Текст книги "Генезис и развитие метафизической мысли в России"

Согласно И. Берлину, Тургенев и Герцен были первыми русскими, которые свободно вращались в европейском обществе: «Впечатление, производимое ими, было велико, хотя, может быть, не настолько, чтобы развеять миф о загадочной “славянской душе”, которому понадобился длительный срок, чтобы умереть; возможно, он не до конца развенчан и по сей день» [137]137
  Берлин И. Александр Герцен и его мемуары // Подлинная цель познания. М., 2002. С. 612 (сноска).


[Закрыть]. Относительно Герцена он добавляет, что его авторитет «был чрезвычайно высок, выше, чем у кого бы то ни было из русских на Западе: в конце 1850-х – начале 1860-х годов он был признанным лидером всех здоровых, просвещенных, культурных и гуманных сил в России». С другой стороны, Берлин полагает, что Гете и Шиллер значили для Герцена «больше, чем любой из русских авторов». При этом Герцен вел в Лондоне «жизнь обеспеченного знатного русского – скорее даже сугубо московского – писателя, дворянина, оторванного от своей родной почвы, неспособного создать налаженный быт…».

Достоевский писал о Герцене, что тот был продуктом русского барства, тип, который нигде, кроме России, не мог появиться. Герцен «отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и семейный покой». Достоевский считал, что Герцен был отрицательным продуктом прежнего крепостничества, – как его Герцен ни ненавидел, он из него произошел, и «не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами»:

«Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом… Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа, они, естественно, потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные – индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, – каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только “логического течения идей” и от сердечной пустоты на родине» (XXI, 8–9).

Схож с Достоевским в своих оценках деятельности Герцена и В. Розанов. С его точки зрения, государь Александр II, против которого Герцен ополчился в «Колоколе», «стоял гораздо впереди» его. «И посади-ка бы его “во власть” [Герцена] на случай “освобождения крестьян”, – продолжает Розанов, – ну, на трон: то он сделал бы несравненно менее Александра II, ибо менее его был трудоспособен и скромен; он все бы измял, все бы искровянил и в конце концов заехал бы от отчаяния в такую реакцию, какая нашему правительству и не снилась…»[138]138
  Розанов В.В. Герцен // Собр. соч. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 534–525.


[Закрыть] По мнению В. Розанова, «от Киреевского пошли русские одиночки… от Герцена пошла русская “общественность” …пошло шумное, деятельное начало, немного ветреное начало… движущееся туда, сюда, всюду»[139]139
  Розанов В.В. И.В. Киреевский и Герцен // Киреевский И.В., Киреевский П.В. Полн. собр. соч. В 4 т. Т. 4. С. 513.


[Закрыть].

Вместе с тем Достоевский признавал, что Герцен, без сомнения, был человеком необыкновенным: «Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великолепный рефлектер». В своем позднем творчестве Герцен сближается с Достоевским в критике отрицательных сторон западной цивилизации, вдруг открывает в себе, как и поздний Чаадаев, любовь к Отчизне: «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели. <…> За эту веру в нее, за это исцеление ею – благодарю я мою родину. Увидимся ли, нет ли, но чувство любви к ней проводит меня до могилы»[140]140
  Герцен А.И. Собр. соч. Т. IV. С. 120–121.


[Закрыть].

У Герцена обнаруживаются определенные черты экзистенциального персонализма, и его искания отличаются антропоцентрической направленностью, как и у большинства отечественных мыслителей. В одном из споров с Бакуниным Герцен утверждал, что «нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри». Однако понятие свободы у него не имеет онтологии, в результате чего, по мнению В. Зеньковского, «расхождение реального бытия и сферы ценностей остается все же непримиренным у Герцена». В итоге независимость личности оказывается голым утверждением, для реализации которого отсутствует объективная основа.

С. Булгаков, в свою очередь, определяет воззрения Герцена как позитивистские, «в смысле отрицания всякой метафизики». Герцен у него – это Прометей, «сам себя приковавший к бесплодной скале позитивизма». Вместе с тем он пишет об атеизме Герцена наряду с его «широкими религиозными запросами». Булгаков утверждает, что Герцен был атеистом, «оставаясь при этом религиозной натурой», и именно это сочетание с необходимостью привело его к утопизму. «Философия Герцена, – по мнению Булгакова, – ниже его личности». Булгаков обнаруживает несоответствие мировоззрения Герцена духовным запросам его личности, в чем он и видит его душевную драму. Герцен дорог Булгакову не столько как народный трибун и герой освободительной борьбы, сколько как провозвестник (пусть даже более нигилистичный, чем положительный) «грядущего религиозного возрождения», идущего от Чаадаева к Достоевскому и Вл. Соловьеву[141]141
  Булгаков С.Н. Душевная драма Герцена // Соч. В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 98, 129, 97, 103, 129–130.


[Закрыть].

М. Маслин, как и Г. Флоровский, указывает на преемственность взглядов Герцена, в основе которых всегда оставалась проблема личности и ее свободы, «менялись лишь ракурсы рассмотрения этой проблемы». Современный историк отечественной мысли приходит к выводу, что «философское творчество Герцена является одним из самых ярких доказательств единства русской философской мысли, которое надо понимать как единство в многообразии. Сегодня особенно важно показать принадлежность Герцена всей русской философии, а не каким-то ее отдельным направлениям»[142]142
  Александр Герцен и судьбы России // Вестник ВятГГУ № 1 (1), 2012. С. 26.


[Закрыть]. Прав оказался Н.Н. Страхов, написавший следующее: «Время загладит и исцелит зло, которое нанес Герцен и нам, и самому себе; добрые же стороны его деятельности понемногу выступят и приобретут свою силу, если только мы будем внимательны к своему прошлому и настоящему, если будем вдумываться в историю нашего развития…»[143]143
  Страхов Н.Н. Борьба с Западом. М., 2010. С. 232.


[Закрыть]. «Наше историческое призвание, – признавался Герцен, – наше деяние в том и состоит, что мы нашим разочарованием, нашим страданием доходим до смирения и покорности перед истиной и избавляем от этих скорбей следующие поколения. Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье, мы его боли родов»[144]144
  Герцен А.И. Былое и думы // Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 262.


[Закрыть].

Часть 5. Философско-идеологическая мысль в России XIX–XX веков

1. Н.В. Гоголь и В.Г. Белинский об основах русской культуры

Как известно, русская литература 40-х годов XIX века вышла из «Шинели» Гоголя (Достоевский). Николай Васильевич Гоголь (1809–1852) оказал огромное воздействие на развитие всей отечественной культуры, в том числе и философии. Продолжается это влияние и сейчас – Гоголь современен. Однако его философское значение долгое время оставалось неосознанным благодаря роковому влиянию «Письма к Гоголю» Белинского, в котором отрицательно характеризовались гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847). Получилось так, что современники и многие последующие поколения узнавали о Гоголе-мыслителе из тенденциозного письма Белинского к нему. Между тем «Выбранные места из переписки с друзьями» – одна из лучших книг Гоголя. Ее можно поставить в один ряд с такими произведениями, как «Философические письма» Чаадаева и «Дневник писателя» Достоевского. Основная ее мысль – христианская проповедь нравственного самосовершенствования. Но более всего Гоголь был озабочен историческими судьбами России, предлагая свой рецепт ее спасения – «исполнить все, сообразно с законом Христа». В согласии со славянофилами Гоголь считал Россию богоизбранной страной. В его творчестве русская мессианская идея нашла яркое выражение.

Известный исследователь творчества Гоголя Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) признает, что в свободной форме писем на самые разнообразные темы Гоголь создал стройную систему религиозно-нравственного мировоззрения. Благодаря этому и тому влиянию, которое оказало его творчество на российское общество, можно сказать, что он «круто повернул всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинул ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Основные черты, характеризующие русскую литературу, ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее нравственный строй, социальность, практический характер, пророческий пафос и мессианство. Искусство, литература, эстетика для Гоголя не автономны; существование их оправдывается той пользой, которую они приносят человечеству. Он – первый «больной» нашей литературы, первый ее мученик[145]145
  Мочульский К. Духовный путь Гоголя // Русская идея: В кругу писателей и мыслителей Русского Зарубежья. В 2 т. М., 1994. Т. 2. C. 450.


[Закрыть]. Сознание Гоголя апокалиптично, а его религия – соборна. Спасаться можно только всем миром, со всеми братьями. Он вдохновенно призывает к служению России:

«Нет выше звания, как монашеское… Но без зова Божия этого не сделать… Монастырь ваш Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней… Друг мой, или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия».

Гоголь проповедует любовь не абстрактную, а конкретную, живую и деятельную – к ближнему и обществу, в котором живет. В идеях соборности и «службы» раскрывается глубокая истина православия: «Никогда еще в русской литературе не раздавался голос такой сыновьей любви, скорби и благоговения к Православной Церкви». В призыве к церковной жизни Гоголь подавал руку славянофилам, «ставил перед русской литературой проблему религиозного оправдания культуры»[146]146
  Там же. С. 456, 455, 461.


[Закрыть].

Мы вообще знаем плохо нашу Церковь, считает Гоголь, «владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его». Церковь «одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!.. Жизнью нашею мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь». Гоголь мечтал о руководящей, объединяющей и просвещающей роли Церкви; цивилизации, основанной на естественных науках и технике, он противополагает подлинное, духовное просвещение. Особенно он призывал любить Россию и ближнего своего: «Один Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу… Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям… Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский». Как и Достоевский, сострадание Гоголь считал «началом любви»[147]147
  Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Собр. соч. В 7 т. М., 1986. Т. 6. С. 201–202, 254.


[Закрыть].

Вместе с тем религиозные устремления Гоголя сыграли с ним злую шутку, ибо заставили его усомниться в ценности его художественного творчества. Известно, что формированию такого взгляда у Гоголя способствовал его духовник о. Матвей Константиновский, которому были чужды проблемы культуры. При усилении депрессии, связанной с общим упадком физических сил, он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Так трагически завершились духовные муки Гоголя. После сожжения рукописи он заплакал, совсем ослабел и через несколько дней умер.

Однако Зеньковский отмечает, что «Гоголю импонировали как раз не широкие, а узкие представители духовенства; при его максимализме, при его напряженных размышлениях о христианизации жизни и культуры он особенно тяготел именно к одностороннему – цельному, но и узкому о. Матвею. Во внутренней борьбе Гоголя с самим собой, в поисках подлинного, а не номинального “освящения” жизни и ее преображения ему особенно был дорог образ о. Матвея, с его искренней, цельной, горячей, но и узкой церковностью». «В нем Гоголь ощущал именно чистоту христианского сознания, не зараженного, не отравленного “культурой”». Зеньковский видит трагедию Гоголя в том, что в диалектике своих религиозных исканий он не сумел найти «надлежащего равновесия между художественным творчеством и тем таинственным процессом преображения мира, которое связано с христианской идеей»[148]148
  Зеньковский В.В. Н.В. Гоголь // Русские мыслители и Европа. М., 1997. С. 260, 261.


[Закрыть].

Рассматривая смерть Гоголя, Зеньковский отвечает, что она не просто в его заболевании: «Считать его искушения, его нервно-психическую депрессию, его общую слабость выражением душевного расстройства значит просто ничего не понимать в том, через какие терзания проходит всякая душа, когда ее обуревают сомнения, когда внутренняя борьба обессиливает человека…»[149]149
  Там же. С. 261.


[Закрыть]. Вместе с тем современная психиатрия установила, что «Гоголь страдал аффективно-бредовым психозом с кататоническими симптомами и приступообразным циркулярным течением». Д.Е. Мелехов заключает в этой связи, что «при таких состояниях обязанность духовника – вовремя распознать аффективные, витальные корни депрессии и маний, вовремя рекомендовать обратиться к врачу за помощью и помочь бороться во время депрессии с унынием…». Духовник же Гоголя «не понимал, что имеет дело далеко не с обычным покаянием, “печалью о грехах” здорового человека… Поэтому вместо ободрения и призыва к самопроверке, вместо разъяснения больному, что он впал в болезнь, которая имеет естественное биологическое происхождение, что эту болезнь надо принять и с терпением нести, как человек переносит тиф и воспаление легких или туберкулез, духовник советовал бросить все и идти в монастырь, а во время последнего приступа привел Гоголя в ужас угрозами загробной кары, так что Гоголь прервал его словами: “Довольно! Оставьте! Не могу больше слушать! Слишком страшно!”»[150]150
  Мелехов Д.Е. Психиатрия и проблемы духовной жизни // Психиатрия и актуальные проблемы духовной жизни. М., 1997. С. 41, 42–43.


[Закрыть]. Гоголь потерял веру в возможность прощения, что было продиктовано как логикой болезни, так и неверными действиями духовника.

Вот что пишет по поводу существа аскезы Г. Флоровский:

«Аскеза не ограничивает творчества; наоборот, она освобождает его, потому что ставит его своей целью как таковое. Здесь на первом месте – творческая работа над собой, творческое созидание своего я. Творчество освобождается от всех видов утилитаризма только через аскетическую его интерпретацию. Аскеза заключается не в запретах. Это – деятельность, “выработка” своего истинного я. Она динамична. Она содержит в себе стремление к бесконечному, вечный призыв, неуклонное движение вперед»[151]151
  Флоровский Г. Христианство и цивилизация // Избранные богословские статьи. М., 2000. С. 224.


[Закрыть].

В социальной области Гоголю был свойственен консерватизм. Он считал, что все беды современного ему общества происходят оттого, что «каждый хочет быть не тем, что он есть». Так от гениальных прозрений в области нравственности Гоголь приходит к утопизму в области социальной. Других способов изменения общества, кроме проповеди и личного примера, Гоголь не принимал. Интересно в этой связи сравнить его с Белинским, избравшим принципиально иные методы, внешние, государственного преобразования общества: уничтожение крепостного права, отмена телесного наказания, изменение политического строя. У Гоголя же все методы внутренние, психологические: перевоспитание души человека. Вторя Белинскому, Мочульский считал, что безжизненность идеи победить зло путем только нравственного воспитания доказана тем, что Гоголь не смог закончить «Мертвые души» положительными персонажами, а психологическая теория зла как искажения добра потерпела фиаско и в «Переписке с друзьями». Социальное зло у Гоголя «не в законах и учреждениях, а в извращении их грешными людьми… Гоголь строит иерархию, основанную на любви, где царь, а затем губернатор – истинный отец всем своим подчиненным. Любовь, таким образом, “должна быть передаваема по начальству”»: Гоголь словно «видел перед собой не мрачную николаевскую Россию, а мистическое царство, некий святой град Китеж…»[152]152
  Мочульский К. Духовный путь Гоголя. С. 458–459, 460–461.


[Закрыть]. Однако с такой оценкой не согласился В. Зеньковский в своем монографическом исследовании о писателе. Гоголь стремился к лучшему – построению единой христианской культуры как в области политики, так и экономики.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) Гоголь явился провозвестником идеи о цельности духовной культуры, о ее религиозном обосновании, об устроении человеческого общества на основах соборности, о преображении мира путем внутреннего просветления человека, иерархическом строении государства и мистическом смысле верховной власти. Он хотел изменить ход русской истории, повернуть его от насильственного социального реформаторства к новому средневековью. В области литературы творчество Гоголя ознаменовало собой поворот от искусства к религии. Тем не менее в середине сороковых годов интеллигенция медленно отходила от религии: западники в лице Белинского, Герцена, Бакунина неудержимо стремились в сторону левого гегельянства, которое завершалось в материализме и атеизме. «Переписка» Гоголя обнаружила, что русское общество уже распалось на два враждебных лагеря и что разъединяют его не столько споры о Востоке и Западе (славянофилы и западники), не столько распри политические (консерваторы и либералы), сколько проблема религиозного призвания России.

К. Мочульский парадоксально утверждает, что «Гоголь совсем не психолог; у него был великий художественный талант и большая нравственная одаренность. Он художник слова, юморист, лирик, мастер гротеска и фантастики, но все его творчество – не в психологическом плане; он не создал ни одной живой души, ни одного реального характера…». Между тем даже Пушкин поверил в реальность персонажей «Мертвых душ»: «Боже, как грустна наша Россия», – воскликнул поэт после того, как Гоголь прочитал ему первые главы произведения. Писатель отметил: «Меня это изумило: Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка»[153]153
  Цит. там же. С. 457–458.


[Закрыть]. Однако то, что Гоголь замыслил в качестве «выдумки», оказалось востребованным уже в качестве обвинительного приговора. Герцен писал о том, что «Мертвые души» потрясли всю Россию. По его мнению, предъявить такое «обвинение» России было необходимо: «Это история болезни, написанная рукою мастера. Поэзия Гоголя – это крик ужаса и стыда, который издает человек, опустившийся под влияние пошлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале свое оскотинившееся лицо»[154]154
  Герцен А. Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 136.


[Закрыть].

На высказывания Гоголя от лица русской интеллигенции ответил Белинский; в своем знаменитом Зальцбруннском письме он выставил антитезис:

«Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения и гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства. <…> По-вашему, русский народ самый религиозный в мире – ложь… приглянитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ»[155]155
  Белинский В.Г. Полн. собр. соч. В 13 т. М., 1956. Т. 10. С. 214.


[Закрыть].

Спор был вынесен на суд всего общества. Этот «манифест русской революции» Белинского имел трагическое влияние на судьбу России: в нем благородный и справедливый пафос свободы и человечности был несправедливо соединен с борьбой против Церкви и религии. С этих пор в сознании интеллигента-революционера понятие самодержавия связалось с понятием православия. Так тяжба между Гоголем и Белинским была решена в пользу последнего: «Призыв Гоголя оказался гласом в пустыне. Его услышала только горстка славянофилов: за Белинским пошло громадное большинство… Но на голос Гоголя откликнулся Достоевский»[156]156
  Мочульский К. Духовный путь Гоголя. С. 463–464.


[Закрыть]. Вот что говорит Шатов Верховенскому в «Бесах» Достоевского:

«Нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно. Белинский… не приметил слона в кунсткамере, а все внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них» (X, 33–34).

Гоголевские мотивы, в противовес Белинскому, возрождаются в пореволюционном религиозном сознании. Путь Гоголя обусловлен всем его мировоззрением: душа в центре мира; все от нее исходит и к ней возвращается. В. Зеньковский отмечал, что Гоголь вплотную подошел к самым основным темам будущей русской философии.