Текст книги "Портрет рассказчика"

«Записки сумасшедшего»

Повесть «Записки сумасшедшего», равно как и повесть «Портрет» (обе – 1835 г.), является парной к повести «Шинель» (1842). Несмотря на очевидное внешнее сходство в биографии героев – Башмачкин и Поприщев чиновники невысокого ранга в департаментах, внутренняя динамика «Записок» обратна тому, что происходит в «Шинели». Башмачкин сумел достичь настоящего мастерства в своей профессии – каллиграфии, но погибает, увлекшись шинелью, в то время как ничтожный чиновник Аксентий Иванович Поприщев достигает мнимого величия, став королем Испании в своем больном воображении, и пребывает в этом состоянии при реальном бедственном положении. Повесть «Шинель» содержит многочисленные отсылки к тексту «Записок».

Он уже давно мне говорит: «Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера».

«Шинель»: Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме.

Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно ресурсов.

«Шинель»: Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью.

На улицах не было никого; одни только бабы, накрывшись полами платья, да русские купцы под зонтиками, да курьеры попадались мне на глаза. Из благородных только наш брат чиновник попался мне. Я увидел его на перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: «Эге! нет, голубчик, ты не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и глядишь на ее ножки».

«Шинель»: Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник,…

Она не узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более, потому что на мне была шинель очень запачканная и притом старого фасона.

«Шинель»: Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом.

Правильно писать может только дворянин. Оно конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога.

«Шинель»: Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир… Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало.

Дома большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: «Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал». Должно быть, Пушкина сочинение.

«Шинель»: … вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу.

Ввечеру, закутавшись в шинель, ходил к подъезду ее превосходительства и поджидал долго, не выйдет ли сесть в карету, чтобы посмотреть еще разик, – но нет, не выходила.

«Шинель»: Акакий Акакиевич глядел на всё это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу.

Я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин.

«Шинель»: Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина…

Что ж ты себе забрал в голову, что, кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты, галстук, – тебе тогда не стать мне и в подметки.

«Шинель»: Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу.

Был еще какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного коллежского регистратора, весьма вольно написанные, так что я дивился, как пропустила цензура…

Речь не идет о коллежском регистраторе Хлестакове. «Записки сумасшедшего» были впервые опубликованы в 1835 году, а работу над «Ревизором» Гоголь начал год спустя.

Очень забавные пьесы пишут нынче сочинители. Я люблю бывать в театре.

«Шинель»: … даже тогда, когда всё стремится развлечься, – Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере.

Я думал несколько раз завести разговор с его превосходительством, только, черт возьми, никак не слушается язык: скажешь только, холодно или тепло на дворе, а больше решительно ничего не выговоришь.

«Шинель»: Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения.

Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих.

«Шинель»: Так что, наконец, Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как он на них пожалуется, так вот тогда они увидят.

Вдруг, например, я вхожу в генеральском мундире: у меня и на правом плече эполета и на левом плече эполета, через плечо голубая лента – что? как тогда запоет красавица моя? что скажет и сам папа, директор наш?

«Шинель»: Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. … И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор.

Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?

«Шинель»: Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник.

Я было уже совсем хотел идти в департамент, но разные причины и размышления меня удержали. … В департамент не ходил… Черт с ним!

«Шинель»: Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни).

Нет, приятели, теперь не заманите меня; я не стану переписывать гадких бумаг ваших!

«Шинель»: Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, …. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее.

Сегодня приходил наш экзекутор с тем, чтобы я шел в департамент, что уже более трех недель как я не хожу на должность.

«Шинель»: … Несколько дней после его смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де требует;

Начальник отделения думал, что я ему поклонюсь и стану извиняться, но я посмотрел на него равнодушно, не слишком гневно и не слишком благосклонно, и сел на свое место, как будто никого не замечая.

«Шинель»: Акакий Акакиевич уже заблаговременно почувствовал надлежащую робость, несколько смутился и, как мог, сколько могла позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением даже чаще, чем в другое время, частиц «того»,…

Что за директор! чтобы я встал перед ним – никогда! Какой он директор? Он пробка, а не директор. Пробка обыкновенная, простая пробка, больше ничего. Вот которою закупоривают бутылки.

«Шинель»: Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим.

Хотя бы какую-нибудь достать мантию. Я хотел было заказать портному, но это совершенные ослы, притом же они совсем небрегут своею работою, ударились в аферу и большею частию мостят камни на улице.

«Шинель»: Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель и потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо.

«Коляска»

В повести «Коляска» рассказчик проводит читателя через полный спектр комического и смешного, поэтому короткая повесть требует внимания к быстрой перемене стилей повествования и настроения рассказчика. Повесть начинается с реалистического описания уездного города, выполненного с некоторой долей иронии, продолжается сатирическими и утрированно-карикатурными картинами быта главного персонажа, а заканчивается фантасмагорией и гротеском. Развитие сюжета связано с нагромождением препятствий и несуразностей, через которые проходит главный герой – отставной кавалерист Чертокуцкий. Кульминация с наиболее сильным переживанием неловкости приходится на финал. Подобное построение повествования соответствует описанию сна главного героя.

Глина на них обвалилась от дождя, и стены вместо белых сделались пегими; крыши большею частию крыты тростником, как обыкновенно бывает в южных городах наших; садики, для лучшего вида, городничий давно приказал вырубить.

Абсолютно реалистичное, детализированное описание захолустного провинциального городка.

Деревянный плетень между домами весь был усеян висевшими на солнце солдатскими фуражками; серая шинель торчала непременно где-нибудь на воротах; в переулках попадались солдаты с такими жесткими усами, как сапожные щетки. Усы эти были видны во всех местах. Соберутся ли на рынке с ковшиками мещанки, из-за плеч их, верно, выглядывают усы.

Выглядывающие усы использованы для перехода от реалистичного описания к комическому.

Он служил прежде в одном из кавалерийских полков и был один из числа значительных и видных офицеров. По крайней мере его видали на многих балах и собраниях, где только кочевал их полк; впрочем, об этом можно спросить у девиц Тамбовской и Симбирской губерний.

Карикатурное описание привычек Чертокуцкого.

Двести же душ вместе с двумястами его собственных были заложены в ломбард для каких-то коммерческих оборотов. Словом, он был помещик как следует… Изрядный помещик.

Карикатурность переходит в сатиру.

Когда я служил, то у меня в ящики помещалось десять бутылок рому и двадцать фунтов табаку; кроме того, со мною еще было около шести мундиров, белье и два чубука, ваше превосходительство, такие длинные, как, с позволения сказать, солитер, а в карманы можно целого быка поместить.

Сатира превращается в фантасмагорию – нагромождение невероятных картин.

Чертокуцкий после этого хотел немедленно отправиться домой, чтобы заблаговременно приготовить всё к принятию гостей к завтрашнему обеду; он взял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он остался еще на несколько времени.

Странные, непоследовательные действия главного героя, вероятно, уже во сне.

Чертокуцкий долго не знал, садиться или не садиться ему за вист. Но как господа офицеры начали приглашать, то ему показалось очень несогласно с правилами общежития отказаться.

Герой испытывает некоторое чувство неловкости и совершает вынужденные действия.

Один чрезвычайно толстый помещик с короткими руками, несколько похожими на два выросшие картофеля, слушал с необыкновенно сладкою миною и только по временам силился запустить коротенькую свою руку за широкую спину, чтобы вытащить оттуда табакерку.

Карикатурность внешности помещика дополняется его абсурдными действиями.

Один помещик, служивший еще в кампанию 1812 года, рассказал такую баталию, какой никогда не было, и потом, совершенно неизвестно по каким причинам, взял пробку из графина и воткнул ее в пирожное.

Нарастает степень абсурдности происходящего.

Чертокуцкий очень помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, вставши из-за стола, долго стоял в положении человека, у которого нет в кармане носового платка.

Выигрыш, который невозможно ощутить физически – крайне типично для сновидения.

– Генерал? А, так он уже едет? Да что же это, черт возьми, меня никто не разбудил? А обед, что ж обед, всё ли там как следует готово?

Замешательство и растерянность, которые приближают кульминацию.

Чертокуцкий, вытаращив глаза, минуту лежал на постеле как громом пораженный. Наконец вскочил он в одной рубашке с постели, позабывши, что это вовсе неприлично.

Попытка преодолеть неловкость еще более неловкими действиями, которые усугубляют ситуацию. Такое развитие сюжета весьма характерно для сновидения.

Сказавши это, он схватил наскоро халат и побежал спрятаться в экипажный сарай, полагая там положение свое совершенно безопасным.

Чувство неловкости усиливается от того, что герой не одет приличным образом. Частый мотив сновидений.

«А вот это будет лучше», – мелькнуло в его голове, и он в одну минуту отбросил ступени близ стоявшей коляски, вскочил туда, закрыл за собою дверцы, для большей безопасности закрылся фартуком и кожею и притих совершенно, согнувшись в своем халате.

Последовательность действий Чертокуцкого невероятна для человека в обычном состоянии здравого рассудка.

И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом.

Финал-кульминация с наиболее сильными переживаниями неловкости. Интересно, что в повести отсутствует развязка – рассказчик освобождает читателя от дальнейших переживаний Чертокуцкого, что соответствует пробуждению героя с чувством облегчения, что был всего лишь сон.

«Рим»

Повесть представляет собой отсылку к «Евгению Онегину» и провокацию от первого до последнего слова. Мишень провокации – невнимательные читатели. В повести снова пародийно обыгрывается тема профанации литературы. Рассказчик целиком и без каких-либо изменений заимствует фабулу из первых глав «Евгения Онегина». Молодой аристократ живет в одной из европейских столиц, проводя время в свое удовольствие. Такое занятие ему наскучивает, и он начинает испытывать хандру. Тут приходит известие о смерти дяди, и герой отправляется принимать наследство. Он производит некоторые реформы в управлении доставшимся ему имуществом и встречает девушку Аннунциату, которая, по намекам рассказчика, скоро станет одним из главных действующих лиц повествования.

Еще лучше любил он оглянуть эти поля с террасы которой-нибудь из вилл Фраскати или Альбано, в часы захождения солнца. Тогда они казались необозримым морем, сиявшим и возносившимся из темных перил террасы; отлогости и линии исчезали в обнявшем их свете. Сначала они еще казались зеленоватыми, и по ним еще виднелись там и там разбросанные гробницы и арки, потом они сквозили уже светлой желтизною в радужных оттенках света, едва выказывая древние остатки, и, наконец, становились пурпурней и пурпурней, поглощая в себе и самый безмерный купол и сливаясь в один густой малиновый цвет, и одна только сверкающая вдали золотая полоса моря отделяла их от пурпурного, так же как и они, горизонта.

Рассказчик отвлекает внимание читателя от фабулы, пользуясь приемом Пушкина – рисует яркую, цветную картинку. Здесь он явно не скупится на краски.