Текст книги "Хочу верить…"

8

Поужинав, я решил пройтись перед сном по улицам. Погода была чудесная, мягкая, безветренная. В неподвижном воздухе кружились снежинки и мгновенно таяли, садясь на лицо. Стволы акаций обросли инеем.

Я брел по безлюдному бульвару и думал о Гале Наливайко. Я решил, что попытаюсь разузнать о ее дальнейшей судьбе. Правда, я сам не понимал, зачем мне это было нужно. Каким образом жизненный путь Гали поможет мне разобраться в деле Людмилы Зайковской? Этого я не знал. Но я чувствовал, что между Наливайко и Зайковской существует странная, необъяснимая связь, и пока эта связь не была раскрыта, я не мог двигаться дальше.

Итак, задача была ясна: отыскать след Гали. Но как?

И тут я вспомнил про совет сердитого студента Жени. Он дал мне его, чтобы продемонстрировать свое недоверие, но почему бы в самом деле не воспользоваться им? Почему бы не обратиться в редакцию областной газеты? Нет сомнения, что товарищи журналисты охотно помогут мне.

Прервав прогулку, я вернулся в номер и тут же набросал текст коротенького объявления. Редакция газеты, сообщалось в нем, собирает в настоящее время материал о подпольщиках Прибельска и, желая уточнить некоторые факты, просит зайти в редакцию людей, которые могут что-либо рассказать о деятельности в подполье Людмилы Иннокентьевны Зайковской и Галины Семеновны Наливайко. В случае невозможности зайти в редакцию таких лиц просят сообщить свои адреса и фамилии, с тем чтобы можно было связаться с ними.

Мне показалось, что я, наконец, нашел способ выбраться из тупика. В том, что объявление напечатают, я ни секунды не сомневался.

Утром я отправился в редакцию «Прибельской правды». Главным редактором тут была женщина, Елизавета Васильевна Осина, участница Отечественной войны, бывшая летчица. Я надеялся быстро договориться с ней. Так и вышло. Елизавета Васильевна выслушала мой рассказ с большим интересом, тут же вызвала ответственного секретаря, медлительного, толстого мужчину в пенсне, и отдала ему объявление, распорядившись опубликовать в завтрашнем номере.

– Если такие люди есть, они придут к нам, – сказала Осина. – Мы направим их прямо в гостиницу.

Я очень торопился, и, чтобы не опоздать к началу-конференции, пришлось взять такси. Я думал, каюсь, что народу соберется немного и вся эта затея будет носить характер обязательного «мероприятия», которое люди посещают в порядке общественной нагрузки. Как я ошибся!

Просторный красный уголок цеха был переполнен. Рабочие стояли в проходе между скамьями, молодые парни и девушки сидели на подоконниках и толпились в дверях.

Конференция затянулась чуть ли не до вечера. Антонов едва успевал отвечать на вопросы. Задавали такие вопросы, что он от напряжения взмок: интересовались, почему газета бывает скучная, заголовки одинаковые, ответы на читательские письма задерживаются. Похвалили очерки нашего специального корреспондента в Америке; поругали, но довольно добродушно, фельетоны. Антонов отвечал читателям спокойно и обстоятельно. Сидя рядом с ним, я вдруг как-то по-новому понял смысл своей работы в печати.

Газета принадлежала этим людям. Для них мы писали, перед ними сейчас отчитывались. Невольно замечания, раздававшиеся в адрес моих товарищей, я «примерял» к себе. Разве не был я грешен в том же самом? Да, и я частенько спешил, «хватал» то, что лежало на поверхности, и упускал главное.

Я думал о своем очерке, пылившемся в столе у Василия Федоровича, и еще раз дал себе слово, что этот очерк не увидит света до тех пор, пока я не выясню, кем на самом деле была Людмила Зайковская. Я обязан довести до конца свои поиски – не перед Машей обязан, а потому, что отвечаю за каждое слово, под которым стоит моя подпись!

После конференции Иван Трофимович сказал мне, что ему звонил утром редактор и попросил его немедленно вернуться в Москву. Встречи с читателями на других предприятиях мне придется провести одному.

– Уверен, что ты справишься, – сказал Антонов.

Я далеко не был убежден в этом, но с бодрым видом ответил, что постараюсь не подвести. Проводив Ивана Трофимовича на вокзал, я вернулся в гостиницу. Я был полон самых радужных надежд. Ведь все шло хорошо!

Утром я купил в киоске «Прибельскую правду», но не увидел объявления. Оно не было опубликовано. «Завтра напечатают, – утешил я себя. – Наверно, не хватило места». Но и назавтра моего объявления в газете не было. Я счел неудобным напоминать о себе Осиной, но когда и в следующем номере ничего не оказалось, я, уже не заботясь о правилах хорошего тона, пошел к Елизавете Васильевне.

В первый раз она приняла меня немедленно, а теперь заставила дожидаться в приемной, хотя в кабинете никого, кроме нее, не было. Это показалось мне дурным предзнаменованием. Наконец секретарша пригласила меня войти.

Осина сидела, склонившись над макетом.

– Слушаю вас. – Она не подняла головы от стола.

– Как насчет объявления? – сердито спросил я, раздосадованный ее сухим тоном. – Я ждал вчера и позавчера. Ведь оно коротенькое – всего двадцать строк! К чему тянуть, когда дорог каждый день?

– Дело не в объеме, – прервала Осина, взглянув на меня укоризненно. – Дело, дорогой Алексей Михайлович, совсем в другом.

– В чем же?

– Печатать мы ваше объявление не будем.

– Почему?

– Есть много причин… Не стоит говорить о них.

– Но как же? Ведь вы сами…

– Обстоятельства переменились.

– Пусть так, – тихо сказал я, собравшись с мыслями. – Мне хорошо известно, что вы можете назвать любую причину, и я не смогу с вами спорить. Но скажите откровенно, что случилось? Даю честное слово, этот разговор останется между нами. Ведь вы газетчик. Вы понимаете, в каком я состоянии!

Осина бросила на меня быстрый взгляд и, поколебавшись, ответила:

– Советую вам побеседовать с товарищем Томилиным.

– С заведующим партархивом?

Елизавета Васильевна озабоченно посмотрела на часы и перевела взгляд на макет, лежавший перед ней на столе.

Попросив извинения, я вышел.

Я был настолько ошеломлен всем этим, что ни одной связной мысли не приходило мне в голову. Обозленный и расстроенный, я добрался до гостиницы. Здесь меня ожидал еще один сюрприз.

– Вас три раза вызывали из Москвы, – сказала дежурная по этажу. – Просили быть в номере, они еще позвонят.

Сняв пальто, я сел на кровать и принялся вспоминать разговор с Осиной. Почти тотчас же раздался звонок.

Я взял трубку и услышал голос ответственного секретаря Василия Федоровича.

– Здравствуйте, Алексей Михайлович. Как у вас дела?

Он обычно называл меня на «ты», и его официальный тон немало меня удивил.

– Дела ничего, нормально, – ответил я. – – Разве Иван Трофимович не рассказал вам? Завтра поеду на химзавод…

– Возвращайтесь немедленно в Москву! – отчеканил Василий Федорович.

– Как? А конференция?

– Ваша командировка аннулирована!

– Что случилось? – закричал я.

– Ты не знаешь, что случилось? – Голос секретаря был зловещим. – Хорошо, так и быть, я тебе объясню. На имя редактора пришло письмо от родственников казненных подпольщиков из Прибельска. Они пишут, что возмущены твоими попытками реабилитировать предательницу Зайковскую, и не могут понять, с какой целью это делается. Они пишут, что подобная деятельность московского журналиста оскорбляет память их погибших отцов, мужей, братьев… Мы тебя предупреждали, что нужно быть предельно объективным, а ты перестал искать правду и принялся выуживать только такие факты, которые нужны для оправдания Зайковской.

– Да, это верно, – ответил я. – Я убежден, что она не виновата, и хочу это доказать. А фактов, говорящих против нее, и так больше чем достаточно. Я должен быть объективным? Что ж, по-вашему, я не объективен? Значит, я заинтересованное лицо?

– Выходит, что так. Такое, братец ты мой, складывается впечатление!

– Ну, и очень хорошо. Да, я заинтересован в том, чтобы она оказалась честной. По-моему, мы все должны быть в этом заинтересованы! Что в этом плохого?

– Тебя ее переспоришь! – строго сказал Василий Федорович. – И я «е намерен с тобой спорить. Сегодня же выезжай в Москву! Здесь поговорим.

– Вернуться не могу, – ответил я.

– То есть как не можешь? Бочаров в Австрии с делегацией, я замещаю редактора, и то, что я тебе сказал, – это приказ. Уясняешь?

– Уясняю. Но все равно… Извините, Василий Федорович… Я не приеду. – Он что-то ответил. Я уже не слышал. Я осторожно положил трубку и вышел из номера.

На улице было безветренно. Падал снег. На шапках и на плечах у прохожих наросли, сугробы. Я был почти спокоен. Взяв такси, я поехал в обком. Томилин встретил меня стоя. Он собрался уходить и был уже в пальто.

– Я задержу вас на минуту, – сказал я. – Это вы запретили Осиной опубликовать мое объявление?

– Я не могу что-либо запретить или разрешить редактору газеты, – сухо ответил он. – Мое дело лишь дать справку. Я ее дал. Я сообщил, что мы располагаем достаточно полными сведениями о так называемой «деятельности» Зайковской в подполье.

– А Галя Наливайко?

– В списке подпольщиков, утвержденных бюро обкома, она не значится. Как можно ставить вопрос о ее работе в подполье на страницах областной партийной газеты? – Внимательно посмотрев на меня, он мягко добавил: – Не усматривайте в моих действиях желания вставить вам палки в колеса. Просто вы поспешили. Вы не хуже меня знаете, что печать – дело серьезное и нужно прибегать к ее помощи осторожно.

Наверно, он был прав, но я не видел во всем этом никакого смысла. Меня угнетала и выводила из себя полная нелепость происходящего.

– Хорошо, – сказал я. – А письмо в редакцию? Вы о нем знаете?

– Я его читал, – спокойно ответил Томилин.

– Вы читали?! – Я был изумлен. – И вы… вы согласны с тем, что там написано?

– Я не советовал посылать это письмо, я рекомендовал сначала побеседовать с вами. Но Варвара Борисовна не последовала моему совету…

– Тимчук? – Я почему-то сразу подумал о ней еще в гостинице.

– Да, Тимчук. Автор письма она. Остальные только поставили свои подписи.

Очевидно, она от вас узнала, зачем я приехал в Прибельск!

– От меня. А разве не следовало ей говорить? Вопрос был с подвохом.

– Нет, отчего же! – пробормотал я. Томилин положил руку мне на плечо.

– Не обижайтесь на нее, поймите, для вас это интересный материал, и только, а Тимчук по вине Зайковской потеряла мужа.

– Да, – согласился я. – Об этом я не подумал… Но что же делать? Ведь она ошибается… Я хочу поговорить с нею… Где она живет?

– На улице Энгельса, дом шесть, но вам не стоит туда идти.

– Нет, я пойду.

Томилин сочувственно и в то же время осуждающе взглянул на меня и надел шапку. Мы вместе вышли из обкома. Заведующий партархивом проводил меня.

Он был прав: мне не следовало встречаться с Тимчук. Разговор у нас не получился. Варвара Борисовна пригласила меня в большую холодную комнату с блестящим и холодным как лед паркетом, замороженными окнами и темным, как вечернее небо, потолком. Она предложила мне сесть и сама не села.

– Слушаю вас. – Ее голос был таким ледяным, что мне показалось, будто изо рта у нее идет пар.

Я молча протянул ей письма Людмилы. Тимчук, удивленно подняв белесые брови, взглянула на меня, затем стала разглядывать письма. Я терпеливо ждал, пока она читала. Ее лицо не изменило враждебного выражения.

– Вы считаете это документом? – презрительно спросила она. – Вот это? Я думала, вы располагаете большим!

Она разговаривала со мной так, словно мы были враждующими сторонами в суде и от собранных каждым из нас доказательств зависел исход дела.

Я молчал, желая дать ей выговориться. Тимчук прошлась по комнате, на ходу поправляя коврики и фарфоровые тарелочки, висевшие на стенах, остановилась передо мной и сказала:

– Меня-то вы не переубедите. Я все делаю, чтобы и другие вам не поверили. Понятно?

– Но почему? У вас тяжелые воспоминания, верно, но истина должна быть дороже…

– Истина? – фыркнула она. – Где? В этих ваших письмах? Кстати, кто вам их дал?

– Дочка Зайковской Маша.

– Ее дочка умерла!

– Представьте, оказалась жива…

– Вот как? Ну, тогда мне все ясно! – торжествующе ответила Варвара Борисовна. – Она сама их написала!

– Что-о?!

– Факт, а теперь нарочно морочит вам голову!

Вряд ли вы лично заинтересованы… Она вас ввела в заблуждение!

– Но зачем ей это? – Мне показалось, что я сплю и вижу нелепый, уродливый сон.

– Известно, зачем. Лучше хвастаться геройскими подвигами своей мамаши, чем стыдиться ее всю жизнь… Да еще, глядишь, и пенсию назначат персональную, как члену семьи подпольщика.

Ее фразе насчет пенсии я тогда не придал никакого значения.

Мне стало ясно, что разговор зашел в тупик. Продолжать его не имело смысла.

– До свидания, – сказал я. – Жаль, что вы так настроены. Маша – честная, хорошая девушка, а письма, разумеется, написаны Людмилой.

– Хотя бы даже и так, – ответила Тимчук, провожая меня в переднюю. – Это ничего не доказывает. В райкоме да на собраниях она, может, и была комсомолкой, а как припекло – стала немцам пятки лизать. Вообще вы мне лучше о Зайковской не говорите. Я ее получше вашего знаю. И не пытайтесь из этой фашистской шлюхи святую сделать, не выйдет!

Непримиримая, жгучая ненависть прозвучала в ее голосе. Я словно на секунду заглянул в пропасть…

В гостиницу идти не хотелось. Сев на скамейку в пустом, темном сквере, я задумался. Дела мои были плохи. Разве не права была Тимчук, вдова повешенного немцами патриота? Она не понравилась мне: что-то неискреннее, хитрое, фальшивое было во всем ее облике. Но какое значение имели мои симпатии или антипатии? Я мог и ошибаться. Чем, в сущности, я располагал? Старыми письмами, странным путем попавшими ко мне в руки. Я достиг бы, возможно, успеха, если бы мне помогали люди, связанные с подпольем, но был обречен на неудачу в обстановке открытого недоброжелательства.

Я понял это со всей ясностью и пал духом. Я не усомнился в Людмиле, но перестал верить в свои силы. Наверно, я просто неправильно взялся за дело и все испортил. Другой на моем месте, несомненно, достиг бы большего…

В гостиницу я вернулся с твердым решением отказаться от дальнейших поисков.

В девять часов утра раздался телефонный звонок. «Наверно, опять из редакции», – сонно подумал я и взял трубку, готовый ответить Василию Федоровичу, что вчера погорячился и собираюсь немедленно вернуться в Москву.

Голос был незнакомый.

– Степан Мартынович Зененко просит вас, если вы не заняты, зайти сейчас к нему, – услышал я и промолчал, ничего не поняв.

– Вы слышите? – настойчиво повторил мужской голос. – Товарищ Зененко хочет с вами поговорить. Он ждет вас.

– Кто ждет? – переспросил я.

– Зененко, первый секретарь обкома партии, – с укоризной сказал голос. – Он просит вас в десять часов утра быть у него.

В трубке щелкнуло, раздались гудки. Я сел и взъерошил волосы. Меня вызывает Зененко? Откуда он узнал обо мне? Я вспомнил вчерашний разговор с Тимчук и все понял. Итак, Варвара Борисовна развернула бурную деятельность. Не следовало ходить к ней, не зря предупреждал меня опытный и осторожный Томилин. Он действительно желал мне добра. Теперь меня ждала новая неприятность.

Я кое-что слышал о Зененко. Первый секретарь областного комитета партии был из рабочих. Во время Отечественной войны воевал в разведке. Из рядовых дослужился до майора. В тысяча девятьсот сорок пятом году его послали «а партийную работу в село. До недавнего времени он работал в райкоме; на партийной конференции был избран секретарем обкома… Степан Мартынович Зененко слыл человеком требовательным, никому не прощающим промахов.

Робея, я вошел в просторную приемную.

– Вы из Москвы? Проходите, пожалуйста, – тотчас же сказал секретарь, молодой человек в костюме военного покроя.

Готовый к самому худшему, я переступил порог кабинета. Из-за стола встал мне навстречу пожилой мужчина в обычном темном костюме с галстуком, но что-то в его суровом лице, в чуть прищуренных серых глазах, в морщинках на лбу напомнило вдруг мне виденную давно, может быть в детстве, кинокартину о первых годах революции. Вот такими представлялись мне всегда большевики тех лет – спокойными, собранными, с большими, сильными руками, привыкшими к труду…

Он кивнул мне и приветливо сказал:

– Алексей Михайлович, кажется? Прошу садиться.

Я сел на край стула и замер в ожидании.

– Простите, что побеспокоил вас так рано, – сказал Зененко, – Мы, старики, встаем иа рассвете, а у молодых сон крепкий…

Начало, во всяком случае, не предвещало ничего плохого.

– Я слышал, вы заинтересовались нашими подпольщиками? – продолжал он. – Нужное дело! Молодежь должна знать про подвиги своих отцов… Собирая материал, вы, кажется, столкнулись с какими-то противоречиями. Мне хотелось бы узнать об этом подробнее.

Итак, Варвара Тимчук успела побывать у него.

Больше я не успел ни о чем подумать. Нужно было отвечать. И я откровенно, без утайки, рассказал все с начала до конца. Я не старался произвести на Зененко впечатление холодного, равнодушного исследователя и не скрыл, что горячо желаю доказать невиновность Людмилы. Потом я дал ему письма. Зененко прочел их, стоя у окна. Я напряженно наблюдал за выражением его лица. Но оно оставалось бесстрастным.

– Я вас понимаю, – сказал Зененко негромко, вернув письма. – Действительно, здесь есть противоречие. Вернее, оно чувствуется, но чувствуется сразу и вполне определенно. – Он помолчал. – Я видел документы. Все они говорят против Зайковской и тоже довольно убедительны. Даже те, о которых узнали вы, не так ли?

Я кивнул.

– И все же… – Зененко вернулся к столу и сел. Взял в руку мраморное пресс-папье и тихонько покачал его на ладони, словно взвешивая. – Все же вы правы, продолжая заниматься этим делом… Вам нужна какая-нибудь помощь?

Я ждал, что секретарь обкома предложит мне прекратить поиски, и его вопрос застал меня врасплох. Обрадованный и растерянный, я минуты три не мог произнести ни слова. Он смотрел на меня, прищурив глаза, и, кажется, понимал, что со мной происходит.

– Да, – выдавил я наконец. – Я хотел через газету обратиться к людям, знавшим Зайковскую или Галю Наливайко…

Зененко кивнул.

– Томилин говорил мне об этом…

– Томилин?!

Он взглянул на меня удивленно и продолжал:

– Что ж, думаю, можно будет напечатать небольшое объявление. Текст, кажется, вы уже составили? – В глазах его на мгновение мелькнула усмешка. – Скажите товарищу Осиной, что я не возражаю против опубликования. Ну, вот и все. А теперь до свидания. Очень рад был познакомиться с вами.

Он вышел из-за стола и проводил меня до двери. Здесь мы остановились. Задержав на секунду мою руку в своей большой теплой руке, он проговорил тихо и как-то очень душевно:

– Желаю вам успеха. Что может быть прекраснее, чем убедиться, что человек, которого много лет считали предателем, был на самом деле честным патриотом! Хочу верить, что предчувствие не обманывает вас…

Я вышел из его кабинета, не чуя под собой ног от счастья. Молодой человек в военном кителе что-то сказал: я бессмысленно улыбнулся ему в ответ. Только на улице я опомнился и сразу подумал о Томилине. Вот кто, оказывается, рассказал обо всем Зененко! А я-то считал его сухарем и формалистом! Этот «сухарь» помог мне, помог именно в тот момент, когда я больше всего нуждался в помощи. Но почему он это сделал? Неужели ему тоже хочется, чтобы Людмила оказалась невиновной? А почему бы и нет? Разве он не советский человек, разве такие, как он, не воспитывали, не выводили в люди подобных Людмиле? Конечно, он рад будет лишний раз убедиться, что не подкачали те, на кого возлагались надежды…

Очевидно, прочитав письмо Тимчук, Томилин понял, что она может сорвать поиски, и решил заручиться поддержкой Зененко. Умный, сдержанный, опытный Томилин! Как хорошо, что на моем пути встретился такой человек!

Мне захотелось его увидеть. Я вернулся в обком. На двери архива висел замок. Тогда я отправился в редакцию. Осина только что приехала. Мы столкнулись на лестнице. Увидев мою сияющую физиономию, Елизавета Васильевна остановилась и сказала:

– Я вижу, дела у вас идут неплохо.

Я торжественно сообщил ей о разговоре с Зененко.

– Очень рада за вас, – искренне ответила Осина. – Завтра же напечатаем ваше объявление. Вы же понимаете, мы не могли это сделать, не посоветовавшись с обкомом.

Я полдня просидел в редакции. Ответственный секретарь при мне отправил объявление в набор, спустя два часа из типографии принесли влажные гранки, они еще пачкали пальцы. Вскоре после этого был готов макет завтрашнего номера. Мое объявление поместили в левом верхнем углу на четвертой странице. Оно сразу должно было броситься в глаза… Я ушел лишь после того, как в секретариат из корректорской доставили готовую полосу. Теперь с объявлением ничего не могло случиться.

Я вернулся в гостиницу, позвонил в Москву, поужинал и прилег на кровать с журналом. Я был очень возбужден, из головы не выходил Зененко, я снова и снова вспоминал каждую фразу нашей беседы. Было поздно, когда я потушил свет. Я боялся, что долго не смогу уснуть, но едва закрыл глаза, как словно провалился в черную яму.

Утром я вышел на улицу и купил газету. Мое объявление было опубликовано! Теперь оставалось только одно – ждать.

К счастью, у меня было много дел, иначе это ожидание стало бы нестерпимым. Заботы об очередной встрече с читателями отвлекли меня от мыслей о моем объявлении. Встреча должна была состояться вечером на заводе имени Калинина. У меня уже имелся некоторый опыт, днем я поехал на завод, осмотрел красный уголок, поговорил с работниками библиотеки и с секретарем парткома, попросил, чтобы заранее рассчитали, сколько будет людей, и приготовили для всех скамейки, предупредил, что конференция, видимо, затянется на несколько часов. Это имело значение для тех, кто работал в ночную смену.

Обо всем договорившись, я позвонил Осиной. Она сказала, что пока никаких писем и телефонных звонков по поводу моего объявления не было. «Еще рано», – утешила она меня.

Следующий день не принес ничего нового.

Вечером я поехал на завод. Народу собралось очень много. По-прежнему задавали интересные, а порой и каверзные вопросы. Я записал их, чтобы показать в Москве Бочарову.

Вернувшись в гостиницу за полночь, я сразу уснул. Утром меня разбудил телефонный звонок. Я услышал голос Осиной.

– Что же вы вчера не позвонили? А у меня есть для вас новость! Вечером пришел гражданин, который сказал, что прочел ваше объявление и хотел бы с вами встретиться. Я сказала ему, где вас можно найти. Вы его еще не видели?

– Нет, – ответил я.

– Значит, придет. Если расскажет что-нибудь интересное, сообщите мне, хорошо?

– Договорились, – пообещал я и, положив трубку, быстро оделся.

Я даже не пошел завтракать, боясь, что этот неизвестный гражданин явится во время моего отсутствия. Ждать, однако, пришлось долго. Он постучался ко мне в номер, когда уже начало смеркаться. Я был так истомлен ожиданием, что едва не заключил его в объятия. Я тряс его руку до тех пор, пока он осторожно не высвободил ее.

Это был пожилой человек с полным, слегка обрюзгшим лицом, обширной лысиной, обнаружившейся, когда он сиял видавшую виды кепку, и с солидным брюшком. У него была коренастая, с широкими плечами, чуть сгорбленная фигура грузчика и длинные руки, которые он, не зная куда девать, спрятал за спину.

– Это вы писали в газету? – спросил он с порога, внимательно разглядывая комнату и меня.

– Да… Садитесь, пожалуйста.

– Я сяду. Будем знакомы. Кораблев Валерий Егорович, работник торговой сети. – Он сел на стул, по-хозяйски отодвинув его от стены. Я назвал свою фамилию.

Кораблев не начинал разговора. Он долго изучал меня, уставившись мне в лицо. Я ему не мешал, решив, что он должен заговорить первым. Пауза затянулась, но мой гость не испытывал никакой неловкости и продолжал безмятежно сидеть на стуле. Не вытерпев, я спросил:

– Итак, вы были знакомы с женщинами, чьи фамилии я указал в заметке? С обеими? Или же с одной из них? С кем именно?

Я готов был схватить Кораблева и как следует встряхнуть, чтобы заставить его раскрыть рот. Но он не спешил. Он достал пачку табаку, листок прозрачной бумаги и, ловко свернув папироску, прикурил. Потом медленно и обстоятельно заговорил:

– Вторую-то, которая вам нужна, я не знаю. Врать не буду, не слыхал. Я Галю Наливайко встречал…

Он умолк и принялся усиленно дымить.

– Где? – спросил я. – Где вы ее видели? Здесь, в городе?

– Нет, в город я в ту пору не заходил. Тут мне был не климат… Я в партизанском отряде Ефима Матвеевича Сушкова воевал.

Последнюю фразу он произнес с гордостью и, несколько раз яростно затянувшись, окутался облаком дыма.

– Значит, с Галей вы познакомились в отряде?

– Я же говорю… в отряде Сушкова. Да вы про Сушкова-то знаете? Ему посмертно звание Героя присвоили. Знаменитый был человек! Условия у нас были плохие, эти места не какая-нибудь там Беловежская пуща или Брянский лес. Три сосны да две березы – вот и вся чаща. Ее насквозь видно. Приходилось под землю закапываться, в землянки, кочевать с поляны на поляну, костры не жечь. А в отряде, между прочим, двести шестьдесят штыков, не считая женщин…

Кораблев увлекся, но говорил по-прежнему медленно, с длинными паузами между фразами. Я не торопил его. Мне интересно было послушать про отряд Ефима Сушкова, прославленного «деда», о котором в те годы рассказывали легенды.

– Как-то раз в октябре, числа так десятого или, может, пятнадцатого, под утро, пришли на базу Игорь Черныш и какая-то молоденькая девушка. Я как раз на часах стоял у командирской землянки. Они мимо меня прошли прямо к Сушкову. Я вам забыл еще сказать про Черныша. Он был нашим партизанским разведчиком. До войны Черныш работал главным инженером на химзаводе, знал несколько языков, в том числе немецкий, бывал за границей. Человек хитрости и дерзости необыкновенной. Он часто ходил в город, останавливался там в лучшей гостинице, выдавал себя за немца, разъезжал на трофейной машине и докладывал товарищу Сушкову обо всем, что немцы против нас затевали. Уж как он раздобывал эти сведения, до сих пор ума не приложу! – В голосе Валерия Егоровича вновь прозвучала гордость. Он принялся говорить о Черныше и о его фантастических, смелых рейдах в Прибельск, в самое логово фашистов.

Я слушал с интересом, вовсе не тяготясь этим новым отступлением от темы. Рассказав мне о Черныше, он вернулся к Гале.

– Ночь была дождливая, студеная. Я у костра стоял и при свете успел увидеть девушку, которую привел Черныш. Держалась она уверенно, по сторонам не озиралась и шла так, точно не он ей дорогу показывал, а она ему… Спустились они в землянку. Через сутки в отряде о той девушке уже знали, и все ею интересовались, потому что появилась она очень таинственно. Кто-то из партизан мне под большим секретом сказал, что зовут ее Галя Наливайко, будто бы она в городе в подполье была, немцам здорово досадила и, спасаясь от ареста, ушла к нам в лес. Меня, как и прочих, любопытство разобрало: очень хотел я с нею поговорить, расспросить, как наши в городе живут при иемцах, но ничего из этого не вышло. То ли мне не везло, то ли она нарочно на людях не показывалась, – больше я ее не видел…

Кораблев потушил в пепельнице окурок и неловко сказал:

– Напиться бы… Рыбы с утра наелся… Я принес стакан воды и спросил:

– Долго Галя пробыла в отряде?

Валерий Егорович посмотрел на меня неодобрительно:

– Погодите, я сам все скажу… Одни сутки она у нас в лесу жила. Ровно одни сутки. Ночью ушла из отряда вместе с Игорем Чернышом. По слухам, отправил Сушков Галю и Черныша со специальным заданием в глубокий немецкий тыл. Но точно этого я не знаю, может, и зря болтали…

Кораблев встал и надел кепку.

– Больше ничего мне о Гале не известно. Если мой рассказ вам пригодится, буду рад, а если нет – то извините… Прочитал в газете, дай, думаю, зайду…

– Спасибо вам, Валерий Егорович. То, что вы рассказали, очень важно, – ответил я. – Но мне хотелось бы еще уточнить… Вот вы говорите, при свете костра Галю разглядели. Не можете ли описать ее внешность?

– Могу, – подумав, сказал Кораблев. – Молоденькая, лет двадцати. Роста невысокого. Глаза вроде синие… И голос ласковый.

– Это не она? – спросил я, показав ему фотокарточку Людмилы.

Кораблев долго вертел в руках фото и, наконец, смущенно ответил:

– Не хочу зря болтать – не помню… Двадцать лет прошло. Вроде бы Галя, но может, я и ошибаюсь… Все хочу вас спросить: жива она?

– Нет. Но где и как она погибла – неизвестно. Вот это мне и хотелось бы выяснить.

– Так вы у Черныша спросите, он наверняка знает.

– Разве он жив?!

– Что ему сделается? Года три назад приезжал в Прибельск собирать материал для книги. Книгу он пишет о партизанском отряде. Заходил к нашим, И у меня побывал…

– Где он живет?

– В Москве, на Кутузовском проспекте, дом восемнадцать, квартира не то шесть, не то четыре. Он мне дал адрес, просил написать, но я зашился со своей торговлей…

Его лицо выразило смущение, и я вдруг представил молодого бравого парня с трофейным автоматом, партизана Кораблева, без брюшка и без лысины… Тесно ему, наверно, за прилавком. Навсегда сохранит он воспоминания о жизни в лесу, полной опасности, о Сушкове и Черныше, о своей боевой, славной молодости…

Проводив Валерия Егоровича и пообещав передать от него привет Игорю Чернышу, я позвонил в кассу аэропорта и заказал билет на утро. Пора было возвращаться в Москву.