Текст книги "Волчий Сват"

За вечер, что он пробыл у Охлобыстиных, понападал снег, и на улице было одновременно мглисто-бело (в тех местах, что ловили только отсветы) и разломисто-золотисто там, куда роняли свое веерное сеево электрические плафоны. А город в тот час жил несвойственной ему пустынностью и торжеством.

А может, это все казалось Клюхе после так уютно проведенного вечера, повенчавшего такой дерганно-насыщенный эмоциями, да и страхом тоже, день.

Марина, но не та, что была на базаре, а другая, уже тут, дома, – поразила его своей красотой. С тех пор, как он ее видел последний раз, она заметно подвысилась на ногах, выярчилась не только глазами и зубами, что он замечал за ней и раньше, но и так стала выделяться своими броскими, словно обведенными по верхней кромке губами, что у него дыхание останавливалось от восторга, когда она слишком близко склонялась к нему лицом. Например, в ту пору, когда показывала фотки из альбома, составленного после их путешествия на собственной машине.

Самого Богдана Демьяныча в городе не было. Он, как сказала его супруга и мать Марины Капитолина Феофановна, вторую неделю «столитничал», то есть был в командировке в Москве. Потому потчевание Клюхи, можно сказать, было неполным: женщины не предложили вина; а ему страсть как хотелось выпить, чтобы хоть этим снять то внутреннее напряжение, что так и не отпускало грудь, хотя с момента всего происшедшего на базаре прошли многие часы.

На Дар-горе вообще, а на барахолке в частности, Марина оказалась случайно; уговорилась встретиться там с подругой, которая так и не пришла; она побродила по рядам, даже к чему-то приценилась, и тут ей под ноги упал воробьишка, которого сбил из рогатки цыганенок.

– Сволочи! – сказал оказавшийся рядом с нею мужик из пожильцов и предложил: – Вон там за оградой его отец базарует, пошли ему скажем, он этому чертенку устроит баню с перцем.

Марина до сих пор не знает, зачем она поплелась за этим мужиком. А когда они оказались в том самом укромье, он и приставил ей к горлу нож с обещанием, что если она пикнет или, как он сказал «рыднет», то развешает ее внутренности по всей барахолке.

Когда они ехали к Охлобыстиным, то уговорились ни о чем, что с ними обоими произошло, не рассказывать.

– А то меня тогда сроду никуда не выпустят, – произнесла Марина.

Если сказать, что Капитолина Феофановна обрадовалась факту его пришествия, то это будет, как шутит Перфишка, «грубо и неправда». Она довольно долго гоняла глазами прищурки, пока вроде бы признала его за того, как она выразилась «закордонца», который…

Тут она, естественно, запнулась, потому что не могла вспомнить, по какому случаю приходили они к ним с отцом. А Клюхе не хотелось намекать, что это именно они принесли в этот дом чуть ли не полцентнера дикого мяса.

Мужской выпивки, как уже сказано, не было, зато за столом главенствовали чаи. Да, да! Во множественном числе. Потому как поочередно они настаивались на мяте, душице и чёборе, так симпатично-картавенько называемым Мариной «чабрецом», трех сортов был и мед, поданный к чаям: майский, липовый и кориандровый. Если два первых Клюха пробовал, то о третьем понятия не имел. Он-то и показался ему самым сладким и ароматным.

– Ну как там ваш батюшка? – на старый манер спросила Капитолина Феофановна. Но ответа Клюхи не услышала, потому как зазвонили разом телефон и в дверь.

Марина со словами: «Может, это папа» кинулась открывать, а Капитолина Феофановна, торжественно откинувшись, прислонила ухо к трубке и произнесла:

– Вас слушают.

К телефону просили Марину, и у Клюхи ревниво сдавило сердце: кто бы это мог быть? Тем более что та, перед тем как начать разговор, отсекла дверью любопытство и его и заодно и матери.

– Кто там пришел? – на выкрике вопросила Капитолина Феофановна, когда дочь уединилась для телефонного разговора. Та немного отщелила дверь и произнесла:

– Ошиблись этажом. – А в трубку, секундой позже, пока еще трепетал небольшой нитяной просветик, крикнула: – Ты почему не пришла?

Клюха возликовал душой. Слава богу, это звонил не мальчик. Он, сам не зная почему, – мыслью уверил себя, что такая девушка, как Марина, не может остаться бесхозной, тем более в таком большом городе, как Сталинград, но в душе лелеял надежду, что сама она еще не сделала выбора. И вот нынче, когда он спас ей если не жизнь, то честь-то уж наверняка, она конечно же остановит его на нем. Хотя грех таким образом принимать к себе расположение.

После чая, просмотра альбома с фотографиями и всего, что из раннего детства Марины понавоспоминала Капитолина Феофановна, они переместились в зал, где стояла невиданная по тем временам штука – телевизор.

Пел Мулерман.

– Я так его обожаю! – воскликнула Марина, и у Клюхи спирально повернулось в груди сердце. Даже, кажется, стучать стало в одну – на вылет слева – сторону.

– А у нас есть дед, – не совсем впопадно начал Клюха, – который, коль что-либо забудет, говорит, что у него выцвела память.

– О! – воскликнула Капитолина Феофановна. – Он у вас выражается как поэт.

– А он поэт и есть, – сказал Клюха. – Только корявый такой, в общем народный.

Капитолина Феофановна перебила улыбку ухмылью превосходства: деревенские обороты речи Клюхи резали ей ухо.

– И он пишет стихи? – полюбопытствовала она каким-то отжатым от себя, что ли, голосом.

– Нет, частушки он сочиняет.

– А папа говорит, – встряла Марина, – что это народное творчество.

– Так оно и есть, – с тональностью, присущей его учителю Павлу Лактионовичу, начал Клюха. – Но ведь кто-то, скажем, делает зачин. Как в хоре. А потом другие доводят частушку до совершенства. И – ежели ей повезет – она и станет затем народной. То есть всеми певаемой.

– А мы можем что-либо услышать из репертуара вашего деда? – спросила Капитолина Феофановна.

– Могу. Только это не мой дед. Просто он живет в нашем хуторе.

– Ну пой! – обдоила ему рукав своими ладонями Марина.

– Но Протас, – продолжил Клюха, – который говорит о себе, что он не «продаст, но воздаст!», часто адресует кому-либо свои частушки.

– В каком смысле? – подторопила его с объяснениями Капитолина Феофановна.

– А вот послушайте. – И он негромко запевает:

 
Петька пляшет, Клим поет,
Витька фокус кажет:
И без денег достает
Все, что двое скажут.
Потому что двое –
Главные в попое:
Петька – пред,
А Климка – бух.
Витька же – слуга на двух!
 

Капитолина Феофановна подуронив щеки отсмеялась и только после этого поинтересовалась:

– А что такое – «пред»?

– Да председатель, как ты не поймешь! – нетерпеливо выпалила Марина.

Глаза ее, немного притененные ресницами, сияло фосфорились.

И Клюха понял, что надо спеть что-либо еще, потому как интерес был, видимо, не только к частушкам деда Протаса, но и к нему, к Кольке, забавно, как сам считал, их исполняющему, и он, чуть позанудив голос, повел:

 
Мне сказала перепелка,
Кто и где украл и сколько,
Уверяя до утра
Сторожей, что – спать пора.
 

И – без перехода – выдал и следующую:

 
Не робей, воробей,
Не зевай, муравей!
Ведь сегодня шкодники
Главные работники.
 

– Не школьники, а шкодники, – упредила вопрос матери Марина. – Те, что шкодят.

И у Клюхи благодарно сжалась душа. Она его понимала. И даже очень.

А тем временем Мулерман окончил свой концерт и стали показывать фильм.

Но Клюхе не хотелось ничего ни смотреть, ни слушать. Ему больше подходило просто бы – ни о чем – поговорить с Мариной, незаметно открыть, что в ее волнистых, надо понимать, от природы, волосах гостит такая золотистая соломенность, что все замирает внутри от объемного, можно сказать, всего этого восприятия.

Однако Марина, как неогорчительно, упулилась в экран, правда, время от времени, чуть подспохватившись, она роняла в его сторону ничего не выражающие жесты. Которые просто говорили, что она помнит о госте в доме. Но не настолько, чтобы забыть обо всем остальном.

Кино было нудным и длинным. Героиня, которую бросил муж, истерически выгоняла всех мужчин, которые пытались облегчить ее одинокую судьбу, и бесконечно, когда они уходили, плакала. А мужчины все шли и шли. Один обещал устроить дочку в детский сад, другой – отселить из общежития в отдельную квартиру, третий… И Клюха, вроде бы совсем ненароком, как бы самому себе, тихонечко пропел:

 
Всем замужним вновь отсрочка,
Первой – матерь-одиночка,
Чтоб жилось той матери
Так, чтоб черти спятили!
 

– Дураки! – сочно произнесла Марина. – Не поймут, что не в благах счастье.

– А в чем же? – быстро спросил Клюха, заметив, что она чуть-чуть подурнела голосом.

– Да ни в чем! – вдруг со злом отмахнулась она, и в глазах у нее зартутились слезы.

– А мне ее жалко, – произнесла Капитолина Феофановна, промокнув однако не глаза, а лоб.

Строптивинка, которую явила ему Марина, напомнила ее прежнюю. И, споткнувшись сознанием об эту, в общем-то незначительность, Клюха однако немного взгрустнул. Потому как все это показалось ему той самой ложкой дегтя, которая портит бочку меда.

Но картину им не суждено было в тот раз досмотреть, потому как «вырубился» свет, и пока соседский парнишка с прыщавым неопрятным лицом (как понятно, все обретающиеся вокруг Марины с сего дня в глазах Клюхи будут уродцами) возился с пробками, фильм закончился, а на дворе так завечерело, что стало понятно: пора и честь знать. И Клюха засобирался уходить.

– Да вы что? – остановила его Капитолина Феофановна. – Время-то еще детское. – И пошла хлопотать на кухне, теперь уже о вечерних чаях.

Ежели быть откровенным, Клюхе страсть как хотелось в нужное место. Хотя, видел он, как, на полуслове упорхнув, синичкой вьюркнула в туалет Марина, и он даже слышал, как там мелодично пожурчала уроненная ею струйка, а сам стеснялся последовать ее примеру. Потому и желал побыстрее уйти, чтобы своим томительным терпением не смазать общего впечатления, которое впаялось в его сознание об этом, так великолепно завершаемом дне.

Но его не отпускали. И, чуть присучивая ножками, он мужественно сидел на том месте, которое было ему определено.

Как это ни смешно прозвучит, но Клюху выручил телефон. Когда он в очередной раз зазвонил и Марина, как и давеча, прикрыла за собой дверь, Колька, вместо того чтобы подслушать, с кем она там общается, опрометью кинулся к туалету и быстро, почти по-заячьи, справился с тем, что его обременяло.

Марина пришла от телефона раскрасневшейся, и Клюхе с горестью подумалось: теперь наверняка она разговаривала с мальчиком. Вон как рдеют у нее щеки.

Заметила это и мать, которая в тот момент расставляла чашки. Каждому на маленькую узорную салфеточку.

– Ты чего-то вся так и пышешь? – то ли вопросила, то ли констатировала она.

– А вы меньше за мной следите, – одновременно обобщила та поползновения матери и Клюхи, хотя он, как ему казалось, такого повода не давал. Но разве их обманешь, этих баб, с их звериным чутьем?

Эту мысль, помнится, выразил как-то Евгений Константиныч. Только высказана она была по какому-то другому поводу.

И они снова, с разной степени мирности, не выходящий однако за пределы пресной отчужденности, гоняли чаи, рассказывали разные истории, пока Капитолина Феофановна, уронив в ладошку зевок, неожиданно не открыла, что уже давно шлепает полночь. И Клюха тут же засобирался.

– Да куда вы в такую поздноту поедете? – явно, чтобы пофартить ему, по-народному выразилась Марина.

– Оставайтесь! – вторила ей Капитолина Феофановна.

Но Клюха был непреклонен. И не потому, что ему не было приятно переночевать в этом пахнущем Мариной доме. Причина крылась в более прозаическом: у него опять прохудились карпетки, и если бы не тапочки, которыми снабдила его Марина, он, забывшись, давно бы казал свой позор.

Вот почему брел он сейчас по ночному городу, брел и восхищался всем, на что набегал его взор, и ему хотелось длить и длить этот вечер, вернее, уже ночь, и совершенно не думать о том, чем все, что с ним произошло ныне, обернется в итоге.

Глава четвертая

Относительной неожиданностью для Клюхи стало то, что он затосковал. Причем как-то так двулично, можно даже сказать, вступив в противоречие со своим стержневым желанием не думать ни о доме, ни об отце с матерью, ни вообще о той жизни, что была у него до приезда в Сталинград. Но какая-то подгрудная жевка шла. Что-то угнетало душу, утесняло дыхание и требовало, пусть малого, но поступительства. Вот почему и зачастил Клюха на вокзал.

Он являлся туда к приходу Урюпинского поезда, прятался где-нибудь в укромном месте и оттуда наблюдал за тем, как выходили из вагонов пассажиры, кто их встречал, и вообще за всем, что в тот момент происходило на перроне.

Иногда попадались знакомые лица, и тогда душа его отряжалась в нылость, и в ней, как когда-то смачно выражалась мать, начинали «скрестись кошки».

Но перрон опустевал, поезд угоняли куда-то на экипировку для новой поездки, и Клюха плелся куда глаза глядят, чтобы, почти незаметно для самого себя, оказаться у того самого дома, что стеклами окон ловит блики в этот период года так и не замерзшей Волги, и, отыскав и тут наблюдательный уголок, следить, когда выйдет из дома Марина, чтобы потом, вроде ненароком, повстречать ее и продлить минуты блаженства, уловив в ее глазах неподдельную радость.

Но вот что подрывало его настроение: Марина быстро о нем забывала. Еще шла рядом, а уже думы у нее были где-то далеко, и, спохватившись, она иногда даже недоумевала, что рядом с нею именно он.

И тогда он унырливо терялся в толпе, если таковая возникала на их пути, или просто ответвлял от их общего стержневого пути свои стопы и предавался всевозможным переживаниям и угрызениям, которые порой даже перемежались слезами.

О том, что он влюблен до потери всего, что только мыслимо для человека, Клюха заметил давно. Но одновременно – краем еще непораженного этой пагубой сознания – он понимал: любовь не может быть взаимной и рассчитывать ему на счастье также глупо, как, скажем, считать себя внуком непальского короля.

Но, к сожалению, этот краешек сознания не мог освоить более обширного пространства и потому оставался той частью, которая пыталась тормозить его безумство, а остальная беззастенчиво занималась варварским расхищением чувств.

Осложнения же его бытия крылись еще и в том, что Перфишка, найдя работу киномехаником в каком-то мелком захолустном Доме культуры, после каждого возвращения Клюхи якобы с поисков куда бы устрять учиться в лицо выговаривал ему, что пора и честь знать. А то так привыкнет на пожизненное иждивенство.

И, может, отчасти это влекло Клюху на вокзал, к поезду из Урюпинска. Ему хотелось повстречать кого-нибудь из тех, у кого можно было бы без болезненных угрызений перехватить денег, чтобы небрежно кинуть их к ногам Перфишки и этим закончить с ним отношения. Тем более что Клюха раза два видел того в компании Копченого и мужика, пытавшегося посягнуть на Марину.

Теряясь в пристрастном к путешествиям сословии: цыганах, что теперь присучились ездить не на лошадях, как во все времена, а на поездах и потому заполняющих все еще необжитые площади вокзалов, включая туалеты; азиатов, которые хоть и числом поменьше, но тоже куда-то явно пытались откочевать; и чумазых, вороватого вида, подростков, которые длили свои бега из дома, стараясь не попадаться на глаза милиции, Клюха чувствовал себя вольготно. К нему ни разу не подошел ни один блюститель, считая, что этот парень не из тех, кто мог дать тягу. Но понималось им и другое. С каждым новым посещением вокзала у него все больше и больше появлялся шанс однажды быть застигнутым вопросом: «А куда ты, молодой человек, едешь?», и тогда может состояться самый большой позор: его с милицией возвратят домой. Можно, конечно, сослаться, что он гостюет у Охлобыстиных. Ведь, наверно, в городе нет такого человека, кто бы не знал Богдана Демьяныча. Но ведь конфуз подстережет его и там: вдруг раскроется, что Клюха прибыл сюда не к родичам, и Марина, узнав, что он врун, конечно же на все времена прервет с ним даже такие трепетно-непрочные, как паутинка, отношения. Отдельной гложки души заслуживало и еще одно обстоятельство: с тех пор, когда Клюха провел у Охлобыстиных блаженный вечер, его ни разу не позвали в дом. Причем не только Марина. Но и Капитолина Феофановна, которую он случайно встретил несущей сумки с базара. Так вот он дотаранил эту ее кладь до самой двери, что вела в их квартиру, и долго проискав ключ в необъятном ридикюле, Маринина мать произнесла:

– Что бы я без вас делала? Спасибо вам великое.

И все.

Он, конечно, понимал, что Марины на тот час в доме не было; вернее, точно знал, что нету, потому как видел ее, когда та с зачехленной скрипкой шла в музыкальную школу, но все равно считал, можно его было хоть как-то поприветить, может, попоить теми самыми чаями, творить которые Охлобыстина-старшая была такая мастерица.

И вот тот поступок Капитолины Феофановны сперва вызвал в нем обидливое остервенение, с которым он и домолотил каблуками все порожки до самого низа, потом, как непрямое следствие, навел на мысль: а что, если зарабатывать деньги тем, чтобы, скажем, с вокзала подносить кому-либо вещи?

Но то, что просто выглядело в мыслях, в осуществлении оказалось куда сложнее. Во-первых, пагубным гнетом, который он испытал, была стыдность. Не смел он вот так, как, скажем, делает Перфишка, наскокно подойти к человеку и не только затеять с ним разговор, но и предложить услуги. Во-вторых, и что он боялся пуще всего, – так это встретить Марину. Будет он вот так нести кладь какой-нибудь девушке. А Марина – навстречу. Тут и руки увянут, и язык, чтобы что-либо объяснить, отсохнет, и сам сквозь землю провалишься.

Но до всего этого не дошло. Первый же, кому предложил помощь, старичок, оглядев его, полюбопытничал:

– А ты нормы ГТО давно сдавал?

– В прошлом году, – не ожидая подвоха, признался Клюха.

– А я, считай, сорок лет назад. Потому, когда ты с моими вещами дашь деру, мне тебя ни в жизнь не догнать.

Клюха долго не мог охолодеть щеками, но все же решился и на вторую попытку. На этот раз подошел к девчонке, перевшей непомерной большины чемодан.

– Давайте я вам помогу, – сказал.

– Ты чего пристаешь? – вопросила она неожиданно басовитым голосом. – А то сейчас милицию позову.

А шедшая сзади баба-среднелетка, из которой перла расфуфыренная глупость, добавила:

– Да это, кажется, он у меня на прошлой неделе сумочку выхватил.

Клюха чуть не подавился спазмом, который перехватил горло, и, гонимый чувством, еще не достигшим осознания, кинулся бежать, оставляя позади себя хайные возгласы и огоряченные преследованием междометия.

Три дня он не ходил на вокзал: все боялся повстречать ту самую бабу. На четвертый же, заняв свое облюбованное укромье, вдруг увидел Петьку Парашу – так, как он уже теперь знал, звали того самого мужика, из лап которого выцарапал Клюха Марину.

И Клюха, вновь гонимый неприкаянностью, пошел слоняться по улицам.

Но еще одно его стало угнетать, если не страшенным, то уже явно заметным образом; из-за постоянного тощачка он так обрезался лицом и спал телом, что уже и самому себе начал казаться тростинкой. Потому как денег, которые ему – всякий раз в унизительной форме – одалживал Перфишка, хватало только на то, чтобы купить хлеба и взять билет на трамвай («зайцем» он ездить перестал после того, как его, – стыду-то сколько! – оштрафовали).

Нынче же Клюха, накачивая еще с ночи, которую провел в бессонье, себя одержимой решимостью, дал слово раз и навсегда выяснить отношения с Мариной. Он, во-первых, признается ей, что любит; и не обреченно все это сделает, а с достоинством, что смягчит отказ, ежели он будет жестким; коли же – в ответ – последует гнусный хохот, Клюха найдет в себе мужество солидно удалиться и больше никогда в жизни не показываться ей на глаза. Во-вторых, как шутилось ему там, дома: достаточно того, что сказано, «во-первых»; во-вторых, ему конечно же надо было возвращаться в лоно своих родителей, потому как боль, которую причинили отец с матерью, теперь казалась смехотворной. И вообще, поогинаясь по вокзалам и закоулкам, он многое признал за благо, что когда-то казалось ему само собой разумеющимся. Например, тепло. Обыкновенное, которое не замечаешь, когда постоянно находишься в нем.

Не оставила решимость Клюху и когда он упругим шагом подходил к Маринину дому. Сейчас он поднимется на их этаж, позвонит и, коль выйдет Капитолина Феофановна, скажет, что пришел поговорить с ее дочерью. Если же откроет сама Марина, то он соврет, что сиюминутно уезжает и хотел бы сказать ей несколько слов.

Но о том, что на пороге может возникнуть сам Охлобыстин, у него и в голове не было. А случилось именно так.

– О! – вскричал Богдан Демьяныч. – Волчий Сват! Заходи, дорогой! В кон ты как раз заявился!

Клюха, хотя и переступил порог, все же, как суслик с перебитым позвоночником, чувствовал, что задняя часть находится где-то там, за дверью, и надо усилие, чтобы отпятиться назад, и что обездвиженность уже не даст возможность кинуть себя в полнокровное бегство.

– Ну давай, смелей! – подторопил его Охлобыстин и, видимо, чтобы не томить любопытством, почему Клюха явился вовремя, или, как тот выразился, в «кон», объяснил: – А мы как раз к твоему отцу ехать собрались. – И уточнил: – Всей семьей.

У Клюхи упала душа. Вот он и конец! Причем бесславный, даже в чем-то мерзкий. Заявятся они на кордон; там и станет им ясно, что Клюха не на гостевание уехал, а дал тягу из дома, и Марина тут же причислит его к компании Петьки Параши и Копченого, разыгравшей с ней тот самый спектакль со спасением, который был заранее отрепетирован и продуман.

И Клюха, как муравей, кинутый в огонь, перед тем как быть слизнутым пламенем, обнаружил в себе такую шустрость движений, на этот раз мысленных, что сам удивился скоростью просчитанных вариантов.

– Вы в район наш собрались, – уточнил он, – или именно на кордон?

– Да! – похлопал его по плечу Охлобыстин. – В Алифашкины владения.

– Ничего не получится, – сказал Клюха.

– Почему? – удивленно воззрился на него Богдан Демьяныч (женщины хлопотали где-то в глубине квартиры).

Клюха изобразил угнутую понурость и с фальшивой сдавленностью произнес:

– Дядя у нас умер. Мамин брат. Федор Степаныч Гуманков.

И, поскольку пауза могла оказаться бритвенно-острой, притупил ее еще одной подробностью:

– В Донбассе он живет. Точно только не знаю, то ли в Горловке, то ли в Макеевке.

– Значит, твои, – уточнил Охлобыстин, – на похороны уехали?

– Да.

– Богдан! – подала голос Капитолина Феофановна, услышав о чем речь. – Позвони им туда, вырази соболезнование.

– Ничего не получится, – на первоначальной заученности проговорил Клюха, не дав возможность и этой неожиданности повергнуть душу в окончательное смущение. – Они уже уехали.

– Тогда, – торжественно объявил Охлобыстин, – как говорят в авиации: «Отставить вылет!». Марина, – крикнул он дочери, – скажи Коле, пусть едет в гараж.

– Я тоже очень сожалею, – на мнучести, при которой, можно сказать, переливались все ее моклачки, произнесла она и выскользнула за дверь.

А потом было потчевание. Только не чаевное, как в тот раз.

– Богдан Демьяныч, – сказала Капитолина Феофановна, – без мяса и дня жить не может. Говорит, что это за мужик, что на свеколке да морковке существование свое длит.

С этими-то словами она и поставила на стол громадную дюралевую гусятницу, из которой так пахнуло вкуснятиной, что у Клюхи закружилась голова.

А через минуту Колька ощутил, что – не проглотнуть – кусок встал посерёд его горла. И он, боясь что-то сказать такое, что – по степени стыдности – будет гаже любого вранья, выхватился из-за стола.

– Что это с тобой? – поспешила за ним Марина.

– Ни-ничего, – через заичку, произнес он, заметив, однако, что другого переполоха за столом не произошло. Охлобыстин хвалил жену, что это она так бесподобно умеет готовить жаркое. А вымели из-за стола Клюху тоже слова Богдана Демьяныча, когда он, кивнув на гусятницу, сказал: «Это мы уже того слепого лося доедаем».