Текст книги "Гримаска под пиковую точку"

Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет – любимейшее с детства варенье, – времянка, летняя кухня, сарай и возле него – седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять… Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приёмник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара – покислее, чтобы воротило скулы!

И ощущение какой-то невероятной сгущённости последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:

– Доча, Пётр Никитич опять привёз цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый…

Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в “жигулях”, прогулки, разговоры о живописи: чёрный паровоз Тёрнера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино… вечерние купанья под купами ив, ловля раков… Вы так опрометчиво запускаете руку в нору – какой-нибудь матёрый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и… в который раз задаваемое себе: “А если…” Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение – опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:

– Доча… доча… Пётр Никитич привёз от Далмата Олеговича землянику… полное ведро…

– Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И вообще – он Петроний!

– Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на подводе?

– Конечно, папуленька, помню.

– Так Пётр Никитич – её дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору, на лодке катал.

– Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.

– Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни – раздор с женой и эта, как её, лёгочная астма, болячка – век её не знать. Он жене квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные… Далмат Олегович его так устроили – зарплата идёт, а работает у него при доме. Далмат Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Пётр Никитич и при жене своей и стирал, и стряпал: всё умеет. Знаем, как не знать.

– Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не знаете?

– И про Юрия Порфирьевича знаем – он твою мать лечит. Грек он, с Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь – светило! А попивать… запьёшь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в Сибири работали и его с собой взяли… Далмат Олегович – добродушные. Ты с ними, доча, поаккуратнее…

– Он такой аккуратный, папулька, что при нём как-то неудобно быть неаккуратной!

Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором – с двумя неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка, розовое масло, лаванда… и за всей этой вещной фанаберией – омерзение перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.

Как она его понимает!.. А если так… Ещё не поздно (ведь будет не фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу… с ним ей не знать мелочёвки быта. И ещё… (поэзия, помоги же попрать застенчивость!) …погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в волны…

* * *

Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На обшитых фанерой стенах – её принесённые из кладовки акварели, пастель, графика.

Сегодня она, наконец, решилась… Он приехал со своей стройки к условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его появлением во времянке чуть запахло духами.

– Ну-ка, ну-ка, что это за лицо на пунцовом фоне? Удалось отменно! Очень удачно выбран фон – подчёркивает плотскую алчность характера… – он оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом её, сидящую на краю лавки: белоснежные шорты, блузка бутылочного цвета с открытыми плечами, на указательном пальце левой руки – нефритовый перстень, тёмная зелень камня мягко поблескивает… художница в своей мастерской.

– Какой великолепно хищный профиль! – он опять весь в любовании акварелью.

На ней – прикрытый линзой очков глаз старого хищника, вислый нос как бы принюхивается. Изогнутый уголок рта, большого, жадного. Задумчиво прижатая к подбородку рука, унизанные перстнями длинные цепкие пальцы. Покатый лоб, островатый подбородок, помятость. Лицо шестидесятилетнего дегустатора жизни.

– Позвольте, но я же знаю… назовите фамилию!

– Какая-то далёкая. Он сказал – бурятская.

– Странно! Род занятий?

“Задор, как у мальчишки! – подумала она. – Восхищён непритворно”. Рассказала: к ней в городскую мастерскую сперва позвонили, а потом пришедший сообщил: один учёный, о чьём месте работы не говорят, хотел бы заказать ей свой портрет…

Учёный прибыл на чёрной “волге”.

– Конечно, он вас обхаживал?

– А почему нет? – ей стало совсем весело. – Он уверял, что в разгар зимы увезёт меня на Камчатку, к горячим источникам.

Из пурги, с сорокаградусного мороза, они ступят в маленький рай, их плоть будет пить жар нагретых природой первобытных скал, они станут бултыхаться в бурлящей целительной влаге нерукотворного бассейна…

– И что же помешало?

(Ведь ревнует! и ещё как!)

– Ему не понравился портрет.

– Этот портрет?

– Угу. Не взял. Но по почте пришёл перевод на пятьсот пятьдесят рублей.

– Пятьсот пятьдесят? Хо-хо-хо! Оригинально! А теперь вот что я вам скажу, легковерная чаровница. Я узнал вашего учёного бурята. Это – Чепрасов!

– Чепрасов? Я что-то слышала…

Ещё бы ей, ростовчанке, и не слышать! Чепрасов – директор супермаркета, связанный с теневой экономикой, с блатным миром всего региона. Громкое дело братьев Толстопятовых – столько лет банки грабили. Они ж работали по его указке! Но на него тень тени не упала. Кто бы посмел? Когда он считает нужным – звонит первому секретарю обкома, и тот принимает к сведению его рекомендации…

“Какое счастье, – подумала она, – что портрет не понравился”. Камчатка её интересовала.

– Но здесь, – Касопов взирал на акварель, уперев в бока кулаки, – выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его насторожило, что вы его дали так сильно… Испугаться того, что тебя поставили рядом с Цезарем Борджиа… – Далмат картинно потряс кулаками. – Вы выразили глубину артистической натуры, вперившей взгляд в какой-то редкий предмет. Этот человек в данный момент определяет, насколько предмет ценен. Как названа работа? Никак, разумеется… Она должна называться “Оценщик”.

На верхней губе Касопова – капельки пота; дрожат руки; ей показалось, он хочет вытереть пот, но он ласкающе провёл пальцами по портрету.

– Тигр потерял чутьё. Не уловил духа наплывающей эры… Раньше был энтузиазм сильных и неумных. Теперь будет энтузиазм и сильных, и умных. Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они – оценщики!

Она следит неотрывно. Взбудораженный романтик! Мужественный, непосредственный, влекущий! Идеально сложённый атлет… вот только голова непропорционально мала… “Какая я злая! – взъярилась на себя. – Что он мне сделал?”

А он целовал её руку, нашёл губы; и она – в чувстве вины – торопливо помогает ему стянуть с неё блузку, шорты, срывает с него рубашку.

– К чёрту лавку! – выдохнул напирающе, неукротимо. – Встань так… упрись в пол.

Не опомнившись, подчинилась. “Бык, – мелькнуло в сознании, – мой бык!” Остро взмыкнула – он могуче вошёл. Её выпертые крупные сильные ягодицы тут же вернули толчок…

Потом она полулежала на лавке. “Охамела… в такой позе!”

Он понял её:

– Ты прекрасна! – нежно целует в уголок рта, в веко, в сосок. – Прекрасна-прекрасна-прекрасна! Ну, перестань скромничать. Смотри же – теперь вот так! – и повалился голой спиной на шершавый глинобитный пол, увлекая её. – Степнячка моя! Будь всадницей…

– О-ооо!

Она запрокинула голову, гибко прогибая спину… заходил маятник…

* * *

Они сидели на лавке, он обнимал её.

– У тебя есть вино?

– Там, в кувшине…

Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.

– Мы нашли друг друга. Сливаясь, мы образуем новую неповторимую индивидуальность. Я ликую в этом и от этого. – Он повторяет: – Да, именно это слово – “ликую”! И именно – “ в этом”! И – “от этого”! Мы, одно целое, будем подниматься и подниматься в насла… в познании…

Он поит её вином из горлышка кувшина, пьёт сам.

– Было ли подобное? В романе одного классика есть пара: в разгар наслаждений оба принимались цинично смеяться над моралью. И тем достигали особой прелести, возвышая себя… Но это – вне искусства.

А у них, шепчет он, будет несравнимо иначе. Ведь они образуютхудожественную индивидуальность… Поцелуи… он умело ласкает её… Сделаем так. Я буду сзади – мы будем вместе. Я буду медленно любить, ты – рисовать. Да-да-да-а!.. Ты окончишь рисунок перед нашим… электромгновением…

– Сумасшедший!

– Неужели, – почти кричит он, – ты не видишь, что именно это сказала бы каждая – каждая! – бабёнка?!

От него исходит вяжущая наэлектризованность. Он взял лист ватмана, приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть она обопрётся, в правую руку – грифель. Легонько целует её спину, пристраивается – трепетно-осторожно нашёл то, что нужно… плавные движения.

– Представь моего Петрония, – говорит он при этом. – Его естество – собачьи глаза. Глаза Ажана. Нарисуй человека-сенбернара, это и будет Петроний. А доктор Иониди – человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо туловища – стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей – чтобы он прозвучал до нашего пика…

Он делает своё дело, она сжимает пальцами грифель. Её ягодицы ощущают мелкую дрожь его тела. Дрожь эта – злая. Она улавливает в его дыхании едва различимый сип. Это – злость. Он – над нею, позади – упивается, а она видит его выходящим из воды: высокая фигура и над сильными плечами – плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как тиной; гладкая, явно знакомая с кремами кожа… его ванная – шампуни, лаванда и перекись водорода: он же высветляет ею редеющие волосы, чтобы не так просвечивала кожа. Когда на этой головке не останется волос, до чего мизерной будет она на таком туловище. Человек-удавчик.

– Ну… н-ну… успей… – шепчет он уже страстно, сипит и вздрагивает. Она водит грифелем.

– Человек-сенбернар… человек-рюмка… вопль естества… – его захватил темп, он выдыхает прерывисто: – Последний штрих – и будет… та самая гримаска… под пиковую точку…

Сделав, тяжело лёг грудью на её правую лопатку. Смотрит на лист. Быстро, сдавленно говорит что-то. Она съёжилась. Ругательства. Скверные, мерзкие… Скакнул в сторону – обернулся, почему-то пригнувшись. Бледное лицо, глаза – белые, тусклые бляшки. Кое-как натянул одежду. Отброшенная пинком дверь. И – внезапное облегчение.

Поскрипывание двери, словно пытающейся закрыться. Скрип двери, и, наконец, – тишина.

Такая глубокая, что не верится, был ли сейчас вопль?

Вопль естества?..

* * *

Рассказ “Гримаска под пиковую точку” опубликован в журнале “Литературный европеец” (N 2/1998, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-Х), а затем в сборнике под общим названием “Близнецы в мимолётности”. (Verlag Thomas Beckmann, Verein Freier Kulturaktion e.V., Berlin – Brandenburg, 1999).