятельно, но не смог. Изъятия Онегина могли состоять из нескольких последовательных строф (4-I, II, III, IV, V, VI), отдельных строф (4-XXXVI) или всего нескольких строчек в строфах (6-XVII). В первых трех главах удаленный текст был большей частью заменен Онегиным на свой и отредактирован Пушкиным, как планировалось изначально, но в четвертой главе, после разрыва отношений с Пушкиным, Онегиным оставлены особенно обширные незаполненные пробелы при сохраненной нумерации, которые позволяют приблизительно оценить объем ранее сделанных вставок. С четвертой главы по восьмую проблему создания стилистической однородности своих вставок и пушкинского текста покинутый Онегин был вынужден решать редактированием текста соавтора, низводя написанное им до своего уровня. Онегин портил стихи Пушкина, выборочно заменяя там его рифмы на более слабые и целые строчки на свои, выбирая из доступных ему вариантов те, что похуже. Улучшить собственное мастерство стихосложения Онегин так и не смог.

Вот как портились стихи в рукописи романа (по А. Баркову):

 
(8-I)
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
 

«Действительно, из-под пера гения не может выйти стилистическая небрежность типа «читал – не читал» (а таких мест в романе более чем достаточно); гений сразу пишет вот так:

 
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Вергилием зевал…
 

Это – черновик той самой пушкинской строфы; вариант, который первым приходит гению в голову и ложится на бумагу. А вот как эта же строфа выглядела уже в беловой рукописи:

 
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал…
 

Тоже неплохо, но самый первый вариант был все же лучше. Однако и этот вариант почему-то не устроил Пушкина, и в окончательном виде закрепилось то совершенно бездарное «читал – не читал», которое мы имеем в каноническом тексте. … Причем загодя (еще во вторую главу), он включил, характеризуя Дмитрия Ларина, каламбур, построенный как раз на слове «читать»:

 
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой… (2-XXIX).
 

Это место В. Набоков назвал «аллитерацией с каламбуром»: «Как только ее замечаешь, сразу портится впечатление от обоих стихов» (т. 2, с. 288). Тем более удивительно, что он никак не откомментировал куда более броский (некаламбурный) повтор слов в первой строфе восьмой главы, хотя и привел все черновые варианты этой строфы».

Наличие в рукописи романа ухудшающей правки стихов, отмеченной А. Барковым по В. Набокову, можно рассматривать как подтверждение догадки о соавторстве Пушкина и Онегина в создании «Романа в стихах» и указание на то, как именно Онегин портил стихи Пушкина. Такой редактуре трудно найти другое объяснение, ведь в обычной рабочей рукописи текст стремятся улучшить.

Остается еще один вопрос – зачем был нужен этот роман Онегину? Откуда у него такое упорство в неблагодарном и вредном труде без призвания? Ответ находится вот тут:

 
(1-LIX)
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
 
 
(1-XXXIX)
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
 

В обеих строфах мысли принадлежат Онегину, но звучит голос Пушкина: даже с учетом поэтических штампов «буря в душе» и «печальный жребий», обе строфы уж слишком хороши для Онегина, он не мог сочинить их самостоятельно.

Онегин в начале совместного проекта делал свою часть работы в деревне, где отбывал наказание. Кроме бильярда и верховой езды, он, как видно, еще упражнялся в стихосложении. Изнуряющая литературная деятельность, или, говоря открыто, графомания, была ему спасением от навязчивой тревоги и тоски. Онегин надеется, что болезненные воспоминания скоро утихнут и тогда он сможет написать поэму, оставить какую-то память о себе, хотя сам еще не знает, сколько в поэме будет глав. Неопытный литератор-графоман, он рассчитывает самостоятельно создать огромное по объему произведение, не имея для него определенного плана или идеи.

Как литературный редактор, Пушкин смог подправить в первых главах явные технические огрехи Онегина, многое переписать за него. Но что он мог сделать с его настроением? Совместная работа с неисправимым графоманом и нелегким в общении соавтором, страдающим от депрессии и кошмаров, не прошла бесследно и для него самого. Он выполнил свои обязательства перед Онегиным, обещанные главы написаны и отданы заказчику, но в заключительной он впервые заговорил об Онегине с горькой иронией, жалостью, даже сарказмом:

 
(8-XXXVIII)
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
 

У Онегина нет способностей к стихосложению, поэтому стать поэтом он мог бы только силой «магнетизма», личного стремления и маниакальной настойчивости, а не таланта. Онегин не случайно назван бестолковым учеником – это единственное негативное оценочное суждение Пушкина, и оно досталось Онегину. Прощаясь со всеми в финале, Пушкин называет Онегина странным спутником. Видимо, заработок Пушкина-редактора был нелегким, а Онегин и в этом романе потерпел неудачу, не только с Татьяной.

Если догадка о коммерческом характере отношений Онегина и Пушкина верна, то можно полагать, что в реальной жизни Пушкин также практиковал «коммерческое творчество» – писал стихи на заказ для нуждающихся, а те в дальнейшем выдавали их за свои. Одним из таких «авторов» мог быть Николай Гнедич – успешный переводчик Илиады, очень хороший декламатор, но весьма посредственный поэт. В тексте «Евгения Онегина» есть отсылка на идиллию Гнедича, которая считается его самым удачным самостоятельным произведением, и приведен ее текст. Гнедич выступал в салонах как декламатор своих переводов Гомера и, по-видимому, выдавал эту идиллию за собственное сочинение в своих публичных выступлениях. Сильно отличаясь по настроению и размеру от онегинской строфы в основном тексте «Евгения Онегина», она выглядит здесь как инородная вставка. Ее присутствие могло быть оправдано только в качестве указания на то, что ее настоящим автором был сам Пушкин, что он помогал в стихотворчестве не только Онегину. И если так, то вот перед нами неизвестное ранее стихотворение А. С. Пушкина:

Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.

Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.

На взморье далеком сребристые видны ветрила

Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.

Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,

И пурпур заката сливается с златом востока:

Как будто денница за вечером следом выводит

Румяное утро. – Была то година златая.

Как летние дни похищают владычество ночи;

Как взор иноземца на северном небе пленяет

Сиянье волшебное тени и сладкого света,

Каким никогда не украшено небо полудня;

Та ясность, подобная прелестям северной девы,

Которой глаза голубые и алые щеки

Едва оттеняются русыми локон волнами.

Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;

Тогда Филомела полночные песни лишь кончит

И песни заводит, приветствуя день восходящий.

Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;

Роса опустилась; ………………………

Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,

Нева не колыхнет; разъехались гости градские;

Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;

Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;

Лишь крик протяженный из дальней промчится

деревни,

Где в ночь окликается ратная стража со стражей.

Все спит. ………………………

Подводя итог, основную тему романа «Евгений Онегин» можно определить, как идею принципиальной несовместимости двух типов творчества – таланта и графомана, как развитие темы Моцарта и Сальери, занимавшую Пушкина со середины 1820-х годов. Позитивным продолжением темы графомана, самозабвенно увлеченного литературным сочинительством, стали в дальнейшем у Пушкина «Повести покойного Ивана Петровича Белкина».

Гениальность Пушкина заключается, помимо богатства идей, еще и в простоте – гениальное не может быть длинным, сложным и скучным. «Евгений Онегин» не является исключением. Здесь есть огромное разнообразие идей, выраженных компактно в небольшом объеме текста; ключевые фразы и слова, допускающие различные трактовки и создающие несколько уровней восприятия; полная самодостаточность повествования, которое ставит вопросы и дает на них исчерпывающие ответы, не требуя знаний, выходящих за рамки общеизвестных или обращения к личной переписке автора.

Пушкин писал для всех сословий, элитарное образование и ученая степень не были условиями для понимания сути его произведений. Народная пушкинистика имеет полное право на существование как исследование воздействия произведения на читателя, то есть художественного эффекта, на который рассчитывал автор.

Поражает степень свободы Пушкина. Для него нет запретов, его границы возможного определяются только эстетикой, требованием художественной завершенности и совершенства, а не «внутренней цензурой». Глубина понимания Пушкина во многом зависит от читательского Я – степени его собственной внутренней свободы, от умения отключить своего «внутреннего цензора», забыть про текущую моду и конъюнктуру в понимании пушкинского наследия, оставить в стороне мнения авторитетов, отбросить свои и чужие заблуждения, накопленные за два столетия. Наследие Пушкина – это путь, по которому читатель может идти всю жизнь, наслаждаясь интеллектуальной свободой поэта и воспитывая ее в себе.

Конец