Текст книги "Портрет рассказчика"

«Нос»

«Нос» вводит тему психиатрии и симптомов душевной болезни как фактора, влияющего на стиль изложения соавтора-рассказчика. Описание симптомов болезни не следует рассматривать в качестве авторского замысла. Болезнь и связанные с нею девиации интересны только как часть личности рассказчика. Рассказчик, страдающий душевной болезнью, оказывает сильное влияние на фабулу и создает яркий, окрашенный разнообразными эмоциями сюжет.

В качестве рассказчика в повести «Нос» выступает проекция майора Ковалева, страдающего довольно редким отклонением психики – диссоциативным расстройством с раздвоением личности. В этом состоянии человек начинает воспринимать происходящее с ним так, будто это происходит с кем-то посторонним. Форма изложения в повествовании – высокоорганизованный, логически связный делирий или бред, определяемый в психиатрии как расстройство мышления с возникновением болезненных представлений, рассуждений и выводов, в которых больной полностью и непоколебимо убежден и которые не поддаются коррекции.

Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.

Убедившись, что носа нет и что он не спит, Ковалев первым делом решает обратиться в полицию. Он не пытается понять, что случилось, трезво оценить ситуацию и соотнести ее со здравым смыслом. Критическое отношение к событию у рассказчика отсутствует. Пропажу носа он твердо воспринимает как проявление внешнего преступного замысла, и отсюда первое желание персонажа ехать в полицию. Мыслей о враче у него не возникает, поскольку достоверность происходящего и собственное психическое здоровье под сомнение не ставятся.

Ковалев был кавказский коллежский асессор.

Коллежский асессор соответствовал чину VIII класса, для получения которого требовались длительная выслуга лет, высшее образование или сдача специального экзамена. В период Кавказской войны для привлечения чиновников была введена практика ускоренного производства в коллежские асессоры без выполнения формальных требований. Получивших таким образом чин молодых карьеристов в обществе шутливо называли «кавказскими асессорами». Коллежские асессоры любили называть себя майорами, так как военные чины были престижнее гражданских.

Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, всё переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы ни стало ожидать его возвращения в карету, весь дрожа как в лихорадке.

Опять никаких сомнений в достоверности происходящего, которое переживается как действительное событие и находит глубокий эмоциональный отклик в Ковалеве: ужас, изумление, дрожь от возбуждения, потрясение.

Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, – был в мундире!

Ковалев не ставит под сомнение, что его нос существует отдельно. Невероятным ему кажется только то, что нос облачен в мундир.

Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа…

Имеется в виду провалившийся нос как один из симптомов запущенного сифилиса. В XIX веке болезнь распространялась преимущественно через еду, в деревнях – через молоко и бытовые контакты.

…имея в виду получить губернаторское место,… притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь… (При этом майор Ковалев пожал плечами) … Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…»

Сумбурная, несвязная речь Ковалева вызвана, видимо, не только робостью перед мундиром собеседника. Мысли Ковалева сами по себе не отличались стройностью.

В его положении следовало ему прежде всего отнестись в Управу благочиния, не потому что оно имело прямое отношение к полиции, но потому, что ее распоряжения могли быть гораздо быстрее, чем в других местах; искать же удовлетворения по начальству того места, при котором нос объявил себя служащим, было бы безрассудно, потому что из собственных ответов носа уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного,… Наконец, казалось, само небо вразумило его. Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств…

Логически безупречные рассуждения содержат фундаментальный изъян – существование носа отдельно не только не подвергается сомнению, но сам нос наделяется нравственными человеческими качествами. Его отсутствие на надлежащем месте Ковалев расценивает как сознательное нарушение носом неких священных принципов. Происходящему он дает морально-этическую оценку, что привносит элемент абсурда. Решение обратиться в газетную редакцию, чтобы рассказать о случившемся, представляется Ковалеву мудрым и оправданным, абсурдность этого шага для него совершенно неочевидна.

…он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу…

Потерпев неудачу в газете, Ковалев снова надеется получить помощь в полиции. Собственное психическое здоровье им под вопрос не ставится.

Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе бороду.

Сомнения в адекватности собственного восприятия происходящего возникают только сейчас, но и теперь объяснение заключается во внешнем воздействии алкоголя, а не связывается с внутренними причинами проблем со своим здоровьем.

Майор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина, которая желала, чтобы он женился на ее дочери.

В психиатрии подобное объяснение происходящего больным принято называть бредом отношения – настойчивой попыткой связать собственные переживания с произвольным и злонамеренным воздействием неких посторонних факторов, например умыслом других лиц.

Он кликнул Ивана и послал его за доктором…

Ковалев посылает за врачом вовсе не для освидетельствования собственного психического здоровья. Его желание видеть нос на своем месте является продолжением бреда.

«Нет», говорил Ковалев, прочитавши письмо. «Она точно не виновата. Не может быть! Письмо так написано, как не может написать человек, виноватый в преступлении.»

Аргументированные, связные рассуждения, но без попыток критического анализа происходящего вполне могут встречаться при психозах.

Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице и, как водится, не без особенных прибавлений… Всем этим происшествиям были чрезвычайно рады все светские, необходимые посетители раутов, любившие смешить дам, у которых запас в то время совершенно истощился.

Сатира Гоголя. Проецируя бред Ковалева на социальные отношения и темы бесед на раутах, рассказчик окрашивает абсурдом реальную действительность.

Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух щек маиора Ковалева. Это случилось уже апреля 7 числа.

Рассказчик полностью разделяет оценки Ковалева о происходящем.

В это время выглянул в дверь цырюльник Иван Яковлевич; но так боязливо, как кошка, которую только-что высекли за кражу сала.

Рассказчик передает оценочное отношение Ковалева к цирюльнику.

И после того маиора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена.

Приподнятое, легкое настроение Ковалева после пережитого неприятного приключения, связанного с переживаниями.

«Портрет»

Сквозная тема повести «Портрет» – влияние гипноза и внушения, гипнотическое сознание, внушенная реальность. Повесть состоит из двух сюжетно не связанных между собой частей. Объединяющей для них является идея профанации искусства. В первой части художник Чартков попадает под воздействие портрета огромной художественной силы и во время гипнотического видения переживает трагическую судьбу талантливого художника, соблазнившегося успехом и легкими деньгами. Внутренняя динамика первой части повести «Портрет» прямо противоположна тому, что происходит в повести «Шинель». Невзрачный чиновник Акакий Акакиевич сумел превратить рутинное переписывание бумаг в искусство каллиграфии, а талантливый художник Чартков превращает искусство живописи в рутину. Оба героя гибнут от соблазна: Акакий Акакиевич от увлечения шинелью, а Чартков в гипнотическом видении – от профанации своего искусства.

Вторая часть повести – пародийная. Рассказчик отвлекает внимание присутствующих на аукционе ярким повествованием с занимательными и захватывающими поворотами сюжета, а его сообщник в это время крадет ценную картину. Профанация литературы позволила злоумышленникам совершить преступление.

Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесел, бездарность, которая была верна однако ж своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло.

Рассуждения рассказчика словами художника Чарткова о профанации искусства. Резкие оценки Чарткова важны для понимания внутренней динамики повести – у Чарткова высокие требования к себе и своей профессии, он не приемлет идею компромисса ради выгоды и для потакания низким вкусам публики. Легкость, с которой сам Чартков вскоре идет на компромиссы, сделавшись модным художником, могла бы насторожить читателя, поскольку выглядит после этого монолога неестественно и неожиданно.

Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза.

Первое упоминание о великолепном портрете. Дважды использованы словосочетание «сила кисти» и глагол «глядели», дважды упомянуты глаза портрета. Эпитеты «необыкновенный», «странный».

Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «глядит, глядит», и попятилась назад.

Эффект повторяется в следующем предложении.

Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.

Портрет обладает большой и мрачной силой воздействия на зрителя. Эпитеты «неприятный», «непонятный».

И почти машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между-тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-по-малу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом…

Описание передает профессиональный взгляд художника Чарткова. Чартков был наделен способностью видеть краски, свет и игру теней на предметах, не прилагая к этому усилий. Вероятно, у него действительно настоящий талант к живописи.

Парень назывался Никитою, и проводил всё время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе незаметную по причине темноты.

Эпизод передан глазами Чарткова, ему не приходит в голову, что его слуга попросту пьян. Кроме того, Чартков не высказывает неудовольствия тем, что ему пришлось ждать Никиту. Вероятно, мысли художника заняты другим.

Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, шибким порывом приблизиться более к природе. «Смотри, брат», говорил ему не раз его профессор: «у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь полюбится – ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе ни по чем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец…

В повествовании неожиданно зазвучал голос другого рассказчика, с характерным собственным строем речи и лексиконом – присутствуют инверсия в предложениях, архаические и простонародные слова: «кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, шибким порывом приблизиться более к природе. «Смотри, брат», говорил ему не раз его профессор: «у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь». По всей видимости, тут звучит речь наставника Чарткова в живописи, профессора, пробившегося из самых низов благодаря своему таланту. «Внушение» опытного профессора легло в основу гипнотического видения, переживаемого в дальнейшем Чартковым.

…повесил перед собой на стену и подивился еще более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило и глаза взглянули на него так, что он наконец вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным голосом: глядит, глядит человеческими глазами!

Третье упоминание огромной силы воздействия портрета.

Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда.

Четвертое упоминание глаз портрета и второе – разрушения гармонии. Важно отметить последовательное и постепенное нарастание эффекта гипнотической силы портрета в повествовании – от слов о силе кисти художника вначале до разрушения гармонии и переживаний Чарткова крайней интенсивности в последующем.

…только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно сам собою, косясь, окидывал его.

Очередное указание на огромную силу воздействия портрета: нагнетается страх, неприятные переживания.

Глаза еще страшнее, еще значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего.

«…не хотели ни на что другое глядеть, как только на него» – здесь начинается описание подавляющего гипнотического воздействия портрета непосредственно на Чарткова.

Но наконец уже в самом деле… он видит, видит ясно: простыни уже нет… портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам…

Начиная с этих слов и до конца всей первой части следует описание гипнотического видения, испытываемого Чартковым под действием портрета.

Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье – не движутся члены.

Гипноз сопровождается нарушением способности говорить и двигаться. Важно отметить еще и другие различия в описании обычного сна (повести «Коляска», «Невский проспект») от гипнотического видения или внушенной реальности. Сон начинается с вполне естественных, реалистических переживаний и сопровождается постепенным нагромождением препятствий с последующим усилением чувства неловкости. Наиболее интенсивное переживание предшествует пробуждению. Гипнотическое видение, равно как галлюцинация или бред, начинается с невозможного или невероятного явления, в то время как эмоциональная составляющая переживания изменяется мало. Видения Чарткова с неоднократными ложными пробуждениями соответствуют гипнотической реальности, а не сну. Погружение в гипноз произошло от «внушения» профессора и под воздействием портрета, вызвавшего интенсивные переживания художника.

Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом.

Окружающая действительность в состоянии гипноза воспринимается фрагментарно, ориентация в пространстве утрачена.

И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать… с воплем отчаянья отскочил он и проснулся.

Многочисленные «пробуждения» не должны вводить читателя в заблуждение. Гипнотическое видение не прекращается очередным «пробуждением», оно продолжается до самого финала повествования.

Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились ее сбросить.

Видение продолжается, переживания эмоционально окрашены: Чартков испытывает сильное волнение, страх.

Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснить, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового, бред ли горячки, или живое виденье.

Гипнотическое сознание не похоже на сон, кошмар или горячку, восприятие окружающего неадекватно, Чартков возбужден и не может объяснить происходящее.

При всем том он всё-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что среди сна был какой-то страшный отрывок из действительности.

Чартков испытывает сомнения в адекватности того, что ему виделось, однако не может представить себе исчерпывающего объяснения.

…даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это виденье.

Чартков понимает, что привидевшееся непохоже на сон или помутнение сознания, возникает предположение о некоем видении, однако причину и суть его Чартков объяснить не может. Следует отметить, что восприятие Чартковым происходящего во время видения и до него существенно отличаются. До момента погружения в гипноз Чартков без усилий замечал игру красок, света и теней на окружающих предметах. Описание его видения сосредоточено на субъективных переживаниях – сердцебиение, тяжесть в груди, страх и ужас от происходящего. Фрагментарное, отчасти спутанное сознание с потерей ориентировки в пространстве при бедности эпитетов, красок и света соответствует восприятию происходящего Чартковым под действием гипноза и передано рассказчиком.

«Никак деньги зазвенели», сказал квартальный, услышавший стук чего-то упавшего на пол…

В повествовании зазвучала тема денег и соблазна легкой жизни.

В нем были червонцы, все до одного новые, жаркие как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою кучею, всё еще спрашивая себя, не во сне ли всё это.

Продолжение темы денег, соблазна и неадекватности происходящего от тяжелых и больших золотых монет, внезапно и неправдоподобно вывалившихся из какого-то тайника в раме портрета.

И как взглянул он еще раз на золото, не то заговорили в нем 22 года и горячая юность. Теперь в его власти было всё то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки.

Соблазн проявляет себя в полную силу.

Художник был награжден всем: улыбкой, деньгами, комплиментом, искренним пожатьем руки, приглашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград. Портрет произвел по городу шум.

Сумев польстить заказчицам, даже не ставя себе такой цели, Чартков получает признание у широкой публики.

О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: … что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой, и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в нынешнем веке.

Вертикальная связка с написанным ранее – Чартков высказывает взгляды, полностью противоположные прежним: «но где покупатели этих пестрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение?»

Художник увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что всё нужно было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти.

Чартков становится халтурщиком. Внутренняя динамика повести «Портрет» прямо противоположна тому, что происходит в повести «Шинель». Невзрачный чиновник Акакий Акакиевич сумел превратить рутинное переписывание бумаг в искусство каллиграфии, а талантливый художник Чартков превращает искусство живописи в рутину. Оба героя гибнут от соблазна: Акакий Акакиевич от увлечения шинелью, а Чартков в гипнотическом видении – от профанации своего искусства.

Это был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на моду: всё показывало в нем артиста.

Описание внешности рассказчика второй части приведено здесь по второй редакции, опубликованной в 1842 году. Интересно, что в первой редакции из сборника «Арабески», увидевшей свет в 1835 году, его внешность описывается совсем по-другому: «Внимание их прервало внезапное восклицание одного, уже несколько пожилых лет посетителя». Сопоставив дату выхода в свет второй редакции и год рождения автора – 1809-й год, а также принимая во внимание его внешность, известную многим по портретам, можно достаточно уверенно предположить, что в качестве рассказчика пародийной второй части повести выступает сам Николай Васильевич.

В начале рассказа многие обращались невольно глазами к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того, как рассказ его становился занимательней.

Рассказ отвлекает внимание присутствующих.

Но, к величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова: «украден». Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись вниманьем слушателей, увлеченных рассказом.

Портрет исчез. В то время как рассказчик отвлекал внимание присутствующих на аукционе ярким повествованием с занимательными и захватывающими поворотами сюжета, его сообщник смог похитить ценную картину. Профанация литературы позволила злоумышленникам совершить преступление.

И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза, или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным долгим рассматриванием старинных картин.

В последний раз появляется тема внушения.