Текст книги "Волчий Сват"

Глава третья

1

Перфишка не сказал Клюхе, что в городе у него все же была родня. Правда, дальняя. Но это не помешало перемещенцам заявить, что они приехали не на один день и что придется потерпеть все, что они тут выкинут и совершат.

Родня Перфишки состояла из двух человек: из суетливого доброхотца, с обжатым от постоянной пьяни лицом, которого звали Елизар и кто приходился ему то ли сватом, то ли братом, и шустроглазой, с порывистыми движениями бабенки, которую муж постоянно прозывал разными именами: то Машкой ее покличет, то Дашкой, а один раз даже повеличал Флеониллой.

Елизар работал дворником, и когда они заявились во владения, где он вел свой шустр, тот как раз дочищал снег у последнего подъезда дома. Хотя истинное умерщвление снега учинил дождь: лупанул в полночь, и к утру до хлябости изжевал сугробы; только со льдом справиться не сумел, хотя и его поизрябил-поизоспил изрядно.

У своей родни Перфишка вел себя так же нагловато-развязно: нахлобучил шапку на глаза Елизара и, когда тот, обеззренев, завертелся на месте, дал ему шутейного пинка под зад; Машу же-Дашу-Флеониллу он так подзудил подреберным держанием, что она долго хохотала как полоумная.

На Клюху ни муж, ни жена не обращали внимания, словно он был вещью, которую Перфишка привез с собой и ненароком оставил у порога.

Они уже было – одни – уселись за стол, когда в Клюхе неожиданно ожили ухватки своего новоявленного друга, и он, плечом чуть поотодвинув хозяина, умостился рядом с ним на длинной, плохо струганной лавке. Странно было видеть такое сидало в городе.

И стоило ему только умоститься, как тут же рядом с его носом появился стакан, наполовину наполненный ядовито-едучей на запах жидкостью.

– А ты веришь, я с утра носом аж об притолку терся, – произнес Елизар. – Чёшится и все тут. Говорю Маше: «В рюмку мне ноне глядеть». А она: «Ты в унитаз бы лучше посмотрел. Уж кой день сливу нету».

И, наведенный на мысль: «Так вот чем тут так тошнотно пахнет!» – Клюха напрочь расхотел есть и пить.

Но его никто и не приневоливал. И он, чуть отникнув от стола, рассматривал в окно увесистые слова вывесок и бесконечную вереницу прохожих.

– А помнишь, как ты самохватом праздничные столы зорил? – допытывался Елизар.

И на его лице было никем не понятое, а может, и не испытанное еще человеком блаженство.

А Клюха чувствовал, как у него пустеет подвздошность и воздух не лезет в легкие, занятые этой пустотой, и хочется выскочить во двор, чтобы хоть там вдоволь надышаться разбавленной снеговой талью прохладой.

И он бы так, наверно, и сделал, ежели бы в тот же миг острийками своих ягодиц не опустилась на колени ему Маша-Даша-Флеонилла, которая, к тому сплетя свои пальцы на его загривке и держа затылок в ложе ладоней так, что голова, обороченная к ней, стала неподвижной, завела:

 
А у милово мово
Вместо – «во!», да – ничего.
Потому и хоттица
На других охотиться.
 

Клюха хотел незаметным шевелением ослабить ее хватку. Но это ему не удалось. Больше того, она медленно – по-вампирьи – стала всасываться в его подбородок.

Когда же он все же рванулся изо всех сил, и Маша-Даша-Флеонилла, брызнув ногами, отлетела в сторону, на бороде его уже жило стойкое жжение. А бабенка, с полоумностью ненормальной, кричала:

– Вот и мной ты помеченный!

Сидевшие же за столом совершенно не обращали на это никакого внимания. Перфишка рассказывал родичу, как он свет вырубил во время лекции и что после этого произошло. А Елизар поведал какую-то особую тайну, суть которой Клюха так и не уловил. Но состояла она, видимо, из чего-то дюже уж секретного, потому как Елизар несколько раз так умирал голосом, что совсем ничего не было слышно, наверно, и самому Перфишке.

А бабенка продолжала выкидывать коники. Обратав себя по подолу какой-то веревкой и завязав ее узлом на грешном месте, она ловко вскинулась на руки и стала ходить по комнате не только передом и задом, но и даже – приставными «шагами» – в стороны.

На минуту отникнув от беседы, Елизар сказал, вообще-то ни к кому не обращаясь:

– Акробаткой она в цирке была. – И продолжая беззвучно перебирать губами скелеты не произнесенных им слов, неожиданно предложил: – Змеюку изобрази.

Незаметным для глаз махом поставив себя на ноги, Маша-Даша-Флеонилла в мгновение ока растелешилась, оставшись в какой-то надбедренности, которая, кстати, ничего не закрывала. Ее пупырчатые грудешки, однако, двигались по мановению ее рук в разные стороны. Раньше, насколько он знал, сиськи у баб отличались неподвижностью, каким-то мудрым спокойствием. А эти, словно мыши, шмыгали по верхней части тела. И еще удивили его соски. Они были крупные по отношению к остальной части грудей и чем-то напоминали переразвитые бородавки.

А между тем Маша-Даша-Флеонилла, поставив посереди комнаты табуретку, уперлась ладонями в ее край, но не сделала стойку, как того ожидал Клюха и даже, наверно, и Перфишка, который тоже стал наблюдать за циркачеством своей родички, а проворно уюркнула ногами промеж своих рук. Потом обвилась вокруг того, что образовала верхняя часть тела.

Клюха от восхищения даже перестал воспринимать вонь.

– Класс давишь! – кричал, демонстрируя одобриловку, Перфишка. И, оборотившись к Елизару, спросил: – Ну а в постели она так же извивается?

Тот махнул рукой.

– У нас до этого не доходит.

– Почему? Ведь ты, кубыть, не старый.

– Пока она всю премудрость, каку знает, на мне проелозиет, я уже никуда и не гож. Оттого-то три раза и расходились.

Она же, сделав еще несколько змеиных извиваний, и тут отчастушила:

 
У мово у милого,
Нижней частью хилого,
Чтобы баня привечала,
Мотыляется мочало.
 

– Во, змеюка! – без зла, однако, откликнулся на частушку Елизар. – У нее в мозгах положительная неразбериха. А во чреве такой аккурат, как в рундуке, где концы и кранцы хранятся. Ничего живого, вроде в веревку потыкал. Говорю ей: «Перестань змеюшничать. Не молодая уже». Ан нет. Встанешь поутряку, а она уже голову промеж ног носит.

– Настоящая баба, – продемонстрировал свою умудренность по этой части Перфишка, – должна до известной степени пухляка давить. Чтоб постромки у тебя все время в гужовом состоянии были.

– Это ты верно сказал, – согласился Елизар.

– Вон, – кивнул Перфишка в сторону Клюхи, – я его тетку как-то харил: сиськи – во, задница – ого-го, не говоря уже обо всем остальном. Три дня потом коленки дрожали, думал, что на ее подкиде верхотуру осваиваю.

Перфишка сделал передых, потом поинтересовался:

– Чего ты ей харю не начешешь, что она тебя так позорит?

– Да ну ее на хрен! – махнул Елизар рукой. – Жратву готовит и – ладно.

А Маша-Даша-Флеонилла, хлобыстнув еще стакан самогонки, чтобы, как она сказала: «Прошлое вспомнилось, а настоящее забылось», перемежая свой рассказ то слезами, то песнями, а один раз даже плясом, поведала Клюхе обо всем, чего он не знал, в частности о том, что держалось им в недоуме: почему у нее три имени.

– Это еще не все, – сказала она. – По паспорту я Серафима, Сима, значит. А все остальные имена Елизар попридумывал. После первого развода стал звать меня Машей, после второго – Дашуткой, а после третьего – и вовсе начал кликать Флеониллой. Где он такое прозвище выкопал, черт его знает.

Серафима долго была артисткой, потом иголочкой стала баловаться. Сперва вроде бы и ничего. А потом все это и в пагубь обернулось. В дурдом ее упекли. Там-то она и познакомилась с Елизаром. Тот сперва от алкоголизма лечился. А когда понял, что это все туфта на постном масле, устроился там же дворником. Днем – метет, ночью – пьет: жизнь идет. Пришла пора ей выписываться. Куда, думает, податься? А Елизар ей: «Давай под мое крыло, все равно надежней будет, чем под открытым небом». Рискнула. Стали жить. Сперва там же, при дурдоме. Потом в город перебрались.

– Вообще-то, он ничего мужичонка, – сказала она. – Без претензий. Ну уж больно нудный. Вот и ходит за мной, все следит, чтобы я свет везде выключала да кран не забывала закрывать.

На вопрос же Клюхи: где она таких частушек понастребуляла, Сима призналась:

– Сама я их сочиняю. Его, стервеца, подначиваю. Ведь всякий раз, как мы расходились, он, гад, из деревни себе бабу привозил. Вот я ему и мщу этими частушками.

А за столом продолжалось пиршество. Давно сойдясь лбами, родичи учили друг друга жить.

– Бери себе такую, – советовал Елизар, – чтоб у нее дело в руках было. А не какую-нибудь прохиндю, что от одного куста до другого свою передницу носила. Такую завсегда найдешь. Чхнешь, а она уже у тебя на хрену сказки дядюшки Рымуса читает.

– А ты свою суку выгонь! – не оставался в долгу Перфишка. – Чтоб она, курва, знала, что Мордяки на улице не валяются.

Клюха построжел ухом. Он впервые слышал фамилию Перфишки. Значит, он – Мордяк. Ничего себе прозвание! Хуже любой кликухи.

И тут он услышал то, что жаждал проведать: чем же, собственно, собирается заниматься Перфишка тут, в городе, и как можно, сообразно с возможностями, пристегнуть к его деятельности и свои неопределенные потуги.

– Во-первых, – сказал Перфишка, – я – женюсь. Мне, как сам понимаешь, нужна хавира. Без крыши над головой уважающий себя переселенец чувствует бродягой; во-вторых, если жена окажет сопротивление в моем содержании, пойду работать.

– В дворники ладься! – воскликнул Елизар. – Милое дело. Утром помелся-поскребся, и цельный день себе барин. Я, веришь, даже в кино на дневные сеансы ходить присучился. От нечего делать.

– О-т – подает! – голосом, каким подают команды, произнес Перфишка и объяснил почему: – Ты понимаешь, я движитель культуры. У меня в душе – «балалайка, гитара и бас». Ну и другие там инструменты. Я одного конферанса знаю столько, что тебе слушать не переслушать и еще твоим внукам останется, ежели твоя – из бечевки витая – по нечаянности зачнет от меня. Вот кто я, понял?

Мордяк-родич соображал туго. Но бузовая прыть в нем еще попрыгивала.

– Ну и читай себе, – сказал. – Дворничай и в свободное время шпарь. Это даже за сервис зачтется.

Перфишка потерял ухмыль, с которой собрался было ответить ему на это предложение.

– Да ты что? – вопросил. – Меня с собой равняешь?

– А чего же? – простовато сказал Елизар. – Ты – Мордяк, и я – Мордяк. Правда, ты малость подпорченный тем, что тебя с работы выперли; а мне вот к Новому году грамоту дали за подписью товарища Гениевского.

– Пощекочи мне левое яйцо: кто такой Гениевский?

– Владлен Борисыч, – за супруга ответила Серафима, примолкшая было, заметив, что Клюху заинтересовал разговор за столом. – Начальник коммунального хозяйства.

– Так! – уточнил Перфишка. – Каким будет второй пункт моего оскорбления?

– Чем ты еще подпорчен? – уточнил Елизар. – А тем, что от дома отлучен по причине беспробудной пьяни. Мать, небось, иконы на просушку вынесла после твоего мракобесия.

Перфишка, вскочив, угребся так, что следом за его задницей подпрыгнула и табуретка, на которой сидел.

– Ага! – с торжествующей издевкой произнес он. – Ты меня, значит, сраным голиком заметаешь в угол? Ничего себе родственничек! Спасибо, что приютил-приветил!

– Да бросьте вы! – встряла было Серафима.

– А ты, селедка, дерьмом фаршированная, молчи! – огрызнулся в ее сторону, словно отплюнулся, Перфишка и вновь оборотился к Елизару: – Запомни на всю жизнь, которую у тебя еще мухи и черви не доели: Перфил Макарыч не из тех, на ком можно отоспаться, чтобы тебе «Доброе утро» сказали! – И он торжественно-уничтожающе, словно вел конферанс, произнес: –Мусорных дел мастер!

Он сбился с фразы, потому, махнув рукой, сказал Кольке:

– Пошли отседа, Клюха! Тут – в лоб метят, а в зад попадают.

– Так я что, – потянулся к его грудкáм Елизар, – педераст, да?

Серафима вспрыгнула на стол промеж них и стала выюливать всем, чем могла, и зачастушила:

 
Вы одно усвойте, братцы,
Если милые бранятся
Или бьются-режутся:
Этим они тешутся.
 

И точно. Пока Клюха, вскочив по зону своего поводырника, отыскивал шапку, родичи уже сидели в обнимку, и Перфишка складушно вел:

 
Мы с тобою – Мордачи,
На нас письку не дрочи!
Не допустим вероломства,
Но оставим без потомства.
 

И коль оба глядели на Клюху, то тот понял, что следующим предметом их родственной ярости будет именно он, потому и спросил у спрыгнувшей со стола Серафимы:

– Где бы мне угнездиться? А то глаза слипаются.

2

Первый свой самостоятельный вылаз Клюха сделал в конце недели, которую они вместе с Мордачем провели в наскокных поездках то в одну, то в другую часть города. Перфишку, конечно, интересовали клубы. Вот по ним и шастали они в поисках работы. Но в одних местах все было занято, а в других довольно беспардонно говорили, что Мордач им физиономией не глянулся. И вот после очередной такой наездки Перфишка в одиночку запил.

Особых планов, (а они у него вообще еще не сложились), Клюха не имел. Просто решил прошвырнуться до центра города, заглянуть, чтобы не дрогнуть на улице, кое в какие магазины и до темноты, дабы не заблудиться, возвернуться домой.

В трамвае рядом с Клюхой оказался сосед, по возрасту такой же, как и он, парень, только на вид дюже шибанутый южной кровью. Так вот только что усевшись, тот стал тормошить белесую деваху с косой, уложенной вокруг головы, и в очках.

– Мой кореш, – кивнул он на Клюху и одновременно подмигнул ему, – коллекционирует блондинок.

– Чего же он их, – не оборачиваясь, поинтересовалась деваха, – засушивает или на иголки накалывает?

На этот ее ответ скабрезно оживился, взнуздав себя ухмылью, мелконький мужичок, что гнездился рядом с блондинкой.

– А тебе как лучше бы было, чтобы тебя засушили или прикололи? – спросил чернявец.

Она чуть пообернулась, и лучик серебряным паучком поплясал на вогнутости линзы ее очков.

– Чего же коллекционер-то сам молчит? – спросила она.

Клюха заерзал на сиденье.

– Он с утра не выстенился, – сказал парень. – И теперь пребывает в высшей степени несмелости.

– Хоть бы тебе немножко занял.

Это подала голос разлатая от зрелости баба, однако, с подпрыщенным, как у девки, носом.

Мужичок, что сидел рядом с девахой, давленно всхихикнул.

И – как-то совсем незаметно – разговор стал общим. Кто-то еще слово сказал, другой ему поперечил. А третьему – Бог велел быть самым знающим.

Клюха не привык к такому – трамвайному – общению, потому сидел и помалкивал.

Девка же, которую выронил из своего внимания его сосед, затеяв перепалку с кем-то, кто сидел сзади, неожиданно выцедила его в линзы своих очков и произнесла:

– Вон ты какой, коллекционер!

– Обыкновенный, – буркнул Клюха.

– Вот именно! А твой друг расщебетался, что я уж подумала – тут супермен какой-нибудь.

Клюху не обидела ее разочарованность, тем более что, означив себя в профиль, она продемонстрировала два не очень им обожаемых качества – вызывающую горбоносость и – на вид – полное отсутствие грудей. «Доска доской, хоть вой с тоской», – сказал бы о ней дед Протас, у кого, кстати, умыкивал Перфишка частушки в свой конферанс.

Заметил ее плоскость, видимо, и новый Клюхин знакомый, сказав:

– Во – Млечный Путь – ни кочки, ни задоринки. Как в пустыне.

Толстая баба хмыкнула непроизвольно, вздрожав грудями. А блондинка, недобро сверкнув стеклами своих очков, отвернулась.

– Ты не на балочку чалишь? – просил Клюху чернявец.

– На какую балочку? – поинтересовался он.

– Ну на барахолку, значит. На базар, понял?

– Да нет…

– А то поедем, пока я по пути.

Если честно, Клюхе не хотелось отставать от этого, такого смелого в общении парня. Потому он согласился:

– Ну давай посмотрим, что почем.

На трамвайном кольце, где пассажиры по-рачьи расползлись в разные стороны, Клюха с чернявцем перешли на другую сторону улицы и втиснулись в битковой автобус. И тут же кто-то окликнул Колькиного спутника:

– Копченый, ты на Вор-гору рулишь?

– А ты, небось, с горы? – поинтересовался в свою очередь тот.

– Нет.

– А то я, гляжу, нам как-то по пути сделалось.

Автобус – с кряком – несколько раз продемонстрировал вакость, еще плотнее упечатав Клюху среди таких страдальцев, как он.

– Кто это, чегой-то не угадаю, с тобой? – спросил тот, что назвал чернявца Копченым.

– Да ты его не знаешь. Леха Лещ.

– Откуда?

– С Трусовки.

– Ну как там у вас, в Астрахани? – говоривший явно обращался к Клюхе.

– Вобла на густеру в суд подала, – за Кольку ответил Копченый.

– За изнасилование? – на всхохоте поинтересовался незнакомец.

– Нет, чешую на соме не поделили.

В автобусе засмеялись.

– А Сашка там Черный живой? – опять допытывался невидимый Клюхой дотошник.

– Да куда ему деться, разве на что-то одеться, – неожиданно для самого себя ответил Клюха.

– Молодец, Лещ! – пожал половинку задницы ему Копченый, как раз то, что приходилось на притиснутую к тому месту руку.

– Ну а варят у вас? – спросил мужик, и поскольку Клюха не знал, о чем именно он ведет речь, брякнул наугад:

– Нет, сырьем едят, ворьем закусывают.

– Ай да Лещ! – вскричал Копченый. – Он тебе – тык, а ты ему – протык!

– Остряки, в задницу носом, – проворчал тот, что задавал вопросы. И до самой Дар-горы, куда они ехали на барахолку, не произнес ни слова, там же, вывинтившись из автобуса раньше его, спутники тут же растворились в толкучей толпе, и Клюха так и не увидел, с кем же они так мило побеседовали во время их душу выжимающего пути.

– Ты меня с кем-то спутал, – поспешил Клюха рассеять обозналость Копченого. – Я не Леха и тем более не Лещ.

– Знаю, – заиграл своими черными глазками тот и поинтересовался: – Чего же мне было говорить, что тебя первый раз вижу? Да и вообще, какого ему хрена нужно. Ну ты молодец, рубанул ему, как надо.

– А что я, собственно, такого сказал? – осторожно поинтересовался Клюха. – Ведь это так, ляпнул и все.

Копченый засмеялся. И пояснил:

– Он спросил тебя: варят ли в Астрахани? Короче, наркотиками балуются ли.

– В-он чего-о? – протянул Клюха. – А я-то уши развесил, хоть компостируй.

И чернявец вновь всхохотнул, не догадавшись, конечно, что эту фразу Колька умыкал у Перфишки.

– Ну тогда давай знакомиться, – Копченый протянул Клюхе руку. – Кличут ты меня слыхал как, а зовут Суреном. Если нужна фамилия – Бабаян.

Колька назвал себя. Только без клички.

Они брели вдоль рядов, на которых сплошным пестревом теснилась разная всячина. Чего тут только не было: и шубы с полушубкам, и платья разной расцветки и калибра, и костюмы на любой вкус; одной тетке, что – за необъятный пояс – носила широченные штаны, кто-то, видимо из озорства, вставил в ширинку довольно увесистую морковку. Видел Клюха и продаваемый почти за бесценок топорик, о котором Колька мечтал чуть ли не все свое детство. Но зачем он ему теперь? И от этой мысли началось слезное теснение в груди.

Копченый же, словно выискивая то, чего не терял, все глядел в землю, будто интересовался, кто в чем обут на этом базаре.

На них – сзади – неожиданно набрел тот же голос, который они слышали в автобусе.

– Не оглядывайся, чтобы он нас не срисовал, – прошептал Сурен.

А тот, так и не увиденный Клюхой общитель, кого-то назидал:

– Понятливыми не рождаются. А врежешь промеж глаз, чтобы искры гривенниками посыпались, сразу все усвоит. Даже без повтора. Поэтому не квасься!

Минутой позже Клюха мог бы поклясться, что видел знакомую. Девка, которую он не успел запечатлеть взором, потому как боялся его поднять, стояла на краю ряда, и у ног ее лежал подшибленный воробей. Кажется, она корила цыганят, которые – из рогатки – срезали его с проводов.

Подгоняемые тем же голосом, который, как показалось Клюхе, о них сказал: «Два друга – хрен да подпруга», они на какое-то время выклинились из рядов и, пройдя вольным, а не спутанным толкучкой шагом какое-то время, вновь окунулись в бушующий барахольный разгул.

– Телефонируй, как там у тебя? – донеслось до них от будки, в которой был установлен телефон, и Клюха вдруг подумал: хорошо было бы позвонить домой. Ведь у них на кордоне стоит аппарат. На тот случай, если начальству потребуется связаться, как оно говорит, с внешним миром.

Рядом бродили с никлыми хвостами собаки. И вот их бездомность, что ли, а может, и жалкость иного рода, связанная с бесприютностью бытия вообще, размывала в нем решимость не разнюниваться, не давать повода усомниться, что он уже взрослый и вправе решать свою судьбу так, как пожелает сам.

Среди груды ветоши подремывал тряпичник. А рядом с ним примостился пацанчик в такой легкой кацавейке, что, казалось, стоит телешом.

– Корм голубям! – твердил он. – Корм голубям!

Перед ним находилось решето с зерном и были свиты из старых тетрадей кулечки для расфасовки пшеницы.

– Кому корм? – менял он порядок слов и тональность, которой произносил свой зазыв. – Кому корм?

В зерне, явно непровеянном, попадались пустые полуколоски, и поскольку они были взяты жухлой чернотой, становилось понятным, что собирал их пацанчик в поле уже зимой, из-под снега.

И в душу Клюхи прокралась нежность ко всему, что им оставлено там – и на кордоне, и в хуторе, и даже в районе, – ибо все эти три поселения воспринимаются им как дом.

И вдруг он увидел первую в этот день наглую несправедливость. Двое лбов со словами: «Что это ты там припрятал?» подошли к пацанчику и ловко, видимо, заученными движениями, вывернули ему карманы. На землю брызнула мелочь.

Клюха ринулся было к нему. Но Копченый, который все это видел, удержал его за плечо.

– Не горячись, – сказал. – Они люди свои, сами разберутся.

Забрав все, что наторговал пацан, и похохатывая по поводу такой простой удачи, двое прошли мимо.

– На языке улицы это звучит так, – подвел черту под этим фактом Сурен. – «Не веди дрычку ногами, когда тебя не сношают».

Клюху же удивило другое: все это видели, помимо его и Копченого, и другие, кто стоял или проходил мимо, и никто не только не вступился, а даже не обратил на это никакого внимания, словно грабеж тут так же естествен, как зазыв купить какой-либо товар.

Колька, как человек с неокрепшей психикой, в ком еще не взыграли таланты и до конца не означилась дурь, а ожидания взрывных того и другого не были серединны, не опасался взрывных последствий; его угнетало то, что сотворенность зла проходила так гладко и буднично, и, зная себя, он был уверен, что раздражительная удрученность будет долго преследовать его.

А блажной базарный шумок, перемежаемый рваной речью, витал над барахолкой, и захрапистая жизнь перемежалась с жизнью закарканной, и частные радости (кто-то продал подороже и купил подешевле) уступали коллективному возгоранию глаз, когда кто-либо в пьяном или ином юмористическом кураже собирал вокруг себя толпу.

– Где тут нужник? – спросил Клюха, когда они еще сделали два больших – по пристенному ряду – кругов.

– Приспичило? – спросил Копченый.

– Да малость есть.

– Вон в тот проломчик пролезешь, – указал Сурен, – и там слева увидишь.

А когда Клюха пошагал, вослед крикнул:

– Я жду тебя на этом месте.

Болезненно восприняв все, что увидел, и еще держа в душе жалкость к обиденному пацанчику, Клюха, однако, размышлял и о другом: а что, собственно, он шляется с этим Суреном? Какой в этом прок? Может, потихоньку, как говорит Перфишка, слинять?

С этими мыслями вышел он и из «Заведения мудрой задумчивости», как величал Евгений Константиныч отхожее место, и ринулся было к пролому, как его внимание привлекло громкое барахтанье и задавленный интеллигентный зов:

– На помощь!

Клюха ринулся на голос и в закоулке, образованном двумя брошенными строеньицами, увидел девку, на лицо которой была вздрючена собственная юбка, и мужика, который, притискивая ее к облезлой стене, повторял одно и то же:

– Попробуй рыдни, падла! Потроха по всей балочке развешаю!

Клюха ошарашенно остановился. И поразило его не увиденное, а голос мужика. Это он в автобусе назвал Сурена Копченым и задавал ему разные – про Астрахань – вопросы.

Первым порывом было кинуться за помощью к Бабаяну. Все же его это знакомый. Но Клюха тут же отвергнул это поползновение, вспомнив, как отнесся Копченый к ограблению пацанчика. Вместе с тем Колька видел, как на уровне головы девки вибрирует от нечаянного прикосновения всаженный в деревяшку нож, на который, собственно, и уповал насильник.

А он тем временем уже разорвал на девахе трусы.

И Клюху вдруг подхватило ликующее безумие, которое оставалось невостребованным все последнее время, и какое начинает осознаваться после того, как проходит.

Буревым натиском он разметал ящики, которые загораживали вход в укромье, где творилось насилие, и рванул мужика за воротник так, что пуговицы обсыпались к его ногам, хотя тело и не откликнулось на это его действо, потому как было глыбисто-тяжелым, что монолит. Но просвет между им и девкой все же образовался. А может, возник он оттого, что мужик поворотил голову, и Клюха увидел его лицо: красное, словно обожженное, заросшее чахлой немужской волосатостью.

– Линяй отсюда, падаль! – с придыхом произнес мужик. Но Клюха, захватив рукой его голову в совок, повиснул на нем, дрыгая ногами.

На этот раз не только просвет увеличился, мужик отник от девки, чтобы скинуть Клюху со своего плеча, и тут Колька увидел его кровенелые глаза.

– Ты? – выронил мужик, угадав Клюху.

– Бежи! – крикнул Колька девахе.

– Ага! – зазлорадствовал мужик. – Заступничек! Можа, свое очко подставишь?

Он сбросил Клюху с плеча и взял в руки нож.

Девка одернула платье, и Колька – во второй раз за последние несколько минут – опешил. Перед ним стояла Марина Охлобыстина. Да, да! Дочка Богдана Демьяныча.

– Вы? – подвыронилось у нее.

И Клюха метнул попавшийся под руку ящик в мужика.

Поскольку ящик был тяжелым, а замах недостаточно энергичным, действо получилось игрушечно-смехотворным, и мужик, наступив на ящик, который тут же рассыпался под его ногой, прохрипел:

– Ну что, проверим, у кого из вас потроха к душе ближе?

И он вознес нож над головой Марины.

На этот раз – лётом – Клюха кинулся так, что – бодком – бузнул мужика в живот своей башкой.

Мужик охнул и – на мгновенье – примерк глазами, словно быстрая тень змеей пробежала под ним. И этого было достаточно, чтобы выскользнуть Марине из-под его корячности, но не хватило, чтобы выбраться Клюхе. Потому в следующий миг тот подчерпнул его своей свободной ручищей и выволок на уровень вновь налившейся красной бухлостью морды.

– Он убьет его! Он убьет его! – метался где-то за спиной голос Марины, неизвестно к кому обращенный. – А-а-а! – все так же, с интеллигентской негромкостью, словно боясь, что слишком много людей услышат ее, вела она.

– Сейчас я тебе законопачу глотку, чтобы голова не качалась! – зловеще пообещал мужик и стал расстегивать ширинку.

Из подпузно разлезшегося чрева его штанов шибко пахнуло парной вонью.

А нож трепетал на уровне Клюхиных глаз. И то утеснение, в которое он попал, прижатый глыбистостью мужика, не давало возможности ни выскользнуть, ни хоть как-то пошевелиться, чтобы оборонить себя.

– Соси, сука! – мужик выпростал свою жеваную немощью мерзость.

И тут Клюха понял, что у него еще есть голос. Надо кричать. Но не так интеллигентно, как это делала Марина, а орать во все горло, чтобы перебить то монотонье, которое долетало сюда с базара.

И вдруг это желание было смято мыслью, что так не ведут себя истинные защитники чести женщин. Что подумает о нем та же Марина, которая наверняка мечется где-то рядом, чтобы хоть чем-то облегчить его теперешнее состояние. И тогда он просто, даже не очень громко, позвал:

– Копченый, сюда!

И мужик всего на мгновение ослабил свою, если так можно выразиться, «туловищную» хватку, потому как удерживал его не за счет рук, и обернулся. И этого было достаточно, чтобы, чуть подскользнув вниз, схватить половинку кирпича, которым он и бузнул в следующий миг своего мучителя.

Удар получился снизу в шею. Но он вернул мужику выражение остолбенения точь-в-точь такое, которое было у него в тот момент, когда Клюха кинулся на него первоначально. Особенно впечатляли остановившиеся глаза.

Конечно, Колька понимал, что надо немедленно воспользоваться оглушенностью своего врага, выломать из его пальцев нож, который тот держал мертвой хваткой, можжануть его еще один раз кирпичом по голове и выйти из этой закоулости с видом человека, буднично совершившего подвиг.

Но щенячесть, которая теснилась где-то совсем рядом с его обреченным героизмом, и отсутствие свидетелей, которые могли бы в любой момент заступиться, не позволили избрать неестественный в его положении шаг, потому он, как говаривал отец, «взяв ноги в руки», – кинулся бежать.

И когда он, уронив их до быстрого шага, поравнялся с прибазарным туалетом, то увидел, как из него выходит Бабаян.

– Куда это ты делся, дорогой? – спросил тот.

Сбивая одышку, Клюха спросил:

– А ты где был?

– Тебя ждал.

– Нет, я имею в виду, когда я звал.

– Не слышал, – явно сбрехал Сурен. Но Клюхе не захотелось его уличать. Тем более что в закоуле послышалось бормотанье и мужик явно направлялся сюда.

Не прощаясь, Клюха ускорил шаги. И вдруг увидел Марину. В разлетающемся в разные стороны шарфике она шла ему навстречу, а сзади, явно принужденной походкой, плелся пожиловатый милиционер.

– Зря ты это делаешь, Леш, – вослед Клюхе крикнул Сурен. Марина схватила его за руки повыше локтей.

– Он тебя не зарезал? – спросила с той нетерпеливой напорностью, в которой сквозит любопытство и надежда.

– Как видишь, – небрежно отозвался Клюха, краем глаза увидев, что мужик с Копченым, не таясь и не убегая, как ни в чем не бывало, закуривали.

– Вон он! – Марина выстрельнула указательным пальцем из своего кулачишки, показав на мужика.

– Где? – подслеповато воззрился в другую сторону блюститель.

– Да вон же! – она за рукав развернула милиционера лицом туда, куда показывала. Но там уже никого не было.

– Пойдемте, напишете заявление, – зевнув, произнес блюститель и, сдвинув с костреца на живот свою полевую сумку, стал выуживать из нее мятый тетрадный листок.

– Айда отсюда! – совсем на городской манер посоветовал Клюха и чуть притолкнул ее к выходу.