Текст книги "Волчий Сват"

Лучше бы он о них не вспоминал. Только Николай вышел к Гаевой поляне, как ему навстречу Верка с Танькой.

– Привет! – сказала Бордунова. – А мы думали, что тут только одни бирюки водются.

– Да теперь бы, – с проституточной томностью потянулась Танька, – на шармочка да бирючка…

– У голодной куме – одно на уме! – осекла вроде бы ее подруга, а сама так млело глядела на Николая, что и дураку было понятно: нет у нее «тормóз», чтобы лодыжки вместе свести.

– Говорят, – начала Веселуха, – ты к Путяехе клинья бьешь.

– Мало ли кто чего болтает, – явно не очень обрадованный их появлением, произнес Николай. – А потом почему это я перед тобой, – он выделил именно ее, одну, – отчитываться должен?

– Не передо мной, – поправила она, – а перед нами.

А Топотуха завела:

 
Ты скажи, сопера-Вера,
За чего его задела?
Почему он, как монах,
Носит вздутие в штанах.
 

– А ну давай проверим! – кинулась щупаться Веселуха.

– Да ну вас! – увернулся Николай. – Чего вас сюда принесло?

Они, приобнявшись, в один голос произнесли:

– К тебе в гости пришли!

– Только ты, – отклинила свой голос Веселуха, – видать, совсем нам не рад.

Грешно сказать, но у Николая с подружками ничего такого не было, что потом назовется близостью. Вот так встретятся они, а то и по званому обоюдью соберутся-прозубоскалят, прогоцают, и – все. А слава, конечно, дегтем ворота мажет.

А не получалось ничего, видимо, потому, что девки обе – две к нему являлись. Словно их одну к другой привязали. Один раз он даже Таньке свидание назначил. Встретил ее на улице; от нее одеколонищем за версту, словно она только что в «Жасмине» побанилась; ну, повел речь о том о сем, потом, как бы ненароком, бросил:

– Ты чего вечером делаешь?

Она ему:

– Глухоту из ног выгоняю.

– Значит, на танцы пойдешь?

– Ага.

– А может, погуляем у Отрожка?

Есть такой ерик, что от хутора в лес ужом уползает.

– Можно, – коротко согласилась Танька.

Николая, помнится, перекосоротило, когда вечером, в назначенный час, заявились они двое.

Он, конечно, вида не подал, что страх как расстроился. Но зато, дурачась в лесу, налапался с ними вдосталь.

Верка к тринадцати высисилась так, что – по грудастости – вполне сходила за давно набравшую зрель девку. Да и дружбу, или подружество, водила она с явными перезрелками. И сразу же, как с ними спозналась, свой стиль, что ли, обрела. Стала смешить да пересмешничать. Даже на уроках. Один раз, – об этом любят вспоминать даже учителя, – проходили строение цветка, и преподавательница ботаники Светлана Логиновна – прыщавая, только что в учителя определенная деваха, спросила:

– Бордунова! Вот ты все там вертишься, скажи, как называется у цветка мужское начало?

Последние слова Светлана Логиновна произнесла с потягом, чуть ли не нараспев.

Верка встала и залупатила по сторонам, ожидая подсказки. И то ли кто шепнул ей или сама она до этого додумалась, только ответила так:

– Слово это такое сложное, за один раз не выговоришь, знаю только, что на букву «х» начинается.

Класс буквально был свергнут с парт со смеху. Светлана Логиновна убежала в учительскую. Криворотились улыбками и те, кто присутствовал в кабинете директора, куда – на перемене – была вызвана Бордунова.

– Почему ты сорвала урок? – строго, как только мог, спросил директор.

– А чего я такого сделала? – простовато произнесла Верка. – Ну забыла, как это самое называется. А теперь вот вспомнила.

– Как же? – чуть ли не в один голос воскликнуло несколько голосов.

– Хромосол!

Теперь уже хохотали, как припадочные, учителя.

И ежели бы она была пацаном, то кликуха бы к ней «Хромосол» наверняка прилипла бы. Но зато тут же ее, кажется дед Протас, первой назвал Веселухой.

Помнится и другой случай. Приехал к той же Светлане Логиновне в гости брат. Младший. Такой аквариумно-тепличный мальчик, с такими же, как у сестры, прыщишками. И, видно, глянулась Верка ему, потому как он пристал к ней с настырной городской липучестью. А когда тот, обретя смелость, этак разухабисто вопросил:

– А чего мы, собственно, «выкаемся»?

Верка ответила:

– «Ты» надо заслужить.

– Чем же? Вернее, как же?

– Тычным способом.

У того на лице прыщи с веснушками перемешались. А она, подкренделив под руку дурачка Федяку Малыша – здоровенного бугаину с мертвыми глазами, – пошла с ним прочь.

Многие грешили: уж не схлестнулась ли она с придурком на почве обоюдного примолования. Потому как он говорил:

– Я – птичка, какая поет: «Шишь-ширь – задул».

Тогда-то бабы, которым сроду все интересно, как-то выпытали у дурака все о степени их отношений.

– Чего ты с Веракой-то не гуляешь? – спросили Федяку.

– Да ну ее! – отмахнулся он. – Паленым у нее из-под мышек пахнет.

Танька Бутырина в школе была молчухой. Про таких обычно говорят: «Нашла – молчит, потеряла – молчит». И, как ходил слух, однажды она нашла «пирожок в лопухе», дербулызнул ее наломок Витяка Внук. Когда с Катькой ничего не получилось, он на Таньку переключился.

Но это только треп, который, как говорит Протас, без «заклёп». Ну тут, как гутарится, за что куплено, за то и продано.

При сплетни коммерция известная.

Но, главное, после того расползшегося по хутору слуха и сошлись-схлестнулись Верка с Танькой. Подружками – не разлей вода – сделались.

В отличие от Верки Танька, как груша на пригляде, зрела долго, и хмелин не хватило, чтобы вовремя выкруглиться, где надо, потому пребывала она в пацанячьей поджарости и угластости. Помнится, и опять же молва этим побаловала, приезжей докторице, что только для баб лекцию в клубе учинила, вопрос она задала, что нужно есть-пить, чтобы сиськи в зрель пошли.

– А ты один разок омолочься, – посоветовала ей Дарья Самсолова, которая вела снос девятому дитю. – Я до первака тоже была доской-доска. А сейчас…

Груди у Дашки были во такой необъятности, потому как-то подслеповатый уполномоченный, что приезжал табак внедрять, подумал, что эта гектарница на поле не сиськи, а зад ему показала.

Докторица же прописала Таньке массаж, чем вызвала смех в зале.

– Тут у нас мастаков хучь отбавляй! – сказала та же Дарья Самсолова. – Только они после третьего лапа под подол лезут.

Таньку отличало от Вераки разбросанность интересов и порывистость чувств. Она в одно мгновение переживала несколько перемен. И трудно было уследить, что дорого ей своей исчерпанностью. Ибо почти все пребывало у нее в зачатье. За каждым ее поступком следовали многоточия.

Сам же Николай «оскоромился» на первом курсе. С Машей Фандеевой. Была такая у них, ломкая в моклаках, белокурочка. Все глазками туда-сюда полупливала. Глянула она пару раз и в его сторону. И когда он, видимо, чуть примагнитил ее своим ответным вниманием, вечером уже терлась о его плечо, на ходу сочиняя, какая она всеми забытая и разнесчастная.

Все остальное случилось в банальной последовательности. Сперва небольшое сопротивление. Потом наигранная отрешенность, будто он ее взял силой.

– Ой! – пришептывала она, когда он вовсю делал то, что только теоретически знал. – Не веришь, ты у меня первый!

Он слюняво улыбался ей в плечо и отшептывался, что верит, потому как уже уверился, что это не так.

Угрюмое же ожесточение пришло сразу после того, как спала гоночная устремленность, и он тут же захотел залепить Маше по роже. Чтобы не брехала. Но раздумал. И расстались они самым мирным образом. Даже условились назавтра встретиться. Фандеева намекнула, зачем. Чтобы он удвоил свое старание. А то все уж больно по-заячьи мимолетно произошло.

Но на второй день ни он, ни она на свиданье не явились.

Потом были и другие. И вскоре Николай уже выработал какой-то свой стиль поведения. Например, он не признавал тонких чувств; но и откровенный цинизм не был ему по душе; потому те, с кем он делил или длил утехи, были им весьма довольны, ибо в нем не было ничего непонятного, что могло запасть в душу, чтобы – со временем – вызвать сердечную боль и страдания.

И еще – он умел так откровенно чуждаться всех, что казался беззащитно-забитым, почти сросшимся с той серостью, что его окружала. Потому находились те, что спешили его утешить или на полной бескорыстности – приголубить, что ли. С одной из таких девах, – а звали ее Роза, и фамилия у нее тоже была «рычащая» – Ринская, он и схлестнул на несколько лет свою судьбу.

А началось все с того, что – на какой-то не очень интересной лекции – она прислала ему писульку, что хотела бы с ним встретиться для разминки темперамента. Николай притворился донцем, и черкнул на обороте того же листка, что понятия не имеет, на что она намекает. Отсылку записки он поручил Маше Фандеевой, в надежде, что та взревнует и получится что-либо интересное хотя бы в этом плане.

Но Маша записку передала безо всяких эмоций, и Николай понял, что придется пасть жертвой собственной игручести.

Он подождал того возвышения чувств, когда приходило вдохновение, этакий сплав артистизма, красноречия и импровизации, и не поспешно, но все же согласился провести с Розой время, которое, как уверился вскоре, прошло совсем недаром.

В ту ночь они долго бродили по берегу Волги, наблюдая, как в воде, ломанные невидимой струйностью, вспыхивали и погасали звезды.

О себе она рассказала не очень много. Но намекнула, ухаживатели у нее были, и один даже собирался немедленно, по-пожарному, жениться. Только она с этим делом не спешит не потому, что ждет особой, испепеляющей сердце любви. Наоборот, в выборе того, кто станет, по-казенному говоря, спутником жизни, нужны трезвость и, хоть малая мера, но предвидения, что же из этого выйдет в дальнейшие времена.

Неожиданно они зашли в дебри, которые – днем – Николай здесь сроду не видел. Деревья тут – по верху – побратались кронами, образовав глубокий, словно бездонный колодец, прогал.

В этом укромье они первый раз поцеловались.

И это у Розы получилось деловито-сосредоточенно, с той долей порывистости, с которой она растворила свои поступки. Причем Николай заметил, что и в неподвижности ее было что-то энергичное, готовое раскрепоститься в любой миг, не дававшее возможности предвидеть все, что произойдет в следующую минуту.

Потому дальше поцелуя дело не пошло.

А ведь он ожидал, что взрыв любви, который учинит его красноречие, потрясет ее мгновенно. Или почти мгновенно. В те секунды, пока будет гореть бикфордов шнур ее сомнений.

Удивление нарасло после того, как он заметил, что она не держит дистанцию, а он не приближается к ней, словно парализованный.

И в дальнейшем она не обмирала от его прикосновений, казалось, они попросту ее не трогают. А когда он однажды, по исконной деревенской привычке обратал ладонями ее груди, не высвобождаясь из этой гробастости, спросила:

– Неужели моя доступность достойна только грубости?

От нее он узнал, что еще в Древнем Риме народ «объелся» разного рода пресыщениями, творимыми мужчинами и женщинами. Были и однополые связи; и Николай впервые услышал о лесбиянстве, так как о педерастах уже имел кое-какое понятие; удивился он, что и менет тоже там был чуть ли не на первом месте, да и проституция в целом.

– Так что открытий, – заключила Роза, – никто никаких не делает. Это по генам людей ползет прошлая мерзость. И я считаю их явно ненормальными, психически свихнутыми.

Вот почему, чаще как брат и сестра, бродили они подолгу по городу, а то и по его окрестьям, и она, как цветы в гербарий, все клала и клала в его сознание то, что он или не знал, или не воспринимал серьезно.

Она решительно изживала из него легкость малограмотного человека.

– Нельзя кичиться своим невежеством, – назидала Роза.

Однажды они, как сказали бы в их хуторе, «тыканулись, как споткнулись». Было это на пляже. Когда он исподволь рассматривал прыщавость ее голого тела.

– Эстетика социальной жизни, – притенив глаза ладонью, говорила Роза, – гасит воспаленное воображение. И мужчина, скажем, обретя зрелище без препятствий, не будет погрязать в депрессии, что ему не удалось искусственно создать сопротивление, которое его возбудило бы. – Она выпростала из-под лифчика, кстати, тоже прыщавую сисешку и продолжила: – Ведь что такое женская грудь? Это часть тела, которая имеет определенное, скажем, очень узкое предназначение. Ежели лицо способно реагировать на эмоции, то грудь в этом смысле статична и инертна, потому что является обыкновенной железой, главная задача которой исчерпывается в ее функции: она должна при рождении ребенка обеспечить его молоком.

Она перевернулась на бок и заключила:

– И вообще, нужен волшебный обман, чтобы боготворить то, что не имеет высокого смысла.

Они полежали молча. На этот раз он рассматривал ее спину – ровную, как аэродром, и только в двух местах чуть преломленную намеком, что там могут быть лопатки. Потом она произнесла:

– У каждого должен быть собственный источник глупости. Потому как коллективная дурь скучна и несуразна.

Его поражало и злило уклончивое, если так можно выразиться, молчание, когда казалось, что он вот-вот разговорится, губы уже делали заготовку каких-то слов, но разговора не получалось, потому как он не мог развить ни одну из брошенных Розой ему на «мозговую дробилку» мыслей. И от ощущения своей щенячести становилось тоскливо и муторно.

И тогда там, на пляже, он, еще чуть ее подтелешив, с одичалым остервенением стал вымогать из нее если не сексуальный экстаз, то хотя бы обыкновенную бабскую покорность, которая всегда дарит мужчине шанс самоутверждения.

Роза чуть подкорректировала его неумелость, бессовестно, как это делала в свое время тетка Фаина, раскинула только не слоновые, а жердейно-выструненные сухопарые ноги и произнесла:

– Ну что ж, наверно, это способ выхода из ситуации.

И тут, стерва, сказала красиво и непонятно.

Дальше они встречались как брат и сестра. И он все слушал и слушал, что втолковывала она ему, и возникало какое-то прояснение, – еще не понимание, а только намек, что вот-вот станет и ему ясно многое из того, что неведомо теперь.

Роза была членом комитета комсомола. Куда скоро затащила и его. И он с умным видом просиживал многие часы, решая неизвестно что и, главное, не ведая, ради чего.

Если Роза была отломком, вернее, сколом от какой-то глыбы неизведанного, что ли, то девки, с которыми он корогодился сейчас, были понятны и исчерпывающе глупы своей первородной бабской глупостью, и оттого с ними ему, уже ушибленному чем-то необычным, было совсем неинтересно. Вернее, он не прочь был бы сейчас распять под каким-то кустом, скажем, ту же Вераку. Да хотя бы и Таньку. Но это все в дополнение к ощущению природы, что ли. Мысленно же он старается вступить в словесный поединок с Розой Ринской, чтобы хоть единый раз, хоть ноготочком, но колупнуть ее внимание, а может, даже и услышать что-либо одобрительное, как, например, оценила она его старание там, на пляже:

– Судя по твоему усердию, это твое истинное призвание. Но я бы очень сожалела, если бы оно было единственным.

– Коля! – извлекла его из лона воспоминаний Верака. – Может, тебе с нами скучно?

– Да что вы? – воскликнул Алифашкин. – Я рад, что проведу с вами время до отъезда.

– А скажи, – обратилась к нему Танька. – У тебя есть кто-нибудь в городе?

Николай чуть помедлил с ответом, потом произнес без тени вранья:

– Почти нету.

– В каком смысле? – поинтересовалась Верака.

– Встречаюсь я там с одной. Только…

– За нос она тебя водит? – озабоченно произнесла Танька, заполнив порожденную его заичкой паузу.

– Не совсем. Мы с нею контачим по комсомольской линии.

Подруги, подвсхохотнув, разом завели:

 
Ты зачти себе наградой,
Что кладут в колючки задом.
Ничего, что попе колко,
Ты же нонче комсомолка!
 

И только тут его отпустило то саднение, что жило в душе. Пусть он не обойдет всех своих заветных мест, зато вовсю назубоскалится с этими, такими понятными и доступными девками, которые с замиранием всего, что только может замереть, будут ловить каждое его слово, и для кого он так же пугающе умен, как для него Роза Ринская.

И он их, порывисто приобняв, закружил вокруг себя.

Глава вторая

Это село оправдывало свое название; а величалось оно Бородаевкой; и то ли по иронии совпадений, то ли по специальной прихоти, но все мужики, у которых курчавилась или прямоволосилась растительность на подбородке, носили бороду. Бородатым был сам председатель Мирон Назарыч Толкованов, под стать ему выглядели и все правленцы. А у порога в сельсовет сидел прямо на земле сельский дурачок с такой дремучей и роскошной бородой, что ему позавидовал бы сам Карл Маркс.

Кстати, в кабинете председателя висело множество портретов не только вождей, но и ученых и даже писателей. И критерий, как вскорости понял Николай, был один – оригиналы должны были быть в момент их запечатления бородатыми.

И тут Николай вспомнил слова отца, когда тот отряжал его отсюда:

– С Мироном не соскучишься.

Толкованов был действительно из тех пересмешников-продумцев, которые очень трудно воспринимаются всерьез и вместе тем – в небольшом количестве – считаются необходимыми в руководстве. О них любит говорить высокое начальство за выпивкой или при развлечении, скажем, столичного гостя. А те, коль они себе на уме, с долей импровизации подыгрывают, всегда правильно трактуя роль, которая им уготована. Даже тогда, когда они за какой-либо производственный просчет требовали сурового наказания, начальство не решалось употребить крайность своей власти по той причине, чтобы не сбить их с орбиты славы, которая за ними укрепилась.

На более же низком, как любит говорить сам Толкованов, «базарно-колхозном» уровне пересмешников-продумцев воспринимают совсем по-другому.

– Для нас он, – сказал как-то на собрании один из стариков, – как имя, что отчеством повязано, не разорвать. Убери Мирона с его подначками-подъеферками, да что греха таить, и с матом-матюгальским, и мы, «назары», можа, чуть-чуть и попляшем, как рыбы на сковородке, а потом, известное дело, лежи по стойке смирно и жди, когда слопают.

Кто-то из начальства в свое время назвал колхоз «Большевик», в котором председательствовал Толкованов, «Бородаевской вольницей». И так оно, наверно, и было. Ибо в пору, когда за каждый лишний гектар паров голову отрывали, у Мирона Назарыча под ними чуть ли не половина площадей гуляла.

Словом, в данном случае произошло полное слияние колхоза с его председателем, что может подтвердить тот факт, что за время пребывания в Бородаевке Толкованова на него не было написано никуда ни одной анонимки. Случай, прямо скажем, из тех, о которых можно только мечтать.

И вот еще что удивительно. До того, как возглавить «Большевик», как он пошутил еще на собрании, где его выбирали, «хозяйство для беспартийных дерзаний», Мирон Назарыч понятия не имел как что растет и что откуда происходит.

– Но у меня, – похлопал он по книге, что лежала перед ним, – есть учебное пособие.

– Покажь нам его! – крикнул кто-то.

Он воздел руку с книжкой. И все дружно загоготали. Это была «Поднятая целина» Шолохова.

– Одного тебе не хватает, – выхватился среди прочих тот же голос.

– Чего же? – простовато спросил Толкованов.

– Нагана! – догадливо выкрикнули сразу из нескольких мест.

– Зато у меня кулаки дальнобойного действия!

Теперь уже общий смех поломал зал. Потому как новый председатель был мелконького росточка и с такими миниатюрными кулачками, что, кажется, окажись рядом добрая курица, она склюет их заместо зернинок.

– Ну как вы, наверно, поняли, – сказал в «предтронной» речи Мирон Назарыч, – я не кот в мешке, о котором не знаешь, какой он масти и как царапается, и не голый, что идет по базару и думает, что никто не видит. Я перед вами телешусь и карябаюсь потому, что партии так надо, а я – коммунист и мне деваться некуда.

Биография у Толкованова действительно, прямо скажем, ни с какой стороны не тянула на председательство. После школы, которую он не закончил, Мирон Назарыч пошел воевать.

– Вернее, пополз, – уточнил он. – Поелику шел я только до вагона, в котором везли на фронт. А все остальное время ползал. Потому у меня ниже пупка мозоль значительного размера вскочил.

– Ну про большину не молвь, нас есть кому проверить, – поняв его шутку как вызов к дальнейшей несерьезности, крикнул кто-то.

– Ты насчет партии-то полекше, – предупредил «сват» – представитель райкома.

– Так ежели я скажу мирянам, – кивнул он в зал, – что спал и видел себя председателем, у них половина баб от хохота загнут.

О своем, как выражались в казенной прессе, трудовом пути он сказал так:

– Потом я работал в организации, о которой говорят: «Ты нам «дас», а мы на тебя «ав-ав».

– А чего она производит?

– Это, как установили американцы, самая секретная организация в мире. Все знают, что она есть, но никто не знает, чем занимается.

После ДОСААФ, где Толкованов готовил стрелков, его забрали в школу военруком.

– Не получилось у меня с воспитанием, – признался он. – И все потому, что многие девки команду «ложись» неправильно понимают.

В руководство же промкомбината он уже был выжат извечным «надо!».

– Вызвали меня в райком, – рассказал о том, как его сделали начальником, – и говорят: «Знаешь, кто такой пустовал». Я им отвечаю: «Конечно! Этот тот, который валит, валит и все впустую». – «Чего валит?» – уточняют. «Ну вину, например».

Представитель же райкома аж ногами сучить зачал.

– Товарищ Толкованов! – шепчет. – Чего ты городишь?

Отбрыкнувшись от него ногой, Мирон Назарыч продолжил:

– А через пять минут я уже знал, как валенки валяют, платья шьют и буст… ну те самые «бухгалтеры», что лифчиками зовутся, кроят. Потому я «во фрунт» вытянулся и говорю: «Есть возглавить промкомбинат!»

И тут кто-то выкрикнул:

– Ну чего тянуть! Какую-нибудь паршивь нам партия не подсунет.

И за него проголосовали. Единогласно.

– Ты голову с меня снял, – сказал ему после собрания представитель райкома, только теперь обретший лик и голосовой дар речи. А оказался им опрятненький, как-то по-особому выструненный, как зубная щетка, старикашка, с ежиком не на темени, а на затылке.

– Так иначе бы меня не избрали, – простовато произнес Толкованов и, порывшись пальцами в своей бороденке, безошибочно высмыкнул из нее седеющий волос.

Ежели бы представитель райкома услышал то, что говорил своим «мирянам», как неожиданно «окрестил» колхозников новый председатель, уже на второй день, он свои уши на нет смылил бы в банно-прачечном комбинате, которым руководил.

– Тот, кто идет в начальство самовывозом – это дурак полный, то есть безо всяких ограничений. А тот, кто выпихом туда определяется, – этот полудурок. Вот я ко второй категории отношусь. Потому, ежели не в ту степь борозду поведу, можете мне для первого разу морду начистить, чтобы ярче сапог сияла.

А сапоги у него действительно бликовали так, что больно было на них смотреть.

Бородаевцы, как гласила статистическая молва, переживали уже тридцать первого председателя. И все, кто занимал этот пост вновь, первым же делом как можно дальше отлучали от себя своего предшественника. Толкованов же сделал наоборот.

– У меня к вам просьба, – произнес он на заседании правления, – оставить моим заместителем Петра, дай бог ему здоровья, Петровича Чувагу.

Того, сердечного, даже пот прошиб и икота проняла, тем более, что райком, всобачив ему «сгоряча строгача вместо булки-калача» (прибаска Толкованова), не предложил взамен не только руководящей, но и другой какой-либо работы.

– Поясню для тех, кто мыслит революционными категориями, – сказал Мирон Назарыч правленцам. – Не в моих принципах рушить все «до основанья», потому как в отличие от многих не знаю, что будет «затем». А во-вторых, у старого председателя есть опыт прилюдного бития. Потому он подскажет, когда «ой» кричать, а когда одним «охом» можно отделаться. И он же, надеюсь, вовремя предупредит, чей кулак тяжелее. И, в-третьих, он, как и я, при бороде. А бороду отпускают или благородные люди, или безнадежные мечтатели. Ни одного дурака с бородой я не видел. Да вы сами поглядите: правительство у нас все бритое. Хотя главные вожди пролетариата были знатными бородачами.

Это уже потом присочинил кто-то, что Толкованов сказал:

– Село наше Бородаевка и, как известно, непаспортизировано. Так вот в оправдание его названия, и чтоб отличительность иметь, отпускайте все бороды.

– А ежели она, треклятая, у меня не растет? – спросил ветеринар Егор Федотыч Брагинец.

– Козлиную себе «прихошеминь», но чтобы борода была.

Вот тогда-то, как гласит молва, прослышав, что ни один дурак бороды не имеет, местный убожец, постоянно обретающийся у правления и прозывающийся Феклунком, стал сперва, как он сказал, «энгельситься», а потом и «маркситься», пока не добился того роскошества, которым похваляется теперь. А борода у Феклунка действительно была знатная. Широкая, как лопата, черная, в небольшую пегость немного кинутая. И с нею, как заверяют старожилы, Феклунок даже, кажется, немного поумнел. Во всяком случае кур насиловать, что за ним водилось раньше, перестал, когда же кто-то спросил его, почему он не занимается своим любимым делом, дурачок ответил:

– Жалко! Она мою бороду за гнездо приймает.

Вот какие обстоятельства имели место быть на тот час, когда Николай Алифашкин – со товарищи – переступил порог правления колхоза «Большевик».