Текст книги "Страсти по Матфею"

С той поры так делалось всегда. У него перестали ковать лошадей. Он начал голодать, как вновь прискакала всадница. Кузнец страстно обнял её.

“Тебе нравятся мои подковы? – спросила она. – Ты счастлив наказанием?” – Счастлив-то счастлив, – отвечал он, – да было бы чем добывать пропитание”. – “Ну, это просто! – улыбнулась дева. – Один мой поцелуй – и тебе никогда не придётся думать о хлебе”.

“Тогда люди скажут – я живу воровством…”

И был ему ответ:

“А я могу полюбить и вора!”

* * *

Едва не содрогнулся от озноба. В расслабленно-прибалдевшее тело впились леденящие подковы. “Вора! – кричало в мозгу и повторялось, повторялось. – Глумится! О, как глумится!”

Она рванулась от его судорожного вдоха:

– Что ты?

Напрячь всю волю, чтобы руки не сомкнулись на её шее.

– Спасибо за остроумную притчу.

– Я не понимаю тебя.

Играет?.. Она неспособна играть. Или… Её долгий, нежный поцелуй. Ты отвечаешь, и это кошмарное уходит. Она сказала не больше того, что сказала! Вы обнимаетесь, поцелуи, поцелуи… “Глупенькая, – говоришь ты мысленно, – а я уж… охо-хо!..”

– К чему эта сказка?

– Ты просил – из самого сердца…

Упоить её нежностью – “демонстрация полового альтруизма”, ей горячо… ей лучше и лучше. Её подвижные ягодицы – стыдливо-взволнованные (поздравляешь себя с найденным эпитетом!)… стоны или голубиное воркование?

Ну застони же как следует!

Восхищена. Минуты после экстаза. А сейчас принести ей попить… целует твоё запястье.

– Собственно, а почему у тебя в сердце… э?..

– Эту сказку мне рассказал педагог. Он говорил: если тебя полюбила богиня, не стыдись делать то, что никому не нужно. Ведь даже если ты был вором, то ты уже не вор, ты – Влюблённый!.. Он думал: то, что он вкладывает ученикам, им, как это ни жаль, может, и не понадобится…

М-ммм… кажется, ты скрипнул зубами; спазм не отпускает челюсти: “Разубеждала?”

* * *

Педагог теперь уже стар. Это давно и тяжело страдающий человек.

– Он был самым-самым близким мне человеком…

– Что же сейчас?

– Он далеко. Жена настояла, чтобы они уехали как можно дальше. Он – в Южно-Сахалинске.

Ты нервно вытянулся. “Однако эта постель повидала… старый, тяжело страдающий (чем?)… уф-ф!”

Выпускаешь рой боевых пчёл-слов. Луна – это неестественность, тлен, разложение, опасные болезни…

– Он стоически переносил болезни, – шепчет она, – о, как держался! Как он умеет, болея, жить! Он чутко воспринимает Луну…

– Потому что он – духовный, эмоциональный вампир. Слыхала о таких?

Ты наверняка сказал правду. У старикашки стоило бы поучиться. Не слетать ли на Сахалин? Быть вампиром из сильных в стране, где вампиризм скрытно-священен и в этом качестве переживёт любые её разломы и видоизменения…

Она успокаивает твою ревность: ну что ты?.. милый, родной… И тут же о педагоге: он так несчастлив! его любимая дочь не любит его.

А у тебя сын – в девятом классе заделавшийся шлюшкой ради перспектив, проворный мальчик с начертанным на круглом заду: “Коммунизм – это молодость мира!”

Сказать ей – и вулканическое сострадание выметет из сердца старичишку, выметет всё и вся, и твоя необычная женщина станет, наконец, – твоею.

* * *

Чтобы не сказать (ну, почему?! почему – нет?..), ты, вскочив, спешишь одеться и – в ночь. Вернее, к Балакину. Там ещё пьют. Впрочем, лишь пять минут первого. Из прихожей слышно, кто-то в кухне читает:

О, пенная чалма —

луны хмельной кума, —

обвей чело морозящим парком!

Дай выпить злую смесь:

невинность, боль и спесь —

и в чувстве объясниться матерком…

Вот и отклик на то, что, перекипая в тебе, погнало в бег. Воле, гудящей от силы, всегда что-то откликнется…

Ты среди пьяных и полупьяных пьёшь свой крепкий очень сладкий чай – весь в обаянии мысли о смеси: “Невинность, боль и спесь…” Простота и ясность! Да, но, казалось бы, что нового? А вот, поди ж ты, рад как находке… И тут же и вторая находочка: его беда, что он не из тех, кто способен объясняться матерком – а не именно ли так нужно сказать, дабы в неё проникло: она должна быть всецело его…Только такой – такой безоговорочно! – она ему смертельно необходима. И если не станет – вся система сломается. Рухнет Система! Страна ввергнется в хаос землетрясений… Луна, друг мой, Луна…

Сжимая дрожащей рукой стакан, он потягивает чай, уговаривая себя не сходить с ума.

* * *

Сделать ставку на время. На терпение. Острее, нервнее рассказывать при каждой встрече о кознях коллег – чего они хотят от него? самоубийства?.. Она во всплеске сострадания. Весь её порыв – порыв птицы – устремлён к нему. Женя, какое напряжение ты выносишь!.. Она утешает преданно, самозабвенно. А в следующую встречу вдруг: “У Валечки такая беда! Муж начал пропивать вещи. Ты представь, в каком она положении – мало того, что не приносит зарплату, теперь ещё и вещи… а у неё ребёнок на руках…” Она в слезах, она мысленно с подругой, и он должен, поскрипывая зубами, жарко сочувствовать этой несчастной Валечке.

А потом начинать всё сначала: интриги коллег; зависть; безысходность. На помощь всю изощрённость мимики! Голос выбирает соответствующие интонации. Она должна – должна, наконец! – проникнуться чувством, что ты и Валечка – совершенно неудобоваримое сочетание. Ты не можешь делить её ни с с кем другим.

Порой ты, казалось бы, у цели – она безраздельно твоя. Сладкие часы вознаграждения. Вы на концерте. Фортепиано. В филармонии – трое-четверо из твоего окружения, заблаговременно, как бы ненароком оповещённые тобой. Ты знакомишь её с ними в фойе, намеренно знакомишь в её высочайшие минуты – минуты упоения музыкой. Она искрится счастьем. Приятели не видали ничего более восхитительного. Она и ты – верх изящества!.. Жить в любовании, в обладании ею – это почти победа… и: – “Милый, у папы тромбофлебит, а его жена в отъезде, я должна отвезти ему суп. Подожди, пожалуйста, ладно? Я только туда и обратно, мигом, возьму такси”.

У папы, помимо тебя, двое взрослых детей, Мариночка, и, наверное, он не сидит без супа, твой визит ему нужен так же, как нужны твои визиты маме с её очередным мужем – раз попытавшись это сказать, ты не рискуешь повторять. Тем паче что всё равно в следующую встречу опять будет Валечка. Или другая подруга. Или школьный приятель, сломавший ногу и вдруг вспомнивший существо по имени Марина. Или возникнет одинокая пенсионерка – героическая в свои восемьдесят шесть! – Александра Савельевна, которой нужно помочь подобрать пальто… А потом она принесла замерзающего голубя, и, глядя на неё и птицу, ты почувствовал: все ваши с нею часы скользнули в прошлое по зеркальной глади – холодной и непробиваемой, – и за гладью осталась недосягаемой та, другая Марина Сергеевна.

* * *

Сидеть, облокотясь на подоконник, смотреть в угол между посудным шкафом и стенкой – на птичий клюв и сверкающий камешек глаза (голубь, когда вы с ним одни, упорно забивается под батарею), – смотреть в муке сомнений: разобьёшь ты, наконец, зеркальную гладь? Холодную и крепкую. “Такое напряжение выносить!..”, “И постоянно, постоянно…” – “Это твой голубишка виноват. Он меня гипнотизирует”.

– Мариночка… я у тебя… останусь.

Слова человека-секретера. Ума-накопителя. И всё то, от чего ты ушёл сюда. И покоробленный тёмного дерева комод в полкомнаты. Комод-динозавр.

Её взгляд. Серые глаза и зеркальная гладь.

– Ты не поняла, Мариночка, я совсем остаюсь.

– Да.

Твой шаг к ней. И, наконец, прильнувшая фигурка. Нервно потираясь о её плечо, ты видишь в окно церковь с двумя голубыми куполами. Она сказала:

“Да”. Пусть без всплеска. Но она сказала (как будто она могла сказать что-то другое!..), сказала, и ты проникаешь в её глаза и свободно осваиваешься в их зазеркалье – теперь ты уже не встретишь там ничего тревожного… Ты слышишь в себе сухой щелчок – движение началось – и, отстранившись (как ты ценишь эту свою способность глядеть на себя со стороны!), любуешься отлаженностью собственных мимики и слов.

И вдруг чувствуешь, насколько они излишни – слова о твоей одинокости. О пустоте и холоде. О том, что от безысходности тебя может спасти лишь она.

И без того всё понятно. Понятны твоя одинокость. И пустота, и холод внутри и вокруг. И безысходность. Ты умолкаешь, и на тебя обращается весь её порыв – порыв птицы. Твоей птицы. Её жалко-расстроенный, почти плачущий взгляд из-под русой пряди: она оставит тебя на полчаса (только на полчаса!) – завезти знакомому художнику рисунки её ученика, вдруг у него талант? – а занятий у неё сегодня не будет. Прикосновение её рук, губы. А сейчас она переоденется – отвернись, пожалуйста (такая уж у неё причуда), ладно? А без неё ты можешь послушать пластинку… Конечно. “Страсти по Матфею”. С большим удовольствием. Её улыбка. И это движение головой, которым она отбрасывает со лба прядь… В прихожей ты накидываешь на неё куртку, и вдруг она выскальзывает у тебя из рук, делает шаг в кухню, и ты слышишь:

– Коленька остаётся один… Коленька меня подождёт, ладно?.. Я скоро!

Она и птица, растопырившая крылья.

И щелчок замка в двери.

Скудноватая квартирка, кресло, в котором так любила сидеть бабушка… накреслах комнатысереют, хе-хе-хе, ваши джинсы, вот вы ушли, и день так пуст исер…Ты вытягиваешь из ряда пластинку, с которой всё началось, – как она сейчас хрустнет!.. но вспомнив о другом, ты почти бежишь в кухню, рука нашаривает под батареей голубя. Птица, вырвавшись, мечется по кухне, таранит оконное стекло раз, второй, третий… и вновь спасается из готовых схватить её рук. Выдернув шпингалет, ты с треском распахиваешь окно, яростно машешь на птицу, гоняешь её по тесному пространству кухни, пока она, наконец, не уносится в холод.

Тебе уже не смотреть в этот угол, облокотясь на подоконник. Вот вы ушли, и день так пуст и сер!..Теперь остаётся поскорее спуститься во двор, пройти по тропке между грудами грязного снега и, подавив желание оглянуться, ускорить шаг.

* * *

Рассказ “Страсти по Матфею” опубликован в журнале “Родная речь” (N 1/1998, Hannover, ISSN 1435-7712), а затем в сборнике под общим названием “Близнецы в мимолётности”. (Verlag Thomas Beckmann, Verein Freier Kulturaktion e.V., Berlin – Brandenburg, 1999).