Текст книги "Волчий Сват"

2

– Ну чего тебе в лесу спину, что ли, почухать не об чего? – спросил Толкованов, когда Николай представился, кто он и откуда.

– Да нет, – неуверенно ответил он. – Просто хочется поглядеть, как у других…

– Кур стригут, а овец щупают? – перебивно спросил его Мирон Назарыч.

Николай смутился. Честно говоря, не ожидал он такой, ежели так ее можно охарактеризовать, экзаменно-допросной встречи.

– Али думаешь, что у нас рабочий день короче, а рубль – длиннее?

Его, цвета перекоричневевших козлиных китушек, глазки, перекатываясь из стороны в сторону, как пилой-поперечницей, разламывали пополам его взор. Потому Николай поочередно видел – то взгорможенный морщинами лоб со скобкой над переносицей, то сивую бороденку, с шевелящейся посередине ее улиткой губ.

И вот это «пиление» вывело его из состояния замешательства, и он произнес то, что могло бы разом разрушить их отношения.

– Прослышал я, что армяне у вас чего-то строить затевают. И вот решил со своими ребятами, – он кивнул за окно, где маялись в ожидании его друзья, – поработать малость.

– А зачем тебе деньги? – вдруг спросил Толкованов. – Ведь ты, наверно, слышал, что они – зло?

Николай кивнул. Но Мирон Назарыч отмолчаться ему не дал.

– Ну говори, чего ты будешь делать с деньгами, которые я тебе, скажем, дам за так?

– Ну одёжу каку-нибудь куплю. Съезжу…

– Деньги, как и все в жизни, должны иметь цель. Мне, например, нужно сейчас три миллиона, чтобы построить коровник, кошару, птичник и свинарник. И мастерскую там подобновить. Понял? А коли все бы это в колхозе было, чего деньгами делать? Разврат только учинять. Запомни, милый, как тебя, я забыл?

– Николай.

– Так вот, Коля, идешь к девке, знай, с чем уйдешь.

И в этот самый момент в дверь, приотщеленную настолько, чтобы пролезла рука, умудрилась протиснуться чья-то бороденка, и Толкованов, бросив на полуфразе: «Я сейчас», выхватился из кабинета.

И вот тут-то Николай и сумел рассмотреть ту портретную галерею, что венчала кабинет Толкованова.

Ленин, как бы не по традиционному рангу, был взят в обрамление Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Сразу над ними висел портрет, под которым было написано: «А. Н. Крылов, академик». Среди же тех, кого Николай мог безошибочно признать, были Лев Толстой и Михаил Иванович Калинин, очень знакомым показался бородач, фамилия которого, однако, ему ничего не говорила – Каландарашвиши. Далее, – опять же он прочитал, – бесстрастно взирали на мир поэт В. Я. Брюсов, изобретатель чего-то летательного Н. Е. Жуковский, соратник Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевич и кто-то вышедший в большое начальство из матросов, Н. Е. Дыбенко.

Толкованов вихрево ворвался в свой кабинет, словно в его отсутствие Николай мог похитить те три миллиона, которые до зарезу и прочего членовредительства нужны сейчас колхозу «Большевик».

– Так вот, – продолжил он прерванный, а фактически заново затеянный разговор, – наше родное, трижды любимое правительство разрешает мне нанимать шабашников и платить им столько, сколько они запросят. А своим мирянам я таких денег дать не могу. Видите ли, они обязаны трудиться за копейки, потому как являются хозяевами. Коллективными, правда.

Он пробежался по кабинету.

– А шабашники, – продолжил он, – побуждают во мне то, за что у нас тоже по головке не гладят.

Николай сделал вопросительными глаза.

– Приходит какой-нибудь Абрамян и говорит: «Борода! Напиши, что я тебе котлован вручную копал, а я его скрепером вырою. И из каждой десятки три рубля твоих». И вот я начну прикидывать, какой паук шибче бежит, что повдоль или что поперек решетки движется. Словом, в думу он меня кинет. И заплачет по мне горькими слезами «тура-мура».

Он зажег спичку, посмотрел, как струится пламя, и погасил ее.

– А тем дуракам, – вновь загорячился он, – что в правительстве сидят… – Он понизил голос: – В самом деле – дураки, еще дремучее, чем наш Феклунок. Этот хоть только кур одних сношает. А те всю Россию раком поставить норовят.

Толкованов – из ящика стола – достал папиросу, до неприличного омахрения размял ее, потом, когда надо бы зажечь спичку, чтобы прикурить, неожиданно швырнул в творило печки.

– А заработать я тебе дам, – заключил он. – И другалям твоим тоже. Но чтобы язык к бедру приторочили. Даже о том, что здесь были – ни слова!

И Николай понимающе кивнул.

3

Заря медлила, не сходила с неба, а своей нежной бледностью норовила убедить, что даже прыщики первых звезд, коим суждено подпортить ее лик, не притушат этого гордого трепетного сияния. И оно действительно не смеркло, не сгасло, не очугунело, чтобы превратиться в нечто загадочно-млечное, а как бы растворилось в собственной глубине, воцарив легкую, хотя и полнозрелую, лишенную лунной подсветки ночь.

Николай ухом поискал такое место в подушке, которое не только бы явило собой подобие мягкости, а хоть бы не шпыняло через наволочку сухостойными будылками, что нередко попадались в наполнявшей ее соломе.

Наверно, он все же «переел» работы. И усталость, которая спервоначалу требовала только одного: упасть и не шевелиться, теперь, как обширный ожог, зудела, истязала все тело, и нельзя было понять, какая его часть натружена больше, чтобы именно ее расслабить усилием воли и хотя бы этим вызвать блаженство.

А может, бессонницу подогревало другое. Совсем рядом, а точнее, через две улицы от дома, где они квартировали, шла завидная чересполосица веселья, где то смех отрывал конец недопетой песни, то, наоборот, песня сминала собою смех, главенствуя над всем остальным, что претендовало на свою долю шебутства.

Все: и его друзья, и армяне-строители, кои жили через двор, были там, на игрище, и, казалось, порою Николай различал среди прочего множества голосов дишкан Ивана Волокова. Дома же остался только он один, по причине дикой, не поддающейся никакому определению усталости.

Если честно, Алифашкин сроду не думал, что можно так «упахиваться». Спору нет, в лесу работа тоже не из легких. Но там нет изнуряющей размеренности. Свалил, к примеру, дерево, посидел на нем, перекурил или, коль такой забавой себя не балуешь, просто позыркал по сторонам, пока организм в небольшую ленцу этот перекур не обратит. Тогда встаешь, идешь тюкать топориком, сбивая сучья. Потом – бензопилой – расхватишь лесину в двух или трех местах и, опять же неспешно, заштабелюешь. После завершенности цикла опять отдых себе позволишь.

Армяне же, кажется, понятия не имеют, что такое волынка и прочие атрибуты патентованной лени. С ранней зари, когда «кочет только в зад клюнуть хочет», они уже на стройке. И – без разминки – начинается хаотическая стройность, ежели так можно выразиться, рабочего дня.

Но раньше них, как было оговорено председателем, приходят они, вернее, кто-то из них, из «алифашенцев», как назвал друзей Николая Толкованов. Они с помощью «полупупковой» (тоже запатентованное Мироном Назарычем определение) бетономешалки составляют раствор, подметывают поближе к месту кладки кирпичи, бегают в родник за водой. Словом, в полной мере оправдывают роль подсобников.

Правда, тут тоже своя специализация. Епифан Нестоянов и Иван Волоков, спевшись, ежели это можно сказать о слитности работы лопатами в коробе для раствора, так четко наторели исполнять этот нехитрый танец, в котором в равной доле работают руки и ноги, что залюбовавшийся как-то ими Толкованов сказал:

– С вашим навыком и на рекорд можно идти!

Он, правда, не уточнил, сколь при этом нужно перелопатить песка и цемента.

Если Нестоянов с Волоковым виртуозно готовили раствор, то Николай со Славкой Рыбаловым поднаторели в другом: они так ловко перекидывали друг другу кирпичи, что ими восхищались даже строители.

Все четверо же подсобников, в свою очередь, диву давались, откуда у армян столько энергии. Тем более что по масти они выглядели сугубо выродившимися: все четверо белесоватые и курносые. Двое из них имели и русские имена. Одного звали Володя, а другого – Алеша. Чисто же по-армянски – Суреном – кликался только один – коренастый пологоплечий крепыш, который не только ни о чем не говорил со своими друзьями, но и почти не улыбался.

– Немой он у нас, – сказал единственный из них, кто знал русский и обладал интернациональным именем Наполеон. – Правда, два слова он выучил: для женщин – «дай», а для мужчин – «налей».

Наполеон был пересмешник и прибауточник. О себе он сказал, что воспитывался в русской семье, и оттого все замашки его больше российского толка.

Но все разговоры сгасали, как только каменщики занимали свои места, потом только слышалось, как постукивают ручки мастерков по торцам или боковинам кирпичей да короткое слово «раствор» подторапливает подсобников спешить туда, откуда оно было обронено.

Кончали обычно в сумерки. Мылись у бочки с водой. Ежели хватало сил, то шли к озерку. Окунались там пару раз и спешили на ужин. Ели все вместе в столовой. Без выпивки. Даже без намека, что она есть на свете.

– Как-то не в кавказской традиции у нас все идет, – пытался подзавести Наполеона Николай. Но тот ответил просто:

– Пить будем тогда, когда нам последняя овца скажет: «Бери меня на шашлык! За такое жилье и пострадать не грех!»

А они в ту пору строили кошару.

На игрище, где сейчас идет содом, Николай ходил несколько раз. Но, и как четверо армян, в корогоде не участвовал. Зато Ваня Волоков чуть ли не из кожи лез, чтобы местным девкам понравиться, и, кажись, преуспел. Уже ночи три кряду на заре является. Потому Алифашкин, на правах старшего, был вынужден предупредить его, чтобы не дюже загуливался. А то днем будет из него не работник, а тяж.

Шорохтит что-то под ухом у Николая, наверно, жучок какой-нибудь заполз в солому, и сну опять нету как не было. И, главное, не приходит отдохновение. А коли оно бы наступило, он, чего доброго, и на игрища бы сходил.

Наверно, он все же чуть-чуть подпровалился в сон. Потому как, прокинувшись, увидел на небе набросок луны, а следом и тень того, кто его разбудил.

– Коля! Проснись! – призвал голос.

Он сперва отник ухом от подушки: не померещилось ли, а когда зов повторился, вскочил.

На пороге сараюшки, в котором они жили, стояла Мальвина Мутко.

– Ну и спать ты здоров! – воскликнула она, убедившись, что в сараюшке больше никого нет.

– Да нету настроения табуниться, – ответил он. – Вот и лежу.

– Тогда вставай, пошли походим!

Он принужденно стал одеваться.

Нет, приезд Мальвины несколько оживил его. Особенно самолюбие: ведь надо же, отыскала! Но усталость так и не оставила тела, потому он, чуть препинаясь ногами, поплелся за нею в ночь.

Глава третья

1

Этот позор долго горечью ел его душу, ибо таил в себе разрушительное начало будущих неприятностей, и потому досада неизвестно на кого не только жгла, но и испепеляла сознание.

Еще там, в сараюшке, Николай заметил, что Мальвина на этот раз не размалевана, как всегда, и по хилой розовости ее щек вовсю гуляют спорые веснушки. Да и одета она была не так вызывающе, как это было обычно; оттого являла собой довольно серенькую куропаточку, которую, казалось, сроду не окружали яркие фасонистые девки.

– Ты чегой-то какая-то не такая, – произнес Николай, когда они вышли за ворота и, не сговариваясь, двинулись в сторону темневшего вдали леска.

– Может быть, – согласилась Мальвина. – Ведь я теперь горожанка.

– В каком смысле?

– В самом прямом.

– В Сталинград переехала?

– Не то слово: перевели.

– Как телочку за веревочку?

– Вот именно. Только эта, как ты выразился, «телочка» теперь сама себе «метелочка».

– Тогда не томи, признавайся, кто ты и как мне себя дальше с тобой вести.

– Тебе не понравилась моя вкрадчивая внешность? – полюбопытничала она. – Но теперь это модно. Так сказать, приближение к естеству. А работаю я сейчас в обкоме.

– На мельнице, что ли? – примедлил шаги Николай.

Мальвина – ранечно – с прежним подвизгом, расхохоталась.

– Темнота ты бородаевская! Так зовется обком комсомола.

– О! – воскликнул Николай. – Как люди прут-то вверх: из подпола да в погреб.

– Смейся, смейся! А мне уже и квартиру дали.

– И небось сразу в центре?

– Как в стакан глядел, берега не видел. Кстати, тут я в командировке. Так сказать, по служебным делам. А вчера в райкоме председателя вашего встретила, – забавный такой старикан! – он мне и рассказал, что бригада «ух» тут работает.

– Так и сказал?

– Ага. И еще добавил: «Бригада «ух»: ест за трех, а пьет за двух».

– Но это он ради красного словца. У нас – сухой закон.

– Ну тогда давай его нарушим, – и она вынула из сумочки приплюснутую бутылочку.

– Во даешь! – восхитился Николай. – Хотя вроде бы и неудобно одному, да потаясь…

– А я что, не в счет?

Тем временем они дошли до леска, в котором таинственно млела тишина.

Из той же, лямкой сросшейся с плечом сумки, Мальвина вытащила болоньевый плащ и расстелила его на траве.

– Сто лет на природе не была, – сказала.

– Зато я каждый день.

Луна, что едва была заметна на небе, теперь обрела довольно яркую прорисовку, и в ее призрачном свете дали тронула битая робкой желтью голубизна. Но эта поволока не манила, не чаровала, она просто застыло была, и все, и оттого глазу хотелось отдохнуть на каком-либо живом огоньке.

И Мальвина извлекла его. И тоже из сумки. Был это миниатюрный фонарик с ребристыми – на ощупь – краями.

– А то, – объяснила, – как бы зародыш какой не сглотить.

Она – на этот раз из кармана плаща – достала коробочку, на которой было вытиснено «Дорожный прибор», и, разъяв, как мыльницу, извлекла оттуда четыре миниатюрные рюмочки, столько же ложек и вилок, и даже нож.

– Ну и запасливая ты! – восхитился Николай.

– А как же! – согласилась она. – Дед мой говаривал, мол, едешь на день, провиант бери на неделю.

И она стала доставать из другого кармана плаща бутерброды с колбасой.

– Ну, за что выпьем? – спросила.

И в этот самый миг скоролетно пронзила пространство между их рюмками летучая мышь.

– Вот стерва! – выругалась Мальвина. – И эта меня к тебе приревновала.

– Почему – «и эта»? Разве есть кто-нибудь еще?

– Хватит прибедняться.

– Нет, серьезно?

– Любакова до сих пор по тебе с ума сходит.

– Зоя Прокоповна? – подвырвалось у него. – Да этого быть не может!

– Может, да еще как! Тогда, когда ты сбегал, она чуть руки на себя не наложила, и ее из петли вынула. Так что ты старый сердцеед.

Николай ошеломленно молчал. Все что угодно ожидал он услышать, но не это. Хотя, если честно, известие не потешило или озадачило, как он пытался уверить даже себя, а разлило в душе чувство гордости с небольшой примесью грусти, что не знал об этом раньше, когда был школьником. Как было бы здорово похваляться, что его первой женщиной была собственная учительница.

– Что ж, – тем временем сказала Мальвина, – учителя тоже живые люди. – И, словно подслушав его мысли, добавила: – Так, милый, не прохлопай ты тогда ушами, было бы что теперь вспомнить.

Николай проглотил неизвестно почему навернувшуюся слюну и, не чокаясь, опрокинул в рот рюмку.

Коньяк ожег небо, а на большее, как ему показалось, его не хватило, потому, не выспрашивая на то разрешения, он налил себе вторую стопку и так же споро выпил и ее.

– Э-э! – произнесла Мальвина. – А ямщик-то погнал лошадей.

– Дай закурить! – обратился он к ней.

– А помнишь, чего тебе Перфил тогда сказал? Чем-то дурить не будешь?

– Посмотрим! – уклончиво ответил он.

Пачка, которую она протянула, была, как рыба, распотрошена посередине. Он выковырял из нее одну сигарету, и тут же у него под носом возник прямостойкий огонь. Он разбавил живинкой мертвенный свет фонаря.

– Ну чего не прикуриваешь? – спросила Мальвина. – Или я тебя так сразила чужим признанием, что ты и в себя не придешь?

Он раскурил сигарету, и дым медленно заслоился по полянке, где уже начинали взблескивать первые утренние росинки.

И душа, тяготевшая к запретному блаженству, затребовала других подробностей, чтобы, как видение, повторилось ощущение ранней, еще собой неосознанной зрелости, и он произнес:

– Почему меня все норовят всегда подначить?

Мальвина, однако, не ответила. Выпив, она узила глаза куда-то вглубь этого укромного леска, словно ожидая чьего-либо вмешательства в дальнейшее проведение времени.

– У вас, у пацанов, – задумчиво произнесла она, – в том возрасте, в котором ты тогда был, глаза – на затылке, а уши – в кармане. Если бы вы видели то, что надо, и слышали бы то, что вам говорили, а не постигали бы жизнь в уменьшившемся виде, все было бы совсем иначе.

– Что именно? – не понял он.

– Да! – откинула она от себя недокуренную сигарету. – Не будем об этом.

И Мальвина, тоже одна, выпила.

На плащ, видимо, привлеченный светом, высигнул зеленый, как стручок гороха, кузнец. А следом за ним изгибисто заерзала по нему такого же цвета гусеница.

– Терпеть не могу этих отвратительных насекомых! – сщелкнула ногтем Мальвина того и другую. И продолжила, однако не о том, о чем он ожидал: – Ведь ты всем казался неуравновешенным болваном.

А он стал вспоминать их прошлую несостоявшуюся близость. К которой, как ему тот раз казалось, Мальвина поманила его с той поразительной женственностью, которая одновременно дарит блаженство и страдания. Он помнил ее оттененную розовым грудь, которая так контрастировала с яркими искусственными тонами, гулявшими по выверенному на всяческие ужимки лицу, и тот порыв, с которым она угловато двинулась навстречу.

Но что-то произошло с той поры, как они не виделись. Он не мог точно сказать что именно. Но какая-то корявинка легла на глянец воспоминаний и подпортила его своим неосторожным вмешательством.

Он положил свои ладони на голоту ее тела, что начиналась с предплечий, коленом отодвинув неёмкие рюмки, избрал какую-то заячью позицию; начиная с шеи, попытался дочмокаться губами до грудей.

– А ты зря время не терял, – произнесла она. Но он уже молчал, ибо пребывал в том состоянии, при котором говорено одно, а слышимо другое.

Она чуть подошалела взором и, уронив голос до шепота, зачастила:

– Я с тех самых пор ничего ни с кем не имела!

Ее изящное вранье шло ей, как идут платья или удачно подобранная косметика.

– Не спеши! – продышала она ему в ухо и погасила фонарь, который, брызгаясь светом, уже катался у них в ногах.

Наверно, он раньше, чем осознал, почувствовал, что берет всерьез свою дешевую прыть. Тело его все еще было разломисто уставшим, и он вроде бы даже стал чуть-чуть призлевать, что Мальвина ничуть не смущается своей гологрудости и вообще телешения. Тем более что в следующую минуту она произнесла:

– А я думала, ты предложишь мне что-нибудь поинтереснее.

И он, возомнивший было, что возымел над нею власть, как-то разом сник. Ибо расслышал в интонации, а не в самом смысле произнесенных ею слов намек на что-то то, что он еще не знает, не постиг, а может, даже и не слышал. Конечно, ему было ведомо, что Мальвина из тех девок, которые были готовы идти за любым кивком; и, пересиля натуру это она делала или по своей охоте, значения не имело: факт остается фактом, она была – гулящей.

– Ну ты чего застыл? – спросила она в следующий миг, заметив, что он замер на полужесте.

А заставило его это сделать то, что, казалось бы, наоборот, должно разжечь томящее ожидание обладания, само собой вписаться в суть происходящего. Но оно вызвало нежелательную, а может, даже пагубную спотычку.

– Ты почему без трусов? – спросил он.

Живот ее – толчково – заколыхался. По всему видно, она беззвучно смеялась.

– Ты чего, лег переучет моей одёжи делать? – едва сдерживая свой, с привизгом, хохот, вопросила она.

У него же было такое состояние, словно в душ, под который он только что встал, кто-то ливанул какой-то гадости, и теперь с тела его слезает кожа.

А когда он вновь ожил руками, Мальвина попросила:

– Сделай мне «иго-го»!

Первым порывом было спросить, что это такое, но он решил не показывать своего по этой части «незаконченного и неполного образования», потому счел за благо промолчать, неуклюже умащиваясь у нее между ног.

Где-то рядом взрыднул филин.

– Кто это? – чуть поднапряглась ягодицами Мальвина.

– Черт! – с вернувшимся даром остроты ответил Николай. Но заметил, что и филин сбил его с желания.

Он с трудом, как змея, что выползает из кожи, выпростал себя из штанов и тут же почувствовал, что, без жужжа, его задницу облепило несколько комаров.

Отмахнувшись от них почти хвостовым жестом, Николай стал пальцами прихорашивать шерстяное начало ее лобка.

– Ты чего, там на пианино, что ли, играешь? – опять со смехом спросила Мальвина, и этим окончательно расстроила его намерения.

Потому как теперь он не чуял наличия того, чем пытался доказать ей свою мужскую мощь. А коснуться его руками боялся по той причине, чтобы не обнаружить той старческой немощи, о которой всегда оскаляются молодые.

Но то, что не смел сделать он, запросто проделала Мальвина.

– О! – прокомментировала она свое открытие. – Ты нынче, оказывается, хромой на пятую ногу.

И все это было произнесено без тени огорчения или злости, даже, как ему показалось, без разочарования.

Она сделала два шага от места, где они пластовались, пожурчала там в травку, на ощупь клацнула замком своей сумки и, как понял Николай, насмыкнула на себя трусы.

– Ну а ты чего не одеваешься? – спросила. – Или тебя комары не сношают?

Он не ответил, но брюки натянул.

Конечно, Николай знал, что огорчил ее самым бессовестным образом. Ведь явно она сюда ехала не только затем, чтобы просто поразвлечься да позубоскалить. И дума у нее была весьма определенная: снять с него, как когда-то она пошутила, пробу.

И вот сняла.

Конечно, он был уверен, что все это время, пока они не виделись, да и значительно раньше, когда вовсе не были знакомы, ее душу, как бездомные собаки, травили случайные чувства. И вряд ли со всеми, кто с нею был, у нее все проходило без сучка и задоринки.

И, словно в подтверждение этих его мыслей, Мальвина сказала:

– Не расстраивайся, бывает, – и с материнской печалью добавила: – Наверно, ты устаешь тут, как раб на плантациях.

Он ничего не ответил.

Но обиднее было всего, что, проводив ее до дома какой-то тети Мани, у которой она ночевала, он, придя в свой сараюшко, испытал такой бешеный прилив мужской энергии, что готов был бежать с этим делом хоть к черту на рога. Но Бородаевка уже так беспробудно спала, и час был до неприличия поздним, и тетя Маня настолько незнакомой, а Мальвина, видимо, вконец расстроенной, что Николай разом и напрочь отмел свои поползновения.

Выудив из чьего-то кармана папиросу, он, раскурив ее, вышел на улицу. Вскинув голову, долго смотрел, как роятся в невероятной вышине звезды, как отечно бликует Млечный Путь, который, коль опустить взор, точнехонько продолжает начинавшая светлеть широкая, как пустая арба, улица.

Наступало утро. Первое утро его мужского стыда.