Текст книги "Волчий Сват"

В то же время, когда взрослые хмелинно вызревали всяк для своей глупости и бездумного поступка, Клюха то и дело уличал себя в наивной простоватости. Ему постоянно казалось, что все его дурят, а то и откровенно потешаются над ним. Потому старался меньше попадаться на глаза равно как и родителям, так и гостям, и большую часть бездонного летнего времени проводил в лесу, метя своим вниманием то, что взрослыми наверняка не было бы даже замечено.

Например, – днем-то! – нашел он гнилушу. По запаху. А когда сунул ее за пазуху и там притенил так, чтобы создались сумерки, то увидел то самое свечение, которое по ночам рождает в душе страх и благоговение.

Неожиданно напоролся он и на легушачий инкубатор – маленькое высыхающее озерко, в котором можно было проследить, как головастики превращаются в лягушат. Правда, мелконьких, как бородавки на лице тетки Флахи, сестры отца, у которой во время учебы в хуторе квартирует Клюха.

Совершил бы Колька и еще какое-нибудь открытие, да неожиданно набрел на чей-то смехливый говорок. Мужской басок то и дело женским похихикиванием перемежался. Отвел Клюха потихонечку ветку, что погляд застила, и обомлело расслабился. На поляночке, этакой аккуратненькой, как на картинке, сидела, приобняв колени, тетя Фаина, а рядом, улегшись во всю длинноту своего несуразного, как все время Кольке казалось, тела, простирался Перфишка. Наверно, он изображал из себя Мухтара, потому как похрипывал, а Фаина поласкивала его невесть где сорванным городским цветком.

И в это самое время до слуха всех троих донесся голос Якова Фомича, явно не вовремя возвратившегося с рыбалки. Он кликал Фаину чужеватым именем Клара. Причем был совсем недалеко от того места, где затаенно прижухли Фаина и Перфишка. Клюха же не чувствовал себя в чем-то виноватым, потому едва сдержал в себе порыв, чтобы, вроде бы не видя этих двоих, откликнуться на зов Якова Фомича, чем и обнаружить уединившихся тут бессовестников.

– Черт его надирает! – злобно прошептала Фаина, и Клюха разом отмел желание обнаружить тетку и Перфишку, потому как порешил, что последующие события будут куда интереснее простого скандала, который, можно предположить, окончится обыкновенным спешным отъездом кого-то из гостей, и все.

– Ну хрен с ним! – неожиданно по-мужчински выругалась Фаина и, коленями прихватив голову Перфишки, повалилась на спину, бессовестно раскидав в разные стороны ноги.

– Может, дальше уйдем? – мятым голосом произнес Перфишка.

– Эх ты, хлёбаль! – все так же грубовато проговорила Фаина. – Ты еще задницу спрячь, чтобы оса не ужалила.

Будь Яков Фомич попрытче, он бы застал их на самом интересном месте. А то, что так зовется это место, Клюха уже знал. Еще в прошлом году видел он, как приехавший к ним на побывную прилучку какой-то многоюродный его брат-морячок распял под кустом калины немую девку Вареху, которую до этого, ходила молва, потыкивал сам лесничий Пантелеймон Филантьевич Когочкин, за что был прилюдно страмочен женой, неизвестно как вынюхавшей грехопадение своего супруга. Вареха же, когда ей с помощью жестов бабы попытались учинить допрос, показала им долокотную мужскую дразнилку, отчего они, плюясь, тут же отлипли. Когда же она, вослед им, стала еще что-то демонстрировать, а случившийся рядом учитель Павел Локтионыч попытался уточнить, показывает ли она, что в пруду, на берегу которого их застали, воды по колено, то неожиданно нарвался на перевод деда Протаса.

– Это она говорит, – произнес он, – что у Когочкина хрен ниже колен.

Нынешний интерес был у Клюхи уже взрослее прошлолетошнего. Потому – одновременно – Колька желал в деталях досмотреть, как это все между женщиной и мужчиной происходит, хотя скачковатые ерзанья Перфишки не сочетались с бревновым лежанием Фаины, тем более что ее слоново-толстые ноги, кажется, не располагали к бездумно-безудержанной похотной гонке; с другой же стороны, Клюха все же страсть как хотел, чтобы этих двоих застал за срамной утехой Яков Фомич, который все еще бродил по лесу, метя голосом то одну уремность, то другую. И все «Кларал», словно каркал. А потом и «Фаинить» начал. Но ни на какое из этих имен не получал отклика.

И вдруг Клюха злорадно заметил, что Фаина с Перфишкой, который неожиданно поймал менее трусливый ритм, доерзались до муравейника и теперь тетка – задницей – давила этих зловредцев. А они наверняка кусали ее своими железными челюстями.

Кстати, Клюха почему-то изо всех тварей, которые обретались в лесу, страсть как не любил муравьев, может, все же оттого, что отец часто ставил их в пример. «Вон, гляди, – говорил, – сам с комариный чох, а несет в десять раз больше, чем весит. А ты во какой выдолдился, но и соломинка тебе важкá».

Вот сквозь какие дебри воспоминаний пришлось продраться Клюхе из-за простой заички Вычужанина, потому как после неверности тетки Фаины своему, пусть и не очень-то чтимому им самим мужу, Колька стал болезненно подозрительным. Ему казалось, что все женщины, которые его окружают, «блуданутые» на почве неумеренного желания найти приключений. Именно поэтому, считал он, Вареха подлегла под Когочкина, за что его, как он ни упирался, перевели в другое лесничество, а сюда прислали Дениса Власича Вычужанина. Ничем иным не объясняет Колька и поступок Фаины. Чего она, собственно, нашла в этом прыщавом недоноске? Ан нет, захотелось, как от кого-то он слышал, «свежака, да чтоб был у него поболе, чем у ишака». Правда, ей все это сошло с рук. Притворясь, что заблудилась, она явилась только в сумерки, вся расчесанная от комариного усердия и даже со сбитой коленкой, и ее все наперебой жалели, а Яков Фомич, опустившись на прицапки, растирал ей ноги одеколоном «Жасмин».

– Ну чего ты, именинник, носом пузыри пущаешь? – неожиданно без заички произнес дядька Гараська. – Мы по твою душу пьем, а ты все головой виснешь.

Судя по тому, как окно снежные лепки стали слепить, разгулялась по лесу снежница. Значит, настружит к завтрему сугробов и поляны все выпорошит. Самое на охоту идти.

И только Клюха об этом подумал, как Мухтар в дом заскребся. Так он знак подает, что к кордону кто-то из посторонних прибыл.

Отец, накинув на плечи кожушишко, без шапки выскочил во двор и почти тут же воротился, неся попереди себя какой-то сверток.

– Вот подкидыша нам подбросили! – весело воскликнул он и поставил то, что принес, на ту часть стола, что еще не было закусью заставлено.

– Покажь, чего там? – попросил дядька Гараська.

– Погоди, Дед Мороз сейчас явится.

С этими словами и возник на пороге Богдан Демьяныч Охлобыстин.

Все, включая Вычужанина, поднялись ему навстречу.

– Какой сюрприз! – воскликнул Денис Власич. – Как это вы нас тут отыскали!

– А я не к вам, дорогие-хорошие, припожаловал! – басовито прогудел Охлобыстин. – Где-то тут у вас Волчий Сват обретается, так я к нему.

Клюха затлел щеками.

– Ну чего же ты не признаешься, что пиршествуешь тут по случаю своего пришествия в мир? Спасибо, сорока на хвосте эту новость принесла, а то так и не знал бы и не ведал, что в Перфильевском лесу именинник барыню пляшет.

– И не пляшу я вовсе, – бурканул Клюха. Но Охлобыстин, видимо, этих слов не расслышал и, скинув лоснящуюся переливами шубу, передал ее в руки отца и прошелся по горнице.

Под его стопой чуть подскуливали половицы.

– Ну а шкалик-то поднесешь? – спросил Богдан Демьяныч, все еще обращаясь к Кольке. – За то, что по поздну да вьюге к тебе приволокся.

И Клюха заметил, как мать уже шарила в горке, искала единственную рюмку, которой удостаивается самый знатный в доме гость.

– Якимовна! – остановил ее Охлобыстин. – Да не гоношись! Я и из простонародного стакана пить не разучился. Был бы повод.

Стакан ему пододвинул Вычужанин.

– А вот уже и налит, – сказал.

– Ну бывай! – снова обратился Охлобыстин к Кольке. – Не унывай и нас, грешных, когда обретешь силу, не забывай.

Он размашисто выпил и, не закусывая, произнес:

– Вишь, как у вас тут славно да гарно! И такой прозаический человек как я, стихами заговорил.

Охлобыстин был большим лесхозовским начальником. Только не в районе, а в самой области. И квартира у него была в самом центре города. Туда, помнится, они с отцом один раз заходили, когда возили Богдану Демьянычу кусок лосятины и бок дикого подсвинка.

Только после третьей чарки Охлобыстин, глыбисто поднявшись над столом, утолил любопытство всех, кто сидел рядом и давил косяка на сверток, который все еще лежал нераспеленутым.

– А теперь, Николай Арефьич, – обратился он к Клюхе, – прими мой подарок. Но… – Богдан Демьяныч сделал почти такую же, как и дядя Гараська заичку, и продолжил: – Но тут есть один подтекст, попробуй угадать, в чем он?

И Охлобыстин сдернул покрывало с подарка.

Все, кто в ту пору находился в горнице, ахнули. Это был новый магнитофон «Эльфа».

– А сейчас, – Охлобыстин подошел к розетке, что была на отдалении от стола, – мы прослушаем, что тут записано.

В уши ударила музыка.

– Ты поклонись ему и поблагодари! – зашипела в затылок Клюхе мать.

Но Колька растерянно молчал и глядел на зеленый глазок, который нежно пульсировал при всяком усилении звука.

Когда мелодия, которую воспроизводил магнитофон, иссякла, чуть картавенький женский голос, в котором не трудно было Клюхе узнать дисканток дочки Охлобыстина Марины, произнес:

– Вы слушали фуги Баха в исполнении победителя конкурса имени Чайковского Николая Плетнева.

И тут же эфир был смят болельщицкой разноголосицей. Репортаж вел Николай Озеров.

А после того как на пленку оказался записан эпизод из жизни знаменитого боксера Николая Королева и отрывок из книги о замечательном разведчике Николае Кузнецове, Клюха понял намек, с которым Охлобыстин дарит ему магнитофон. Конечно же он должен будет походить на кого-нибудь из своих достойных восхищения тезок.

Последняя запись не была со стадиона или из концертного зала. Она велась из тихого кабинета, где, как полушепотом заявил диктор, шло бюро обкома партии. И повышения голосов там особого не было. Правда, главенствовал один: тихий, но с небольшим нажимчиком, которое бывает у пера, не делающего клякс. Того, кто вел бюро, звали Николай Митрофанович, и был он, как сообщил Охлобыстин, первым секретарем.

Остаток вечера, когда взрослые уже без упования на него пили, Клюха провел в размышлении. Его, конечно, порадовало уже то, что он угадал хитрый ход Охлобыстина. Вишь, дал он ему возможность выбрать, кем быть. Конечно, совсем неплохо стать музыкальной знаменитостью. Но, помнится, в свое время сказала ему Марина, которая свободно играла на пианино разные фуги-муги, что к этому надо готовить себя чуть ли не с пеленок. А ему-то уже двенадцатая вода отлила. Так что поздновато пальцы для музыкального вывиха приохочивать. Боксером Клюха конечно бы стал. Только вот тренера поблизости нет. В городе хорошо, там несколько секций. Он даже видел возле горсада, как в спортивном зале боксировали его ровесники, здорово у них получалось. Особенно один всех стриг. С челочкой такой. Которую поминутно сбадывал на сторону. Он и победил. О Николае Иваныче Кузнецове Клюха давно прочитал несколько книг. И хотя в них подвиги разведчика описывались по-разному, дух захватывало от восхищения, какой храбростью обладал разведчик. Не хуже Чапаева. Правда, тому больше ватагой приходилось ходить на врагов. А этот-то действовал в одиночку. И Клюха давал себе слово, что ежели разразится война, он, конечно, пойдет в разведчики. Правда, был тут один весьма огорчительный факт. Кузнецов в совершенстве владел немецким, потому и был везде воспринят как свой. А у Клюхи на иностранные языки, как сказала учительница английского, у которой он брал дополнительные уроки, все по настоянию того же Охлобыстина, аллергия. Что это такое, Клюхе доподлинно неизвестно, хотя кто-то из пацанов сказал – что-то вроде чесотки в подживотном месте. Действительно, на английский Клюха смотрит, как на врага народа. Тем более что как-то приезжавший к ним на кордон по лету самый главный агроном области Евгений Константинович Томилин среди прочего пересмеха, которым сопровождал свое пребывание за их столом, сказал об английском так: «Вывернутый это язык, как шкура ежа колючками вовнутрь». Клюхе страсть как понравилось такое сравнение. Он даже его, чтобы не забыть, в тетрадку записал. Только, дабы это изречение не попалось на глаза англичанки, не уточнил, что речь идет именно о языке. Вообще, из всех гостей, которые в разное время бывают на кордоне, чаще с районным начальством, больше всего Клюхе понравился Томилин. «Как учишься?» – помнится, задал Кольке первый секретарь райкома Мартын Селиваныч Бугураев уже набивший ему оскомину вопрос. «Да так…» – неопределенно ответил Клюха. «Тройки есть?» – в свою очередь полюбопытничал Томилин. «Да проскакивают», – опередил Кольку отец. «Ну ничего, – успокоил Евгений Константиныч, – на тройках люди вон сколько веков ездили. Да какие люди! Стихи любишь?» – чуть попридвинулся он к Клюхе. «Да так…» – опять попритупился Колька. «Любит, любит! – почти по-базарному вскричала мать. – Вот это Пушкинова наизусть учил. Прямо как по писаному шпарил. Про тучи там, что с невидимкою скачут». Клюха только губами обозначил свое ворчанье, что, мол, Александр Сергеич вовсе не Пушкинов, а Пушкин и невидимкою луна в том стихотворении. Евгений Константиныч же, похлопав его по спине, сказал: «Тот, кто на природе, как вот ты, живет, должен обязательно писать стихи. Тут все к этому располагает». Грех не признаться, что уже на второй день, вырвав из старой тетрадки лист, Клюха пошел к Гнилой протоке, уселся там на старый пень, из-под которого степенно выполз недовольный потревожеством ужак, и задумался над первой строкой. Одновременно же другой частью сознания, что ли, вспомнил летучий разговор, который произошел после фразы Томилина, и, кажется, Бугураев сказал: «Надо наломать ум на стихах, а тогда пойдет как по маслу. Я и то, когда-то баловался рифмоплетством». Однако прочесть что-либо он отказался. «Я очень скоро, – сказал, – понял, что Пушкин из меня не получится». – «А на меньшее и не метилось?» – подъехидничил Томилин. Из того же сидения у Гнилой протоки так и ничего не вышло. Тем более что вспомнился хуторской «рифмогонец», как он о себе говорит, дед Протас. Вот тот частушками так и сеет. На чего не глянет, тут же сочинит. Как-то мимо школы проходил и такое пульнул:

 
Вон спешит сюда корова,
Чтоб прознать про крепость слова:
«Есть ли тут урок, ребята,
На котором учат мату?
Если нет, я с пастухами
Буду говорить стихами».
 

И смех был в том, что действительно к школе шла корова. А вдогон ей слал матюки пастух. Да и Клюха с друзьями тоже матерками свою речь явно пересаливали.

Словом, со стихами у Клюхи дело так и не пошло. Да и как оно могло пойти? Когда совсем не в пору отец послал нужник чистить. А коль имеешь дело с дерьмом, разве на ум рифмы придут?

Клюха за воспоминаниями не заметил, как веселье за столом было свернуто по той причине, что Охлобыстин, до чертиков напившись, так юмористически умостился, что у того, кто это видел впервые, вызвал бы смех. Он спал ни сидя и ни стоя. А как-то середнинно. Ноги – коленками – находились у него на табуретке, а руки локтями – на столе. В ладонях же, сцепленных между собой, покоилась голова. Иногда он взлупывал глазами. Но позы не менял, а пару раз утробно, как это делает корова перед тем, как начать жевать серку, отрыгивал, какое-то время держал в морщи лицо и вновь засыпал.

Мать обвешивала, чтобы она не брызгала светом, лампочку рушниками, Вычужанин же при спящем начальстве, видимо, поняв, что он теперь тут главный, давал распоряжения. И первое же из них вызвало ухмыль у Клюхи. Он заставил отца обложить пол вокруг Охлобыстина разным стелевом, чтобы, коль тот в итоге – грохнется со стула, не очень расшибся.

А поскольку все давно перешли на шепот, то выпроводили в отдель дядьку Гараську, сроду, хоть и заично, но говорящего глухотно громко да еще с оровым протягом.

Клюха унес магнитофон в тот закуток, в котором спал, и зажалел, что там нету электрической розетки. А то бы он – потихонечку – прослушал бы все с начала. Но и мысль, что он теперь «знатный эльфовец», как летуче обронил еще трезвый Охлобыстин, грела улыбчивым удовлетворением, с которым он вскоре и уснул.

Клюха выпутался из сна с таким трудом, словно пробуждение несло с собой самые горькие разочарования. Будто все, что с ним произошло вчера, ухнуло в безду-бездненскую и его поджидает безликая преснота однообразности, которая гнетет на кордоне в пору, когда по лесу, справляя свои корчи, безумствует пурга. Хотя ничего елозного во дворе слышно не было, и лист жести, которым – сверху – оторочен прикладок сена, тоже барабанно не лупит по слеге, его окорачивающей. А за стеной уютненько чирикает негромкая музыка.

Колька лапанул то место, где вчера поставил магнитофон, и с ужасом обнаружил, что его там не было. Он выхватился из постели, пробосолапил в горницу и увидел Охлобыстина. На этот раз он сидел прямо на полу в позе, в которой пребывают любители лесного костерка, и перед ним, бликуя глазком, ворчала музыкой «Эльфа».

– Проснулся? – не оборачиваясь, спросил Богдан Демьяныч.

– Встал, – солидно уточнил Колька.

– Значит, с нами на охоту пойдешь, – проговорил Охлобыстин.

И только тут Клюха заметил, что за окном чуть-чуть начинает развидневаться. И услышал, что двор живет звуками обстоятельной неспешности, которая свойственна охотничьему поспешанию.

– В-все г-готово! – произнес в чуть приотщеленную дверь дядька Гараська. И Колька шамором кинулся одеваться. Тут решали секунды! Ежели отец выйдет за ворота, ни в жизнь не возьмет его с собой. Примета такая охотничья есть: коли собака сзади охотника со двора выходит – не быть удаче.

– Но ведь я же не кутек! – пробовал – при такой притче – ершиться Клюха.

– Все одно, не охотник! – не отступал отец и с собою, коль он не выскакивал поперед его за ворота, не брал.

– Ты куда так спешишь? – пробовал остановить Клюху Охлобыстин, точно зная, что и в этом и в других домах лесхоза его желания будут выполнены с тщательной неукоснительностью.

– Да на баз хочу, – соврал Колька и выхватился из дома.

Мизер уже был впряжен, Мухтар – цепью – приторочен к арбенке, на которой сроду ездил на охоту отец. Кстати, Мизером миренка, правда, тогда еще стригуна, назвал тот же Охлобыстин. Он как раз приезжал на кордон с каким-то партийным начальством, которое страсть как любило преферанс. И вот за той игрой незаметно и получил свое прозвание ласковый жеребчик, еще не подозревающий, что вскорости лишится своего, ежели так можно сказать, мужского достоинства и перейдет почти что в средний род.

– Можа, и тебя слегчить заодно? – помнится, сказал Клюхе полуцыган Илья, которого приглашали кастрировать Мизера. – Душа помякше будет. А то ты, сказывают, по девкам уже во весь аллюр скачешь.

За такую обидность Клюха конечно же не мог остаться в долгу, потому присоветовал:

– Ты вон себе язык укороти! А то он у тебя длинней вожжины стал.

– Ты гляди! – воззрился на него Илья, поблескивая своими цыганистыми глазами. – Какой ты молодой да ранний! Моя бы воля, я бы об тебя свой арапник пообтрепал!

Их спор неожиданно прервал Мизер, который долго пытался потереться тем местом, которое болестно свербело, а когда ему этого не удалось, видимо, вспомнив, что он все еще стригун, со взбрыком кинулся метаться по базу и, поравнявшись с Ильей, до болятки лягнул своего зловредца, что, конечно, было встречено визгливым хохотом Клюхи.

На дворе, куда Клюха вышел, хотя и без прежней спехливости, но все же довольно шустро, Колька стал копировать Охлобыстенскую неспешность, ибо уже знал, что попал под покров власти Богдана Демьяныча и тот ни в жизнь не даст при нем свершиться несправедливости, кою мог сотворить отец.

– Ну чего ты под ногами путляешься! – прикрикнул на Клюху отец, хотя Колька и близко к нему не подходил, а – на порожках – пробовал разминочную чечетку.

Мизер же, заметив, что вышел именно Клюха, въигогокнул и откочерил голову от отца, который как раз пытался его взнуздать.

– Спелись-сыгрались! – заворчал Арефий Кирсаныч, имея в виду обоюдное неравнодушие друг к другу коня и сына. Но, видимо, подумав, что вослед за Клюхой на баз вышел и Охлобыстин, кончил фразу своей обыкновенной, успокоительно-примирительной поговоркой: – Спокойно-нормально и – без дерготни!

Клюха ступил на землю, и стопа его чуть подпровалилась в снег. Доходил он почти до щиколотки.

– Н-немного пер-переборщил, – произнес оказавшийся рядом дядька Гараська, имея в виду выпавший снег, образовавший порошу.

– У нас нерезваков нету! – по-взрослому солидно отозвался Клюха.

– А эт-тот ры-рыхляк? – кивнул дядька на дом, имея в виду Охлобыстина.

– Он на арбехе посидит, пока ты с Мухтаром вперегонки побегаешь.

Дядька за его зловредство, как обычно, сердцем не зацепился, потому Клюха продолжал замать того своим подначеством:

– А, можа, и Мухтара оставим? Ты один справишься?

И лучше бы он этого не говорил. Гараська неожиданно взыграл желваками, подбежал к арбенке, поставил на прясло локоть и стал выцеливать Клюху в рогатку своих пальцев, трепыхаясь, словно петух с только что отрубанной головой, и не можа произнести ни одного слова.

– Чего ты его, паршивец, дратуешь? – вопросил оказавшийся рядом отец. И запально замахнулся: – Так бы врезал тебе!

Но Клюха отлично знал, что не врежет. При Охлобыстине ему прощались и не такие выходки.

По принятой незапамятно когда заваде, в утро, когда собирались на охоту, еду в доме не варили. Не завтракали и всухомятку. Ибо Арефий Кирсаныч считал, что запахи, которые оставляет сало или, скажем, хлеб, стойко будут сопровождать человека в лесу, где лось сейчас, – а именно на него пойдет гон, – особенно чуток и недоверчив. В другое время, когда пострел не разрешался, ветряка-рогатика можно было встретить прямо за базом кордона. Выйдешь, а он стоит у прикладка сена. И нехотя удалится в лес, когда на него Мухтара натравишь. Сейчас же лось каждую минуту настороже, к жилью совсем не подходит, а чащобу старается выбрать такую, куда не сразу-то пролезешь сквозь ощетинившееся сучьё.

Но отец все уремные углы знает, потому от него не так-то просто скрыться.

Но есть в Бобровом уремье сохатый, о котором ведают только Клюха и Клавдия Якимовна. Именно она прошлым летом набрела на него, когда ежевику собирать ходила. Этого лося, который, когда туда пришел Колька, так и стоял на том же, о коем баяла мать, месте, тут же получил кличку Бельматый, потому как в обоих зрачках его пауками ползали белые наросты.

С тех пор Колька нет-нет да подкормит Бельматого. То корку хлеба принесет ему, то сенца беремку, коль это зимой, надергает. Лось доверчиво идет на его зов и, совсем как бычок-летошник, которого они беспривязно содержат на базу, трется головой подшейностью о его плечо.

Еще попервам, когда Бельматый был только обнаружен, Клюха взял с матери слово, что она не расскажет о нем отцу. Потому как тот сроду никакого милосердия ни к чему живому не питает. И пока Клавдия Якимовна верно блюла их тайну.

Однако чего же не ломают порошу? Ведь уже развиднелось почти окончательно. О таком времени дед Протас говорит: «Кобёл и тот на ярмарку попер». А тут чего-то чухаются. И Клюха чуть было не задал отцу этот вопрос. Но тут на пороге появился Охлобыстин.

– Покурить бы, – просительно произнес он, зная, что, выезжая на охоту, Арефий Кирсаныч ограничивает и в этом.

Отец ничего не ответил. А вышедший следом за Охлобыстиным Денис Власич, поглядев на свои часы со светящимся циферблатом, сказал:

– Начальство не опаздывает, оно задерживается.

И тут сошлась какая-то внутренняя пригонка, которая все время давала косоту, когда Клюха пытался осмыслить прошлый вечер. К примеру, как это из вьюжной коломути появился Охлобыстин? Да к тому же один? И ни машины у база, ни подводы. И еще с подарком, который за здорово живешь шесть верст – вот так – перед собой, как он его нес, не упрешь. Значит, его сюда подвезли. А сами уехали. И вот сегодня, видимо, обещали поутряку нагрянуть, чтобы закатиться с ними на охоту.

И главностъ тут Охлобыстина, как показалось Клюхе, была в чем-то ущемлена. Не так широко, что ли, он себя вел. Хотя напился точно так же, как и во все прошлые разы. И спал сугубо по-своему, не сидя и не стоя возле стола.

Мотор прогырчал неожиданно, и вскоре возле ворот остановился газик-козел. И тут же дверца у него наотмашно распахнулась, и из чрева машины вынырнул Мартын Селиваныч Бугураев. Он помог выбраться тому, кто сидел на переднем сиденье. Обмахнул с его плеча эполетно упавший с дерева клочок инея.

Охлобыстин, молодцевато сбежав с порожков, протрусил к машине, чтобы быть поближе к событиям выгрузки, как понял Клюха, более высокого, битого разной недоступной его разуму знатностью, начальства.

И вот что бросилось в глаза Клюхе: одет Охлобыстин был не в свою обычную шубу, переливающуюся широким окладистым воротником, а в кожушишко, рукава которого кончались задолго до того, как у Богдана Демьяныча начинались локти.

Подбежав к начальству, Охлобыстин, поздоровавшись, произнес:

– Не дали вам поспать-попочевать, Николай Митрофаныч. Но закон охоты суров.

– Это Верятин, – тихо произнес оказавшийся за спиной у Клюхи и не смевший выйти вперед Вычужанин.

– А кто он? – понаивничал Колька, твердо зная, что это тот самый дядька, голос которого записан у него на магнитофоне. Это он, как там было сказано, «вел» бюро. Вроде бюро – бычок на веревочке.

Но эти полуохальные мысли к Клюхе пришли сейчас, когда он незаметно, пришлепывая ладонями морду Мухтара, пытался раззудить того хотя бы на приличное ворчанье или рык. А то уж больно все онемело замерли при появлении этого самого Верятина. Особенно Бугураев усердствует. Еще сильнее иноходит, чем Мизер, когда ему яйца выхватили.

Неизвестно отчего, может, даже потому, что он потерял главенство в доме, – ведь все же именинник! – Клюху надирало сделать что-то такое, чтобы сбить взрослых с того самого подобострастия, которое не вязалось с действом, коим они себя собирались озаботить. И Клюха незаметно наступил Мухтару на лапу. Тот взлайно взвыл. И отец, тоже всуетившийся еще больше в эти последние минуты, шепотливо взрявкнул:

– Чего тебя там, паршивца, надирает!

И в этот самый момент из дома выпорхнула… Да, да, именно выпорхнула, а не вышла или там выюлила, как это она делала при встрече Вычужанина, мать:

– Мужики, – сказала она, – сроду не догадаются, что гость, как в лавке гвоздь, чем крепше в сидоло вбит, чем больше знаменит. Потому окажите честь нашему убогому жилищу и не обидьте хозяйку, вас зовущую в дом. Завтрак, хоть и скромный, но уже ждет.

Клюха чуть на задницу не упал. Такого – да еще рифмогонного – красноречия от матери не только сроду не слыхал, но даже и не ожидал, что она на него способна. И вдруг, в тот самый момент, когда Охлобыстин представлял Верятину его мать, Клюха, пробравшись поближе к нему, произнес:

– А я тоже, как и вы, Волчий Сват.

Николай Митрофаныч – прищурно – оглядел Клюху.

Бугураев, кажется, выронил свою вставную челюсть. Несмотря на относительную молодость, Клюха знал, что у того нету своих зубов, а гребешковая пластина, которую он то и дело подсмыкивает языком, имеет зловредность выпадать в самый неподходящий момент, потому и речь его завсегда идет с этаким присосом.

– Ну тебе виднее, кто ты, – произнес Верятин. – А почему я-то Волчий Сват?

– А потому что на зимнего Николу родились, – ответствовал Клюха.

– Я не знаю, когда означенный тобой Никола бывает, а мой день рождения в мае. И назвали меня Колькой в честь деда. Отчество у него было, по теперешним понятиям, занятное – Амифилохиевич.

Он чуть приобнял Клюху и вместе с ним направился в дом, на ходу раскуривая сигарету.

– А на охоту курямши не ходют! – предостерег Клюха. И Верятин, с видом послушного поспешания, загасил сигарету, и произнес:

– Значит, ты комендант по части охотничьего порядка?

– Да нет! – махнул рукой Клюха. – У нас комендантствует папанька. Но он вас забоялся.

Верятин расхохотался. Подхихикнули ему Охлобыстин и Бугураев.

– А ты, тезка, – Николай Митрофаныч потрепал Клюху по щеке, – начальства не боишься?

– Не! – сказал он.

– А почему? – подотошничал Верятин.

– Потому что должности никакой не имею. А говорят, нету должности, нету дрожлости.

Николай Митрофаныч снова – вскидку – расхохотался.

Правда, он уж так дюже-то бы не восхищался ответами Клюхи, ежели бы знал, что тот шпарил по деду Протасу. Любил он слушать, как старик «рифмостригом», как сам говорит, вводит начальство во злобу и в позор.

– А пожалковал бы ты, – снова начал Верятин, применив явно не городское слово, – ежели бы тебя, скажем, из школы исключили?

– Конечно, – солидно ответил Клюха. – Без образования ноне делать нечего. Вон папанька чего языком к оглоблям прилип. А потому что в школу две зимы ходил. Раньше-то с декабря начинали учиться. Пока все гуменные работы не саккуратят.

– Ну что ж, – заключил Верятин, – судя по всему, ты далеко пойдешь.

– Еж-жели ми-милиция не-не остано-вит! – распевно взъехидничал Гараська, видимо, обидевшийся, что Клюха – так запросто – ради красного словца – не пожалел и отца.

Но все кругом улыбались, и это давало Клюхе понять, что все его слова – в кон. В этом он убедился и тогда, когда они вошли в дом, и Колька, полуахнув, увидел стол, который буквально ломился от еды, и было нырнул в свой закуток, из которого обычно наблюдал за пиршеством взрослых. Но Николай Митрофаныч выделил его глазом и подманил к себе.

– Чего же ты, – укорил, – именинник, а сдаешь позиции? Нынче ты должен править балом.

Клюха уселся рядом с Верятиным и пожалел, что оказался за столом неумойкой и что вихры у него на голове наверняка переживают «хаос гибели Помпеи», как говаривает о его непричесанности Зоя Прокоповна. И Колька, как он считал, незаметно для всех и прочих, кто сидел рядом, начал смоченным в слюне пальцем обихаживать уголки глаз, а потом – таким же способом – прошелся и по голове.

– Ты чего-то, как кот умываешься, – неожиданно произнес Николай Митрофаныч, который, казалось, был увлечен каким-то взрослым разговором и на него не обращал внимания.

– Это, – соврал Клюха, – так надо себя приаккурачивать, когда на охоту чалишь.

Отец, – а он – на прилепках – сидел на самых отдальках и про него никто из начальства так и не вспомнил, – погрозил Клюхе кулаком.

– Ты языку-то кашки давай, – шепанула оказавшаяся рядом мать.

Но Колька был увлечен уже другим. Он рассматривал закусь, которой был уставлен стол.

Первое, что его поразило, это не только черная, но и красная икра, которую раньше он видел только на картинке в книге «О вкусной и здоровой пище», что была подарена кем-то из приезжавших на охоту горожан. Тогда еще Клюха, помнится, посмеялся над названием книги. Ну что пища вкусная должна быть, это понятно. Но представить ее «здоровой» было выше его воображения.