Текст книги "Кот с Монмартра. История давно минувших дней"

– Это, конечно, некоторое оправдание для вас, но не об этом идёт речь. Я утверждал только что Авроре, что вы, как и другие художники, ошибались, упорствуя в том, что воспроизводите на ваших полотнах итальянцев и итальянок. И я утверждаю, что для женских моделей именно наши француженки вам предоставили бы чудесные типы девушек и женщин, и вы смогли представить на наш суд совершенные шедевры.

– Вы совершенно правы, месье, и мне не пришлось бы далеко ходить, чтобы найти такую модель, – с неким вызовом сказал Амьен, смотря на мадемуазель Дюбуа.

– Вот видишь! О чём я тебе и говорил? – воскликнул месье Дюбуа.– Месье Амьен и сам считает, что ты можешь быть великолепной моделью.

– Я плохо себя представляю в качестве пастушки из римской провинции, – засмеялась мадемуазель Аврора.

– Вы были бы прекрасны в любом костюме, мадемуазель, – тепло возразил Амьен.

– Ещё нужно, чтобы я смогла представлять персонаж, который вы выбрали. Ведь итальянки не блондинки, коей я имею несчастье быть. Солнце ни не позолотило мою кожу, ни окрасило в тёмный цвет мои волосы, и черты моего лица абсолютно не характерные для уроженок Апеннин, и я испытываю нехватку характера, свойственного итальянкам.

– Ба! – сказал месье Дюбуа, перебивая дочь и Амьена, у которого был готов слететь с губ ещё один комплимент, – это очень хорошо, что ты так считаешь, и я знаю многих людей, которые согласятся со мной.

– Я вас прошу причислить и меня к когорте этих людей, – добавил художник, очарованный тем, что получил возможность воспользоваться случаем, чтобы подтвердить своё восхищение красотой мадемуазель Авроры.

– Впрочем, – продолжил её отец, – я признаю, что не могу не восхититься этими головами, за которыми художники отправляются так далеко. Они красивы, клянусь, эти ваши жительницы Рима, со своей лимонного цвета кожей и запавшими глазами! И какие наряды! Лоскуты ткани, которые кухарка не осмелилась бы накинуть на себя даже в последние дни карнавала, на Марди Гра. Следовало бы запретить появляться в этих нелепых нарядах на людях.

– Вы чересчур строги в отношении этих бедных девушек, – прошептал Амьен. – Мы должны делать своё дело и, чтобы позировать, им не нужно одеваться, как парижским модницам на гравюрах.

– Хорошо! Я понимаю это. Нужен местный колорит. Я знаю, что это такое, хотя я всего лишь буржуа. Но если бы я был художником, я брался бы за дело иначе. У меня был бы специальный гардероб для сеансов, и когда я нуждался бы в какой-то Форнарине, я выбрал бы француженку, и мне потребовалось бы только замаскировать её под римлянку.

– Но, мой отец, это было бы не совсем то же самое, – сказала мадемуазель Дюбуа.– Тип лица сильно отличается!

– Оставь меня в покое с этим твоим типом. Красота есть красота, черт возьми!

Амьен опустил голову и ничего не сказал. Он соблюдал осторожность, беседуя с человеком, который произносил такие чудовищные пошлые нелепости, и начинал спрашивать себя, способен ли он вынести в будущем такого тестя, начисто лишённого художественного вкуса.

Но Аврора догадалась, о чём он думал, и одарила Поля таким взглядом, который заставил его забыть в одно мгновенье о мрачных мыслях в отношении месье Дюбуа. Он говорил о стольком, этот взгляд… он был нежен, он умолял, просил прощения за недостаток вкуса у её отца, который не походил на свою дочь.

– Впрочем, – продолжил капиталист, у меня есть особые причины ненавидеть итальянок.– Вообразите, мой дорогой, что эти плутовки могли бы мне стоить хорошего наследства, которое я должен буду вскоре получить… наследства моего брата.

– Действительно? – спросил достаточно удивлённый Амьен. – Я не знал, что у вас есть брат.

– Никто этого не знает, так как он живёт в провинции, и у нас разные фамилии. Моя мать два раза выходила замуж, и этот брат от её второго брака. Но я сейчас являюсь его единственным родственником и, следовательно, его единственным наследником, хотя я его и не видел никогда. Мы не контактировали с матерью уже давно, и мой брат поселился в маленьком городке на юге Франции из-за того, что парижский климат ему не подходил… Аврора не знает своего дядю.

– Это недостаточный мотив для того, чтобы он вас лишил наследства, – рассеянно прошептал художник, которого эти сведения почти не интересовали.

– Нет… но вот несчастье! Это животное, мой братец, который всегда был первостатейным оригиналом, решив, что у него в молодости были задатки художника, отправился в своё время в Италию, где провел несколько лет, пачкая холсты, лучший из которых он сумел продать за пятнадцать франков. Если бы его имущество состояло только из этих картин, я бы по нему не скорбел… но он богат… также богат, как и я, если не больше. И он бы не смог, даже при всем своём желании и не любви ко мне оставить меня без наследства, если бы не сделал своё завещание в пользу ребёнка, который у него якобы появился некогда в Риме.

– Следовательно, он там женился?

– Брат об этом говорил, но подтверждений тому нет. Утверждали, что он сделал глупость и действительно женился, я даже не знаю, на ком… на какой то твари, которая позировала для художников. Но я не думаю, что он зашёл так далеко в своём идиотизме. При всём этом только он волен свободно распоряжаться своим состоянием, и это похотливое животное вполне способно оставить его своей внебрачной дочери. Вы теперь понимаете, мой дорогой Амьен, почему я испытываю отвращение к римским позёршам. И что самое любопытное в этой истории, – продолжил месье Дюбуа, – так это то, что мой дурачок брат не занимался никогда своей прекрасной семьёй, которую он создал там, в Италии. Приведя в порядок свои дела, он внезапно закончил своё существование в Риме, и… новая причуда. Вернувшись во Францию, он поселился в какой-то дыре в ста пятидесяти льё от Парижа, где и живёт поныне, совершенно один, как сова. Как только я был проинформирован об этом чудном решении, то тут же ему написал, предлагая помириться… предложил жить у меня… и я охотно принёс бы в жертву многое, отправился бы на его розыски в пустыню, лишь бы вернуть его сюда. Ах! Да! Он мне ответил очень коротким сухим письмом, в котором отклонял любую возможность примирения и даже встречи. Мы остаёмся в этом состоянии уже десять лет. Но вы, конечно, не думаете, что я оставил это дело на самотёк, и не следил все это время за его жизнью… хотя он об этом даже не подозревает. Его нотариус принял во внимание мою заинтересованность в этом деле, и держит меня в курсе происходящего. Итак, я узнал в последнее время, что месье мой сводный брат говорил о том, что сделает завещание в пользу иностранки, и я очень обеспокоен этим. Я принял несколько превентивных мер, таких, как например… попросив меня информировать…»

– Но, мой отец, – тихо прервала его мадемуазель Аврора, – я не думаю, что эти подробности развлекут месье Амьена. – И к тому же, собираются поднять занавес. Вы мне позволите посмотреть… и даже послушать.

– Ты права, малышка… я, должно быть, утомил нашего друга рассказами о моих семейных делах, но он, надеюсь, извинит меня за это. Но я забочусь и о твоём состоянии, имей это в виду, так имущество моего ветреного брата должно перейти к тебе после меня. – И затем, – продолжил месье Дюбуа, смеясь, – я старался лишь объяснить моему дорогому Полю, почему я не терплю итальянок. Но это мне не помешает отправиться в один прекрасный день к нему в мастерскую и посмотреть его картину.»

Амьен склонился в знак согласия, и так как в этот момент занавес стал подниматься, он был избавлен от необходимости отвечать.

По правде говоря, он едва слушал достаточно запутанную историю, которую отец Авроры ему только что излагал, и ему следовало признаться себе, что разговор этого миллионера был недостаточно… просто, откровенно говоря, мало привлекателен, а что касалось его суждений об искусстве, то он высказывал откровенно нелепые мнения. Амьен не чувствовал, что он в состоянии даже из желания понравиться дочери, против своей воли, обсуждать с отцом достоинства моделей, переехавших из Рима в Париж дабы стоять и позировать перед французскими художниками. Поль предпочитал молча восхищаться прекрасным лицом и головой его дочери, которую он мысленно разделял на три четверти и помещал на полотно некоего фламандского мэтра.

Художник погрузился в это созерцание, с которым мадемуазель Аврора, казалось, соглашалась очень охотно, в то время как месье Дюбуа, вооружённый огромным верроклем, косился на зал, переполненный зрителями и, главным образом, зрительницами.

– Она великолепна, – думал Амьен, рассматривая глазом знатока линии этого столь чистого профиля, – и я полагаю, что у нее есть и разум и сердце. Тот, кого она полюбит, не будет несчастен, и в конце концов, тот, кто на ней женится, не будет обязан жить с её отцом. Хотя я бы предпочёл, чтобы она была менее богата, а её отец был менее буржуа. Некоторые его идеи меня угнетают, и я удивляюсь, что он не заметил, что мы с ним не смогли найти консенсуса ни по одному обсуждаемому нами вопросу. Все его речи и поступки достаточно ясно свидетельствуют о том, что я ему нравлюсь, и это меня удивляет, потому что я ничего не сделал для этого. Возможно, Дюбуа просто демонстрирует меня своим друзьям, как диковинную птицу, этакий некий вид тщеславия, достаточно распространённый среди ему подобных. Они любят помещать в качестве якобы своих друзей актёров, певцов, художников. И все же нет, мне кажется, что у него есть ещё какая-то иная цель, когда он расточает свои авансы в отношении меня. Он действовал бы иначе, если бы не рассматривал мою кандидатуру в качестве своего будущего зятя. Для меня вопрос состоит в том, чтобы вначале понять, нравлюсь ли я его дочери, так как я не рискну, пожалуй, отправиться наслаждаться этой местностью, чтобы затем разочароваться. Я ещё не влюблён в мадемуазель Аврору, но я не замедлю впасть в это состояние, если стану проводить с ней рядом много вечеров. Нужно принять решение, прежде чем подвергнуться такому риску.

Держа сам перед собою эту очень разумную речь, Амьен пожирал глазами мадемуазель Дюбуа, которая, казалось, уделяла все своё внимание сцене, но при этом очень хорошо замечала результат, который производила на своего молодого соседа. Но настал момент, когда Аврора почувствовала стеснение от настойчивости, с коей Поль её рассматривал, и чтобы это прекратить, она заимствовала веррокль своего отца, и направила его на актёра, игравшего Джека Шеппарда, как раз выходившего в этот момент на сцену.

Амьен понял её намерение, и принялся, в свою очередь, смотреть на лица людей, сидящих в партере… исключительно для того, чтобы чем то занять себя, так как пьеса его мало интересовала.

Но вскоре глаза Поля остановились на мужчине, который стоял навытяжку, прислонившись к стене авансцены, у первого ряда кресел.

Этот человек, возможно, не привлёк бы внимания Амьена, хотя он стоял в то время, как все его соседи сидели, но именно этот персонаж пристально смотрел в сторону ложи, где господствовали на передних креслах месье Дюбуа и его дочь. Глаза художника, которые были превосходны, встретились с глазами этого зрителя из оркестра, и он его тотчас же узнал.

Это был именно тот господин, которого он толкнул на лестнице, и который, как ему показалось, неясно походил на пассажира из омнибуса.

На этот раз Амьен смог его рассмотреть без спешки, в полной красе, так как его лицо было хорошо освещено светом рампы, и он не скрывался, а Полю больше и делать было нечего, поскольку в это время мадемуазель Дюбуа развлекалась тем, что косилась на актёров и на пейзажи декораций.

Поль получал гораздо меньше удовольствия, рассматривая этого незнакомца, чем созерцая прекрасную Аврору, но его любопытство было пробуждено этой живой трудно объяснимой композицией, и он приложил большие усилия, чтобы напрячь свою память и вытащить из её закромов черты увиденного мельком накануне мужчины в омнибусе.

Эти усилия увенчались успехом, и Поль снова констатировал определённое сходство, но по прежнему не мог утверждать, что это один и тот же человек… абсолютной уверенности не было. Париж полон мужчин, несущих на своём лице пышные усы и бакенбарды, прерванные лезвием бритвы на уровне уха. Рост был тем же, телосложение такое же, как и некоторая резкость в движениях. Индивид, время от времени, не ритмично жестикулировал, казалось, обращаясь с призывами к кому-то. Но, по-видимому, не к персонам, которые занимали ложу Амьена, так как ни отец, ни дочь не обращали никакого внимания на этого персонажа, наблюдающего за ними издалека.

Но всё это ничего не доказывало, и Амьен, менее усердный, чем Верро, уже собирался отказаться от продолжения наблюдения, когда увидел, как господин возле оркестра склонился, чтобы обратиться с речью к женщине, сидящей рядом с ним.

Это было само по себе вполне естественно, и между тем у художника тотчас же возникло интуитивное предположение, что эта женщина должна была быть тем самым созданием, которое нанесло укол отравленной булавкой бедной девушке, которая сейчас лежала на холодных мраморных плитах Морга. Рискованное предположение, учитывая, что справедливость его было невозможно проверить, так как соседка бедняжки-покойницы ни разу не показала своего лица во время пути с бульвара Сен-Жермен на улицу Лаваль.

Между тем, при первых же словах, которые ей произнёс мужчина, стоявший навытяжку, она быстро повернулась и подняла голову, чтобы посмотреть на ложу, на которую, без сомнения, этот месье обратил только что её внимание.

Свет от люстры падал под прямым углом на её лицо, и Амьен увидел, что черты его были довольно правильными, но слишком резкими, а цвет немного красноватым, куперозным. Совокупность всего этого не производила отталкивающего впечатления, и физиономию её можно было даже с некоторой натяжкой признать изысканной. Возраст этой дамы должен был плавать где-то между тридцатью пятью и сорока годами.

«Неужели это на меня она смотрит с такой настойчивостью? – спрашивал себя Поль. – Я в этом сомневаюсь, так как едва ли она может меня увидеть, учитывая место, которое я занимаю в глубине ложи. И если это не я, то это, следовательно, месье или мадемуазель Дюбуа… мадемуазель скорее, так как она довольно красива, чтобы это заметили… и между тем, это странно, что женщина, которая пришла в театр посмотреть драму вместе с красивым мужчиной, именно на которого она должна бы смотреть, вместо этого созерцает…»

Месье Дюбуа также, вместо того, чтобы увлечённо наблюдать за подвигами Джека Шеппарда в таверне одноглазого Пи, принял позу триумфатора и беззаботно прислонился к перегородке ложи, выставив на всеобщее обозрение толстую золотую цепочку для часов, которая извивалась на его жилете и алмазные запонки, сверкавшие на его рубашке. Он искал в зале знакомые лица, и в конце концов взгляд его наткнулся на пару, разместившуюся в углу у оркестра.

Тотчас же женщина снова повернулась в сторону сцены, а мужчина рядом с ней поприветствовал капиталиста. Он засвидетельствовал своё почтение не движением руки, как салютуют другу, а склонился с уважением и, на этом расстоянии, столь скромная, неприметная вежливость выглядела немного смешно. Месье Дюбуа на это ответил довольно сухим поклоном головы. Мужчина, без сомнения, удовлетворился увиденным, и поспешив сесть на своё место, принялся шептаться со своей подругой.

– Чёрт возьми! – сказал про себя Амьен, – он знаком с персонажем, которым я занимаюсь уже полчаса.

Мадемуазель Аврора предупредила вопрос, который Поль собирался адресовать её отцу. Она задала ему точно такой же вопрос-близнец, также заметив этот обмен приветствиями.

– Кто этот господин? – спросила она. – Он бывал у нас? Я что-то не припоминаю, что когда-либо видела его.

– Я его принимаю иногда по утрам в моём кабинете, – ответил важно месье Дюбуа, – но никогда в нашем салоне, и я воздержался от того, чтобы тебе его представить. Это – торговый агент.

– А кто это такой-торговый агент… что это за профессия? – рассеянно спросила прекрасная Аврора.

– Моё дорогое дитя, понадобилось бы достаточно много времени, чтобы тебе это объяснить… да и вряд ли, могу предположить, это тебя заинтересует, но вкратце могу тебе сказать, что эти господа… я имею ввиду этих людей, позаботятся… посредством жалования… за проценты… о которых я с ними договариваюсь… они берут на себя сложные взыскания с должников… запутанные банкротства, ликвидации предприятий… расследования всякого рода… их специальность… их специальность… это разрешение спорных вопросов…

– Вот слова, которые мне ни о чём не говорят.

– Это потому, что ты игнорируешь деловой язык. Справедливости ради скажу, что ты в этом и не нуждаешься… не нуждаешься в том, чтобы знать его, так как я до сих пор занимался и буду всегда заниматься твоими делами… пока я жив, по крайней мере, а после меня эта забота перейдёт к твоему мужу, который, я на это очень надеюсь, будет трудолюбивым и надёжным человеком. Что касается этого торгового агента, который позволил себе только что меня поприветствовать через весь зал, то как только я его увижу у себя в кабинете, то попрошу его впредь быть скромнее на публике. Это человек – знающий толк в своём деле, и я его считаю честным и знающим толк в своём деле, но это не повод, чтобы являть факт знакомства со мной перед пятнадцатью сотнями зрителей… тем более, что я догадываюсь, с каким намерением он это сделал… Приветствовать такого капиталиста, как я, это прекрасная реклама для бедняги вроде него. Я готов его использовать, когда мне понадобятся его услуги, когда он сможет быть полезен для меня, но я не собираюсь терпеть его фамильярность.

– Он, сказали Вы, знаток в своей профессии? – спросил художник.

– О! Он очень сведущ в своих делах, могу это подтвердить. Один мой друг, негоциант, рекомендовал мне его. Я ему недавно поручил одно довольно деликатное дело, и у меня ещё не было времени, чтобы судить об этой персоне по результатам его работы на меня, но мне сказали, что ему нет равных…

– Тогда, месье, я вам буду очень обязан, если вы меня познакомите с ним. У меня есть один должник, который исчез… и если бы ваш агент мог…

– Очень хорошо. Как только я его увижу, а это будет скоро, я тут же направлю его к вам.

– О! Это не стоит это вашего труда. Я сам к нему схожу, если вы назовёте мне его имя и адрес.

– Имя? Ах! Черт возьми! Дело, в том, что я его забыл. Вы понимаете, у него такая фамилия, которая не задерживается в памяти. Но у меня дома есть его визитная карта, и уже завтра вы будете знать, где он живёт.

– Я вас заранее благодарю, – сказал Амьен, слегка разочарованный.

Ведь он уже мысленно представлял вытянувшееся от удивления лицо Верро в тот момент, когда он бы ему сообщал точные данные индивида, который походил на пассажира из омнибуса, а теперь ему нужно было ожидать, когда месье Дюбуа соизволит ему послать карту этого подозреваемого в убийстве лица, если не передумает.

– Ну вот! – произнёс капиталист, – уже опускается занавес. Сейчас они стали делать поразительно, просто скандально короткие акты. Совершенно не за что платить.

– Но мне кажется, мой отец, что это всего лишь конец картины, – ответила мадемуазель Аврора. – Да… Подождите! Пробили три раза, и никто не оставляет свои места.

– Это ничего не меняет, мы можем продолжить наш разговор. Ничто мне не причиняет больших неудобств, чем обязанность шептаться, чтобы не мешать спектаклю, – ответил месье Дюбуа, который любил раздувать меха своего органа.

У него был глубокий бас, голос легендарного месье Прюдомма.

– Итак, мой дорогой Амьен, – продолжил он, – значит, вы вкладываете деньги, потому что они должны работать. Это хорошо… и это хорошо для вас состоит в том, что в вашем возрасте плюсом является и то, что вы имеете должников вместо кредиторов. Я не ошибся на ваш счёт. Вы живете довольно хорошо, с достатком, и это вам не мешает делать сбережения. Справедливо, что вы должны получать за ваши картины приличные суммы. Картины ваши идут в рост, как и ваша известность. Нескромно с моей стороны будет у вас спросить, но все таки-сколько вы зарабатываете в год?

– Но… для меня будет довольно затруднительно уточнить эту цифру, – пробормотал Амьен, немного краснея.– Это зависит от многих вещей…

– Попробуйте прикинуть! Скажите примерно.

– В прошлом году я получил около пятидесяти тысяч франков… и если бы я захотел писать портреты…

– Вы получили бы намного больше.– продолжил месье Дюбуа, – И это нужно делать, мой друг, нужно это делать. Я знаю, о чем говорю. Вы сейчас находитесь для этого в прекрасной ситуации. И один знаток, которого я знаю, меня накануне убеждал, что этот рынок станет ещё более востребованным. Америка начинает покупать, и…

Билетёрша пресекла в корне восторженные оценки рынка и энтузиазм месье Дюбуа. Она скромно вошла, и сказала, обращаясь к нему:

– Там кто-то… один господин… просит вас, месье, выйти на минутку… он принёс вам очень срочную депешу.

– Депешу! – повторил месье Дюбуа.– Это странно. Я никому не сказал, что отправился в Порт-Сен-Мартен, и телеграмма вдруг находит меня здесь.

– Но, мой отец, ваш камердинер знает, что вы здесь, – сказала мадемуазель Дюбуа.

– Это правда… я об этом не подумал… и он знает также, что я ожидаю важные новости, и так как он очень умён… вы позволите, мой дорогой Амьен, вас оставить на мгновение… Аврора с вами поговорит о живописи, она в этом разбирается лучше меня.

И месье Дюбуа поспешно последовал за билетёршей, которая закрыла на ним дверь ложи.

Так вот нечаянно случилось так, что только сейчас впервые в жизни Амьен оказался наедине с мадемуазель Дюбуа. В светском обществе, на раутах и салонах свидания наедине редки. Несколько слов, которыми обменивают у пианино, перелистывая партитуру, или у стола, в то время, как девушка подавала своей белоснежной рукой чашку чая наиболее элегантному из гостей своего отца.

Случай, который непредвиденный инцидент предоставлял художнику, был превосходен, чтобы выйти из обычной банальности разговора, и ему только оставалось им воспользоваться. Мадемуазель Аврора, со своей стороны, также этого, без сомнения, желала того же, так как именно она придвинула свою ногу к нему на более интимное расстояние, прежде чем обратиться со словами :

Я опасаюсь, что мой отец вас шокировал, вынуждая уточнить цифру ваших доходов, – сказала Аврора своим приятным голосом.– Не вините его. Он очень уважает деньги… именно то качество, которым не обладаю я. Но всё, что папа делает, он делает. Он меня обожает, и утверждает, что я не смогу быть счастливой без крупного состояния. Я, признаюсь, понимаю под счастьем нечто иное… Я совершенно не расстроюсь, если мой муж будет богат, но я хочу, прежде всего, чтобы он мне понравился, как человек и личность.

– И я, мадемуазель, спокойно бы женился на девушке без приданого, если бы полюбил её.

– Таким образом, мы друг друга поняли и всегда сможем договориться, – весело сказала мадемуазель Дюбуа. – Посмотрим, будет ли у нас одно мнение по поводу искусства. Вы должны хорошо разбираться в живописи в отличие от меня, не так ли? Вы – настоящий, признанный обществом художник. И Вы должны иметь эталон, к которому вы стремитесь, тип внешности девушки, о котором вы мечтаете, той, которую вы будете боготворить, и чьи черты будут угадываться во всех ваших работах.

– Я его на самом деле уже нашел.

– Можно узнать, где?

– Посещаете ли вы иногда музей Лувра?

– Не часто. Мой отец любит только современные картины… и бывают дни, когда я хожу на выставки современного искусства вместе с ним.

– Попросите тогда отвести вас в большую галерею Лувра, и ищите в пятом пролёте слева портрет, написанный Рубенсом. Мэтр умер уже несколько веков тому назад, но женщина, которая для него послужила моделью… она до сих жива… вы её знаете… и я, думаю, не нуждаюсь в том, чтобы вам назвать её имя, когда вы увидите это чудесное полотно… сходство поразительно, и вы сразу узнаете, кто он, мой идеал.

– Но если я не ошибаюсь, Рубенс писал только фламандок… а фламандки белокурые.

– И мой идеал блондинка.

– Это странно. Вы ведь всегда изображаете на ваших полотнах только брюнеток.

– Потому что смуглые модели считаются… это общеизвестный факт… лучшими натурщицами… и одновременно у нас, художников, нет никакого затруднения в выборе моделей… мы избалованы их изобилием… в то время как блондинки редки, как натуральный жемчуг.

– Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас послужить моделью …?

– Я был бы слишком счастлив, мадемуазель, если бы даже был в состоянии лишь представить такое.

– Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.

– Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.

– О! Он бы не мечтал о большем. Только…

– Что…?

– Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом… не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.

На этот раз, это было заявление… некая довольно прозрачно высказанная декларация, которую уже нельзя было игнорировать, и художник, почувствовавший всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь своего интеллекта, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.

– Дорогой друг, – сказал он взволнованно, – вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа дня.

– Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль, – пробормотал Амьен.

– В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой– то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично в глазах общества… Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома… как говорится… в трауре и печали.

Амьен, удивлённый и немного обеспокоенный этой новостью, встал и почтительно склонился в передней части ложи. Мадемуазель Дюбуа тоже встала, и её лицо выражало если не глубокую боль, то очень живое раздражение происходящим.

Очевидно, что она была намного менее затронута смертью дяди, которого она никогда не видела, а расстроена необходимостью оставить столь стремительно компанию и беседу, которая ей так нравилась.

Месье Дюбуа казался подавленным, и безусловно, это было связано не с тем, что не стало его брата, о смерти которого он якобы сожалел. Он его едва знал, и к тому же, и при жизни его не то что не любил, но даже не жаловал своей благосклонностью. Он мог ежеминутно пыжиться, подчёркивая на любом углу, что он капиталист-миллионер, но не мог так легко смириться с тем, что потерял значительное наследство.

Амьен рассматривал это событие, главным образом, с точки зрения продолжения своих отношений с отцом и дочерью, и ему казалось, что у него нет повода чересчур уж огорчаться. Наследство, которое ускользало от этой семьи, возможно бы и удвоило бы их состояние, но чем больше Аврора бы обогатилась, тем стремительней возрастал бы шанс, что месье Дюбуа проявил себя бы более требовательным к качествам, и главное, возможностям претендента на роль его зятя.

Но это был не самый лучший момент для таких глубокомысленных размышлений. Отец спешил уехать, а билетёрша, предупреждённая им, уже принесла его пальто и шляпу девушки в аванложу. Амьен, особо не понимающий и знающий, что следует говорить в подобных оказиях, смотрел на них, прислонившись к перегородке ложи, которая, вместе с другими двумя смежными, образовывала группу центральных лож театрального зала… у всех на виду.

Это был антракт, и в зале множество верроклей было направлено на мадемуазель Аврору.

– Останьтесь, мой друг, – сказал месье Дюбуа художнику, который уже был готов к тому, чтобы их сопровождать к карете.– Вы не обязаны соблюдать траур, и осталось совсем немного времени до конца спектакля… и вам нет необходимости демонстрировать правила общественных приличий. Я вас уверяю, что если бы не этот случай, абсолютно не касающийся вас, мы предпочли бы закончить наш вечер с вами.

И так как Амьен сделал вид, что собирается протестовать, продолжил:

– Не настаивайте, мой дорогой, иначе вы меня обидите. Впрочем, мы вскоре снова увидимся. Как только я освобожусь от хлопот, связанных с кончиной моего несчастного брата, мы однажды удивим вас своим появлением в вашей мастерской, я вас об этом со всей серьёзностью предупреждаю.

Амьену оставалось только склониться в почтительном поклоне. Он пожал руку месье Дюбуа, мадемуазель Аврора ему протянула свою, по-английски, и подчеркнула эту любезность, направив в его сторону обнадёживающую улыбку.

Амьен остался один, но он имел основания не волноваться в отношении своих будущих отношений с красавицей, так как точно был на верном пути, что достаточно прозрачно ему продемонстрировали как отец, так и дочь Дюбуа, и он надеялся на то, что они не остановятся на полпути. Папаша Дюбуа только что абсолютно явно выказал ему своё наилучшее расположение, а девушка за три минуты свидания наедине продвинула их отношения настоль далеко, насколько ей позволял резерв политеса, навязанный девушкам их современным воспитанием и обществом.

«Эта ситуация становится достаточно серьёзной, – говорил сам себе художник, – и я начинаю думать, что теперь уже от меня зависит, буду ли я вскоре обладать восхитительной женой и тестем, украшенным короной из семидесяти тысяч ливров ренты. Вопрос теперь состоит в том, чтобы понять и самому решить, стоит ли это счастье того, чтобы ради него пожертвовать своей свободой. Мне не нужно фантазировать и размышлять над этим с утра до вечера, чтобы понять, что если я женюсь на мадемуазель Дюбуа, я буду осуждён на работу над картинами, на которых будут блистать одни блондинки. Она мне на это ясно указала. Не окажусь ли я, в результате, на добровольной каторге. Бедная Пия! Мне придётся захлопнуть перед ней дверь моей мастерской, а ведь она вполне способна от этого умереть в печали… Ба! – закончил свою мысль Амьен, – я должен буду освободиться от бедной малышки, отослав её в Субиако с красивой суммой денег, которая послужит ей добрым подспорьем в поисках порядочного мужа… там… в её стране.»

Размышляя таким образом, Поль одел свою шляпу, чтобы уйти, так как его совершенно не увлекало лицезрение продолжения Рыцарей тумана, и он неясным взором окинул зал. Несколько зрителей также уже покинули свои места в паузе между картинами. В креслах в партере все сидели, за исключением одной женщины. Она направлялась к выходу, непосредственно перед открытием занавеса, и маневрировала, стремясь присоединиться к господину, который стоял на выходе в коридор, и делал ей знаки, призывающие её поторопиться.