Текст книги "Генезис и развитие метафизической мысли в России"

3. А.И. Герцен как разочарованный западник

Александр Иванович Герцен (1812–1870) прожил до предела трагическую (смерть детей и жены, ссылки, преследования и разочарования), но вместе с тем и интересную жизнь, до краев наполненную думами о России, о ее лучшей будущности. Его отец и немка мать состояли в «невенчаном браке». Отец дал сыну фамилию Герцен от немецкого слова «Herz», то есть «сердце». В силу отцовского воспитания Герцен сначала прочитал Вольтера, а уж потом Евангелие. Еще в юности он поклялся с Огаревым на Воробьевых горах в Москве посвятить свою жизнь борьбе с монархией, в которой он видел причину всех бед России. В 1847 году Герцен навсегда покидает Россию, но до конца дней живет ее интересами. В 1853 году в Лондоне он основал русскую типографию, в которой стал печатать запрещенные на родине цензурой произведения (с 1855 года альманах «Полярная звезда», а с 1857-го по 1867 год вместе с Огаревым газету «Колокол»).

Александр Иванович Герцен

Герцен отмечал, что ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико. Это действительно лучший способ распространять просвещение в обширной стране. «Телеграф», «Московский вестник», «Телескоп», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки» и «Современник», независимо от их весьма различных направлений, распространили огромное количество знаний, понятий, идей: «Они давали возможность жителям Омской и Тобольской губерний читать романы Диккенса или Жорж Санд спустя два месяца после появления их в Лондоне или Париже»[116]116
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России // Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 126.


[Закрыть].

Герцен отмечал, что «Московский университет становится храмом русской цивилизации; император его ненавидит, сердится на него, ежегодно отправляет в ссылку целую партию его воспитанников… но университет процветает, влияние его растет». Появилась целая прослойка «лишних» людей: «Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места – все это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции. Правительство косилось на этих праздных людей и было ими недовольно. Действительно, они представляли собой ядро людей образованных, дурно относящихся к петербургскому режиму. Одни из них жили за границей, привозя оттуда либеральные идеи…». «Иметь у себя запрещенные книги считалось образцом хорошего тона… Сумма идей, бывших в обращении, все возрастала…»[117]117
  Там же. С. 121, 122–128.


[Закрыть]

Стереотипы советского и последующих времен заслоняют от нас реальную оценку творчества Герцена. Основой для формирования многих из них послужила статья В.И. Ленина «Памяти Герцена» (1912). М.А. Маслин отмечает в этой связи, что схему революционного демократизма «следует считать непригодной для оценки философских идей Герцена»[118]118
  Александр Герцен и судьбы России (материалы «круглого стола») // Вестник ВятГГУ № 1 (1), 2012. С. 12.


[Закрыть]. Уже Б.П. Струве указывал, что Герцен – «один из национальных героев духа», «не принадлежит какой-либо партии и какому-либо направлению. Не готовые решения и утвержденные рецепты, а дух свободы и культуры и сияние красоты обретаем мы в его творениях»[119]119
  Струве Б.П. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 290. Вместе с тем в другом месте он пишет следующее: «Однако именно Герцен с русской стороны есть все-таки один из творцов злобной и ложной легенды об исторической России, в течение десятилетий отравлявшей сознание русской интеллигенции…» (Струве Б.П. Дневник политика (1925–1935). М., 2004. С. 347).


[Закрыть]. Однако зачастую публика не идет далее первого философического письма Чаадаева, например, забывая обо всех последующих. Так же и с Герценом. Оценки его творчества во многом основаны на ранних произведениях и упускают из виду последующую трансформацию. А ведь Герцен – ключевая фигура для понимания развития общественной и философской мысли в России второй трети XIX века. Уже в 1903 году С.Н. Булгаков отмечал, что Герцен является одной из самых характерных фигур, в которых воплотились многосложные противоречия XIX века[120]120
  Булгаков С.Н. Душевная драма Герцена // Соч. В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 95.


[Закрыть]. Однако, как оказалось, и более века спустя творчество Герцена востребовано – оно изучается и осмысляется как в России, так и за рубежом. В этой связи, согласно М.А. Маслину, задача сегодняшнего герценоведения заключается в «философской реабилитации» его творчества, которая должна быть нацелена на адекватное историко-философское исследование его богатейшего наследия.

Первоначально Герцен рассматривал славянофильство исключительно как реакцию на попирающие национальность реформы Петра I, реакцию против «петербургского периода» истории. Саму эту критику Герцен признает отчасти правильной, но славянофилы на этом, по его мнению, зациклились. Если славянофилы во многом превозносили византинизм, то Герцен называет его «бездонным стоячим болотом, в котором исчезли следы древнего мира». Византия для него – Рим времен упадка, где личность была поймана в двойные сети: полностью была поглощена государством, неограниченной властью императора и Церковью. По его мнению, «восточная Церковь проникла в Россию в цветущую, светлую киевскую эпоху, при великом князе Владимире. Она привела Россию к печальным и гнусным временам… Она обучила царей византийскому деспотизму, она предписала народу слепое повиновение…». А Петр I «парализовал влияние духовенства, это было одним из самых важных его деяний…». Как видно, взгляды славянофилов и Герцена на историческое прошлое и его смысл прямо противоположны. Это подтверждают его следующие слова: «Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно и ограниченно. Такие вещи, как московский царизм или петербургское императорство, любить невозможно»; «кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой чудовищной империи, в которой каждый полицейский надзиратель – царь, а царь – коронованный полицейский надзиратель?». Поэтому «прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее».

Особенно не удовлетворяет Герцена в славянофилах то, что они не обратили внимание на противоречие между свободой личности и государством, не входили в подробности славянского политического устройства. Для Герцена «нет ничего устойчивого без свободы личности», в России же личное право никогда не удостаивалось юридического определения[121]121
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. С. 140, 130, 148, 149.


[Закрыть]. Поэтому Герцен считал, что русская история была историей развития самодержавия и власти, в то время как история Запада является историей развития свободы и прав.

Герцен признает, что многое во взглядах славянофилов ему импонирует, если бы вот только они отказались от «слепого поклонения детскому периоду истории» и от «раболепной византийской Церкви», которая помазывает царя и налагает цепь на мысль. Многое в своей критике славянофильства Герцен наследует от Чаадаева, считая, что русская история во многом состоит из развития абсолютизма и закабаления крестьян. Возвращаться не к чему, ибо «государственная жизнь допетровской России была уродлива, бедна, дика». Делить же предрассудки народа, не значит быть с ним в единстве, необходимо, наоборот, развивать в нем разум. Герцен приходит к выводу, что «ни византийская Церковь, ни Грановитая палата ничего больше не дадут для будущего развития славянского мира». С его точки зрения, надо возвращаться «к селу, к артели работников, к мирской сходке, к казачеству». Так Герцен одной утопии противопоставил другую, став одним из идеологов народничества.

Для Герцена необходимость воззрений славянофилов состояла в том, что они пытались рассмотреть «стихии русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации». Эти стихии, по его мнению, прямиком ведут к социализму, а «это мост, на котором мы можем подать друг другу руку». Однако православие и монархизм Герцен по-прежнему отвергал. Тем не менее В. Зеньковский справедливо утверждает, что Герцен «чрезвычайно национален», ибо его взрастила та же самая духовная почва, из которой выросло и раннее славянофильство.

Герцен старался отвести от себя и от других западников упрек в отсутствии патриотизма. Он считал неправомерным то, что славянофилы присвоили себе монополию на патриотизм, полагая, что они более русские, чем кто бы то ни было. XXX глава четвертой части мемуаров Герцена («Былое и думы», 1868) является прекрасным первоисточником, характеризующим славянофильство 40-х годов и его отдельных представителей. В некрологе К. Аксакову Герцен писал: «Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинаковая… И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». Особенно высоко Герцен ценил Хомякова, Киреевского и Аксакова. Первого он называл «Ильей Муромцем, развившим всех со стороны православия и славянизма», а про Киреевского говорил, что он был ближе по симпатии к нему, чем ко многим западникам из своего круга. В Хомякове Герцен признавал серьезного противника, логика которого была оснащена диалектикой, а глубина мысли и всесторонность познания поражали всех. Но Герцен не соглашался с утверждением Хомякова о невозможности одним только разумом дойти до истины.

В конце своего спора со славянофилами Герцен скажет: «Борьба между нами давно кончилась, и мы протянули друг другу руки»[122]122
  Герцен А.И. Былое и думы. С. 235, 256, 215.


[Закрыть]. «Да разве нет у нас открытого поля для примирения? – риторически вопрошал он. И отвечал: – А социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, разве не признан он славянофилами так же, как и нами». Он стал считать, что время «домашних ссор» прошло, что пора отбросить «ребяческую борьбу, соединиться во имя России»[123]123
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. С. 153.


[Закрыть].

Отношение Герцена к западной цивилизации менялось в процессе его внутреннего развития и жизненного опыта. «Мы Европу все еще знаем задним числом, – признается он, – нам все мерещатся те времена, когда Вольтер царил над парижскими салонами и на споры Дидро звали, как на стерлядь». Когда же Герцен надолго остановился в Европе, идеал померк, остались только «разочарование и усталь». «Мы вообще знаем Европу школьно, – продолжает Герцен, – литературно, т. е. не знаем ее, а судим поверхностно, по книжкам и картинкам… Наше классическое незнание западного человека наделает много бед…» Происходило это потому, что, во-первых, русской интеллигенции был известен только один верхний и образованный слой Европы. Во-вторых, это знание являлось историческим, а не современным. Так, Герцен отмечал: «Поживши год, другой в Европе, мы с удивлением видим, что вообще западные люди не соответствуют нашему понятию о них, что они гораздо ниже его»[124]124
  Герцен А.И. Былое и думы. С. 233, 257–258, 263–264.


[Закрыть]. Основываясь на своих наблюдениях, Герцен утверждал, что в Европе купец и мещанин уже давно сменил рыцаря, господа сменились хозяевами, а в России этого еще не заметили.

Далее Герцен давал такую критику западному обществу и человеку, на которую осмеливались не все славянофилы. Парламентское правление он называет «самым колоссальным беличьим колесом в мире», когда основой государственного порядка становится всеобщая подача голосов, эта простая арифметика управляет политикой, а истина в ней определяется сложением и вычитанием. Проникли эти изменения и в сферу культуры и образования: вести себя стали прилично вместо хорошо, хранить лишь внешнюю респектабельность вместо внутреннего достоинства. Все превратилось в декорацию, рекламу. Самое грубое невежество получило вид образования. Даже из протестантизма, продолжает Герцен, западный человек «сделал свою религию, примиряющую совесть христианина с занятием ростовщика, – религию до того мещанскую, что народ, ливший кровь за нее, ее оставил».

Стан западников, как и славянофилов, был неоднозначен. Герцен с начала 1850-х годов обнаруживает расхождения во взглядах со многими представителями западнической идеологии, особенно с Т.Н. Грановским и В.Ф. Коршем. Герцен к этому времени освоил Л. Фейербаха и был с Н.П. Огаревым безусловно уверен в смертности души, а Тимофей Николаевич Грановский (1813–1855) никак не мог с этим согласиться. По воспоминаниям Чичерина, он был «идеалом профессора истории», у которого «сами Кавелин и Соловьев научились правильно смотреть на историю». Он хотя и был либералом в политике, но не бросался в крайности, как Герцен: «Для Грановского свобода была целью человеческого развития, а не непреложной меркой, с которой все должно сообразовываться… Развитие абсолютизма, установляющего государственный порядок, было в его глазах таким же великим и плодотворным историческим явлением, как и водворение свободных учреждений»[125]125
  Чичерин Б.Н. Воспоминания // Русские мемуары. Избранные страницы (1826–1856). М., 1990. С. 199, 201.


[Закрыть].

Радикализм Герцена привел к разрыву отношений с такими умеренными западниками, как Грановский и Чичерин. В конце жизни, изменив свои взгляды, он, напротив, разошелся в позициях с более революционно настроенными своими бывшими друзьями – Бакуниным и Огаревым. Ближе всего Герцену был В.Г. Белинский и новое молодое, позитивистски настроенное поколение, прежде всего университетская молодежь, зачитывавшаяся материалистическими работами Герцена.

Пройдя увлечение Гегелем, Герцен затем «обогатился» Фейербахом, став атеистом, начал рассматривать «Философию религии» Гегеля как ханжество, бледную защитительную речь в пользу религии. В своем первом философском сочинении («Дилетантизм в науке», 1843) он противопоставил идее славянофилов о необходимости подчинить философию религии мысль о соединении философии с естествознанием. Рассматривая историю, Герцен показал, что возник разрыв между «кастой» ученых и остальным человечеством, в силу чего возникла задача снятия этого противостояния, соединения науки с народным сознанием.

В «Письмах об изучении природы» (1846) Герцен подчеркивает невозможность развития философии без опоры на естествознание и неспособность последнего создать истинную картину мира без овладения философской диалектикой. Первоначально Герцен пытался вывести мышление, логику непосредственно из развития природы и попадал в тупик натурализма, позднее он это осознал, признав значение общественной сущности человека, которая «ускользает от физиологии».

И. Берлин отмечает, что, несмотря на всю критику власти в России и ее порядков, Герцен вдохновлялся утопией Руссо, перенося ее на русского крестьянина: «…где-то там, в России, живет неиспорченный человек, крестьянин, обладающий еще не исчерпанными способностями и не зараженный развращенностью и искушенностью Запада».

Герцен был убежден, что «Европа, умирая, завещает миру грядущему, как плод своих усилий, как вершину развития, социализм»; «разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма». «Община не спасла крестьянина от закрепощения… Россия, обладавшая ею в течение тысячи лет, не понимала ее, пока Европа не пришла сказать ей, какое сокровище скрывала та в своем лоне. Славянскую общину начали ценить, когда стал распространяться социализм»[126]126
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. Т. 2. С. 148.


[Закрыть].

Опираясь на труды Сен-Симона и Фурье, он сформулировал программу русского общинного социализма: нужно «сохранить общину и освободить личность, распространить сельское хозяйство и волостное самоуправление на города, государство… развить частные права». Герцен мечтал о соединении русского «быта» и западной «мысли». Следуя последним идеям позднего Чаадаева, он считал, что отсталость России может стать ее преимуществом, ибо, усвоив достижения Запада, она сможет избежать его ошибок:

«Одна мощная мысль Запада… в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости, управляющиеся сами собой, – все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни – все же камни… и без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте».

Герцен так заключает:

«…какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания»[127]127
  Герцен А.И. Русский народ и социализм // Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 170; 231, 229 («Былое и думы»).


[Закрыть].

Если Европа не разрешила антиномии между личностью и государством, то, по-видимому, это окажется возможным в русском общинном коммунизме. В это безнадежно верил Герцен, хотя на дворе уже стояла вторая половина XIX века.

Несмотря на всю критику российской действительности, Герцена нельзя назвать слепым западником. Этому способствовало то, что само западное общество не подтвердило социалистических ожиданий и обнажило буржуазные пороки. От гегелевской философии как «алгебры революции» он переходит к осознанию того, что «истина логическая не одно и то же с истиной исторической, что сверх диалектического развития она имеет свое страстное и случайное развитие, что сверх своего разума она имеет свой роман». И хотя осознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчило Герцена, он мужественно преодолел разочарования и принял открывшуюся ему новую истину: «Довольно удивлялись мы отвлеченной премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного… не все так хорошо подтасовано, как казалось…»[128]128
  Герцен А.И. Русский народ и социализм. С. 259.


[Закрыть]. После событий 1848 года он уже не верил в целесообразность революционного насилия и выступал противником любого террора. В эти годы наступает перелом во взглядах Герцена и он начинает расходиться с М.А. Бакуниным и даже Н.П. Огаревым. В цикле писем «К старому товарищу» (1869), адресованных Бакунину, он осуждал призывы политических организаций к немедленному революционному перевороту, говорил о необходимости «учить» народные массы, а не «бунтовать» их. На примере европейских революций и событий из российской истории он доказывал, что насилие не годится в качестве средства созидания.

Взгляды английского либерального мыслителя Исайи Берлина (1909–1997), по его автобиографическим признаниям, сформировались под влиянием великих русских писателей XIX века, позицию которых он расценивает как «преимущественно нравственную»: «Подход, который я называю “русским”, всегда и прежде всего моральный: жизнь и искусство для него одно, в этом состоит его суть», и в этом его отличие от подхода «французского», например[129]129
  Берлин И. Рождение русской интеллигенции // История свободы. Россия. М., 2001. С. 28, 27.


[Закрыть]. Этот «русский подход» особенно ярко прослеживается в творчестве Герцена, которому Берлин уделил особое внимание, посвятив ряд превосходных статей.

Любовь И. Берлина к русской литературе и социально-политической мысли обусловлена как его биографией, так и внутренними либеральными установками. Родился он в Риге, а детские годы провел в Петрограде (1916–1920), затем последовала дипломатическая карьера, профессорство в Оксфорде и президентство в Британской академии наук. В ноябре 1940 года он посещает Ленинград и встречается с Анной Ахматовой. В сентябре 1945 года общается с Пастернаком на его подмосковной даче в Переделкино. Можно сказать, что Исайя Берлин – уникальная фигура, так как он одновременно знал русскую литературу и культуру фактически изнутри, при этом оставаясь представителем англосаксонской культуры, либеральным мыслителем. В этой связи его внутреннее понимание русской культуры XIX века оказалось бесценным для тех деятелей западной культуры, кто действительно хотел постичь загадочную русскую душу. Вместе с тем творчество И. Берлина вдвойне интересно для отечественного читателя, так как позволяет посмотреть на русскую культуру как бы со стороны, но без утраты глубины ее понимания и адекватности изображения.

Берлина особенно привлекало творчество Герцена, видимо, в связи с тем, что тот, как и Бакунин, бунтовал против любой формы угнетения, бескомпромиссно отстаивая принцип свободы. Герцена Берлин называет создателем традиции и идеологии «систематической революционной агитации», «основателем революционного движения в России». Он признавал, что «политические идеи Герцена уникальны не только по российским, но и по европейским стандартам»[130]130
  Берлин И. Герцен и Бакунин о свободе личности // История свободы. Россия. С. 86, 87.


[Закрыть]. Прежде всего, Берлин здесь имел в виду критику поздним Герценом гегельянства, полностью завладевшего душами многих интеллектуалов в России. Можно сказать, что экзистенциальный подход позднего Герцена к истории импонировал Берлину, так как отчасти совпадал с ранним либерализмом Западной Европы, сближался с установками Достоевского, то есть принимал этический характер: прогресс не может быть самоцелью, у истории нет libretto, и цель не оправдывает средства. Досталось от Герцена и социалистам, и коммунистам, и «суеверию в арифметическую демократию», и «суеверию в республику». Везде, как проницательный мыслитель, Герцен видел угрозу свободе личности, даже в либерализме: «Либерализм составляет последнюю религию…»[131]131
  Герцен А.И. Былое и думы // Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2.


[Закрыть]. Работу Герцена «К старому товарищу» Берлин называет «возможно, самым ярким, пророческим, трезвым и волнующим эссе о перспективах человеческой свободы, какое только написано в XIX веке».

В работе «Герцен и Бакунин о свободе личности» И. Берлин много страниц уделяет подробному анализу изменений взглядов Герцена на историю: как он от гегелевского детерминизма перешел к пониманию истории как «автобиографии сумасшедшего».

«Если прогресс – цель, то для кого мы работаем? – продолжает цитировать Герцена Берлин. – Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится… “Прогресс в будущем?”…цель бесконечно далека – не цель, а уловка; цель должна быть ближе… Цель для каждого поколения – оно само… Если б человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы, а была бы логика… В истории все импровизация, все воля, все ex tempore, впереди ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль куда хотят, куда есть только дорога, – а где ее нет, там ее сперва проложит гений»[132]132
  С того берега: VI. Эпилог 1849.


[Закрыть].

Тимофей Николаевич Грановский

Исайя Берлин

И. Берлин приходит к выводу, что Герцен отрицает любую телеологию в истории, она есть «некий клубок потенций, который реализуется по никому не известному плану». Герцен пишет по этому поводу: «Отчего верить в Бога… и Царство Небесное глупо, а верить в земные утопии умно?» Далее он пророчествует в духе Достоевского:

«Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Среди грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест – явятся новые заповеди… новый символ веры…

Вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне.

Но ее не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слез, нужды, невежества и унижения».

«Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда… снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией…»[133]133
  Герцен А.И. Собр. соч. В 30 т. М., 1957. Т. VI. С. 110.


[Закрыть]

В настоящем Герцен, как полагал Булгаков, не видел элементов будущего, считая призванием своего времени только разрушение старого, рассматривая с этой точки зрения и демократию, и социализм:

«В демократии страшная мощь разрушения, но как примется создавать, она теряется в ученических опытах, в политических этюдах. Конечно, разрушение создает, оно расчищает место, и это уже создание, оно отстраняет целый ряд волн, и это уже истина. Но действительного творчества в демократии нет – и потому-то она не будущее»; «Демократия не может ничего создавать, это не ее дело… демократы только знают… чего не хотят; чего они хотят, они не знают»[134]134
  Там же. С. 77.


[Закрыть].

У Герцена нет коммунизма, нет исторической кульминации, ибо история не детерминирована: у нее нет сценария и всегда возможна импровизация. Но что же тогда есть при отказе от любой метафизики? В. Зеньковский определил историософию Герцена как «философию случайности», которая явилась диалектической противоположностью его ранней веры в историю как развертывающуюся гегелевскую логику[135]135
  Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 1. Ч. 2. С. 88.


[Закрыть]. По мнению историка отечественной философии, персонализм Герцена и свобода оказались словно подвешенными в безвоздушном пространстве, ибо не обрели никакого устойчивого фундамента ни в какой метафизике, все варианты которой отвергались. И здесь Герцен действительно экзистенциален в смысле французского атеистического экзистенциализма.

Однако другой историк отечественной мысли, Георгий Флоровский, диалектически осмысляет данные противоречия, видя их единство. У Герцена, считает он, провидение заслонило Бога, откуда вытекает его вера в случай, предопределение, судьбу[136]136
  Флоровский Г. Искания молодого Герцена // Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 401.


[Закрыть]. Пути провидения непостижимы и потому выступают в человеческом сознании в виде случая. Герцен одновременно и отрицает случай, как несовместимый с предопределением, и утверждает его, в силу непостижимости судеб мира.