Текст книги "Волчий Сват"

2

Свесив бороду с забора, долго наблюдает Феклунок, как работают строители. И глаза у него такой умностью наполняются, словно он всегда видел в человеческих потугах более высокий смысл, нежели они подразумевают.

– Чего глядишь? – спрашивает Феклунка Славка Рыбалов. – Интересно, да?

Дурачок улыбается, но не отвечает.

– Раствор! – доносится голос Наполеона.

– Чего, вы его там жрете, что ли? – ворчит Славка. – Только же ведь носил.

Но тем не менее заполняет ведра, которые, затяжелев, поскрипывают лужами.

– Это у тебя за ушами трещит? – неожиданно спрашивает Славка Феклунка.

Николай спускается с лесов, где, орудуя веревкой с крючком на конце, высмыкивает ведра с раствором.

И, словно дождавшись его, Феклунок отвечает на вопрос Славки:

– Я в шабаш-черепаш не играю.

– А кем же бы ты работал? – спросил Николай.

– Кирпич! – донесся нудный, как скрип ворота, голос Наполеона.

На этот раз чертыхнулся Николай, но тем не менее занял свою позицию, и перекидка кирпича пошла своим заведенным манером.

– Ну ты чего, – вопросил дурака и Волоков, – бороду сюда сушить пришел?

– Председателем бы я поработал, – ответил он на вопрос Николая и даже объяснил почему: – Его никто не ругает, а он всех кроет почем зря.

– А разве тебя кто-нибудь ругает? – задает ему вопрос уже Нестоянов.

– Раствор! – заученно роняет Наполеон.

– Чтоб ты себе им задницу залепил! – ворчит Епифан, но идет помогать строителям.

Алифашкин к Феклунку присматривается неспроста. Именно он принес на второй день после той бездарной ночи записку от Мальвины, в которой она писала: «Извини, что не смогу тебя повидать: приходится срочно уезжать. Насчет того, что случилось, не переживай. Мы свое наверстаем. М.»

Поскольку записка была сложена треугольничком, то наверняка кто-то, а может, и сам Феклунок, попасся там взором, и потому стал преследовать его чуть ли не по пятам. Вот и сейчас с раннего утра допоздна торчит около стройки, и все тут.

– Ты бы к правлению шел, – попробовал отправить его отсюда Николай. – Говорят, Толкованов конфеты всем раздает.

– Нашел дурака! – ответил Феклунок. – Я уйду, а вы забор вон на ту верхотуру, – указал он на леса, – затащите.

Но не только Феклунка подозревает Николай в том, что по Бородаевке ходит прознание о его делах. Вот это Брагинец, чтоб ему рюмка другой раз вверх дном в рот лезла, встретил его и так ехидненько вопросил:

– Чегой-то ты последнее время ходишь, как легченый жеребчик: хвост – трубой, а все остальное – книзу.

И, прежде чем Николай потребовал уточнений, прояснил:

– Я имею в виду голову. Чегой-то ты ею все никнешь?

Пьяненький был ветеринар. Хватёмший. А глаза не сказать чтобы хмельными были.

Но главную докучку являл собой Феклунок. Вот и сейчас он стоит и оскаляется, словно кто ему на лесах рожи корчит.

– Ты уйдешь отсюда или нет? – спрашивает его Николай. А Наполеон знай себе долдонит: «раствор-кирпич».

– Вот эта каторга почище твоей глупости, – говорит Феклунку Николай и принимается делать то, что приказывает сверху Наполеоха, как зовет того Толкованов.

И вот уж кому, как говорят хохлы, не сказиться. Стоило только Николаю вспомнить про председателя, как он тут же и обрящился.

– Привет любителям костра и солнца! – сказал.

И поскольку никто не стал уточнять, где на данный момент тот самый костер и где солнце, поелику день выдался пеклый, но пасмурный, Толкованов пояснил:

– На костре вы горите, на солнце жаритесь. Вопросы какие-нибудь ко мне есть?

Ему никто не ответил.

– Хорошо работать с тем, кто к подначке глух и нем.

– А вы разве нас подначили? – спросил Николай.

– Пытался, кстати, у тебя не было желания поменяться вон с ним, – кивнул он на Епифана, – фамилиями.

– Зачем?

– А смотри, как бы это оригинально выглядело!

Он вырвал из блокнота листок бумаги и размашисто написал: «Еп. Нестоянов».

3

Теперь у Николая сомнений не было: Мальвина растрепала языком о его немощи. И потому первое, что пришло ему на ум, – это немедленно умотать домой, поотираться там до начала занятий в институте. И больше с бабами вообще не возиться. За исключением, может, Розы…

И вдруг мысль о Ринской породила прямо противоположное действие. Нет, никуда он не уедет. Ему вспомнился их давний, вроде бы ни к чему не обязывающий разговор. Она всегда умела говорить вроде бы ни о чем. Но каждый раз что-то да врезалось в память.

В тот вечер, кажется, они ходили в кино. И сбежали с середины картины.

– Не люблю фальши! – сказала Роза. – Она из меня душу вынимает.

Так как же Николай не рассмотрел во всем поведении Мальвины дремучую фальшь и сплошное надсмехательство. Видимо, за этим она и приезжала, чтобы припозорить его. И в коньяке наверняка было что-то намешано, чтобы он – хоть на время, – но потерял мужской дар.

Розе же Николай решил написать целое послание, рассказать, как он тут вкалывает, об армянах, которые не знают своего родного языка и потому больше помалкивают. И о Мальвине. Только без тех подробностей, которые его не красят.

Он вырвал из середины тетради сдвоенный лист и задумался. Интересно, как обратиться к Розе? Назвать ее «дорогая» или «милая»? Или вообще опустить это, а сразу начать с того, что побудило – письменно – пообщаться с ней на досуге.

И он, придвинувшись поближе к огню – лампочке, что ярчела от автомобильного аккумулятора, – начал:

«Если ты не лишилась дара воображения, то представь себе всю жизнь несуразными уступами строившееся село, где, однако, имеется одна – стержневая – улица, широкая, как стадион. Вот это и есть Бородаевка, или, как тут зовут, Бородаёвка, где я в данный момент работаю, а на улице-стадионе живу в сараюшке, в котором много лет назад главенствовала корова. Коровы давно нету, а дух ее все еще живет.

У тебя, наверно, сразу же возникнет вопрос: почему это я вдруг оказался в незнакомом селе, хотя должен был проходить практику на родном кордоне? Решил я, Роза, закалить волю и испытать крепость характера: то есть повкалывать строителем. Да не в какой-то там государственной организации, а в шабашной бригаде».

У Николая стало резать глаза. Слишком ярким был свет, которым буквально брызжела эта миниатюрная лампочка.

Посидев несколько минут с опущенными веками и послушав, как – опять же на игрищах – табунятся девки и ребята, он продолжил:

«В нашей бригаде – восемь человек. Троих, не считая меня, ты знаешь – это те, с кем я вместе поехал на практику: Славка Рыбалов, Иван Волоков и Епифан (он чуть было не написал «Еп») Нестоянов. А остальные четверо – армяне. Только какие-то странные. Во-первых, у двоих из них совершенно русские имена – Володя и Алеша. Двое других прозываются и вовсе по-чудному: Сурен и Наполеон. Наполеон – бригадирит. Но главное, как мною замечено, они совершенно не знают родного языка. Поэтому больше помалкивают. А один из них, как говорит бригадир, и вовсе немой.

Строим мы тут кошару. Что такое кошара? Это место, где зимуют овцы, работа тяжелая, потому что все приходится делать вручную. Ибо, как тебе, наверно, стало ясно, мы тут подсобничаем.

Уникальный тут и председатель. Его фамилия Толкованов, зовут Мирон Назарыч. Так вот этот «Предка», как его здесь зовут, прямо не таясь и никого не боясь, обзывает правительство всяческими словами, а министров иначе, как дураками, не величает.

Да, вот что хотел у тебя спросить: кто такой Каландарашвили? Его портрет среди другого множества бородатых висит в кабинете председателя, и, если кое-кого я угадал и без подписи, а про некоторых написано несколько строк, то про этого – ни слова. А борода у него роскошная, как у Карла Маркса.

А у прежнего председателя, который работает у теперешнего заместителем, смешная фамилия – Чувага.

Ну о ком тебе еще написать? Ах, да. Ветеринар тут поганенький, пересмешник такой – Брагинец Егор Федотыч. Все время без просыпа пьет. И еще есть, и тоже бородатый, как и сам председатель и все члены правления, дурачок, которого все зовут Феклунком.

Вот и вся моя описательская часть. Больше рассказывать нечего. Природа тут скудновата. Правда, рядом находится небольшой лесишка, в котором водится, однако…»

Рядом с сараюшкой неожиданно закричал филин.

Николай выскочил наружу. Со света он ничего не видел. Но как лесной житель мог голову дать наотрез, что филины в село сроду не залетают. Хотя, правда, в ту ночь, которую они провели с Мальвиной в лесишке, он его голос слышал.

Обглядевшись, и уже явно заинтересованный увидеть эту уникальную, как почти все тут, птицу, Николай сделал вид, что снова зашел в сараюшку. Даже дверью хлопнул. А сам прокрался к забору, возле которого штабелились бугром лесины, и за ними залег.

Через минуту или две ветви бузины, что росли сразу за забором, врасхлест раздвинулись и сложенные рупором ладони прикрыли почти все лицо.

Взрыд же получился точно, как у филина.

Николай, не шевелясь, продолжал ждать, ибо тот, кто «ухнул», снова упрятался в бузине. Видимо, он ждал, когда Алифашкин выйдет, как это было прошлый раз.

Просидев так, наверно, с полчаса, тот не таясь вышел из своего укрытия. И Николай чуть не вскрикнул от удивления: им был Феклунок.

Глава четвертая

1

Об эту афишку Николай ожегся зрением так, словно глянул на пламя электросварки: «Сегодня в 19 часов 30 минут в районном Доме культуры состоится творческая встреча с писателем А. Гонопольским. Вход свободный».

У Николая забилось сердце так, словно он был застигнут неимоверной в своей жизни радостью. Даже одышка зачалась.

– Да что это со мной? – спросил он самого себя. И, чтобы хоть как-то успокоиться, еще раз перечел афишу.

А в райцентр Алифашкина послал Толкованов. Уточнить чертежи кошары. Какой-то деятель, что рисовал проект, то ли окон, то ли дверей не предусмотрел в том сооружении, которое они творили. И вот Николай, в ожидании автобуса, что увез бы его обратно в Бородаевку, и слонялся между столовой и Домом культуры. Благо, что они находились почти напротив друг друга.

Только после третьего прочтения рекламы радость в груди Николая не только поубавилась, но и сменилась огорчением. Он, наконец, осознал причину его такой телячьей радости. Конечно же увидеть и услышать самого Арсентия Спиридоныча было интересно и, может, даже полезно. Но облило его кипятком другое: Гонопольский был из того времени, из той поры, которая являла собой эпоху Марины.

Если честно, ему казалось, что он всегда будет снисходительно вспоминать все то, что произошло с ним в такое, как теперь думается, далекое время. Смотреть на него словно бы в перевернутый бинокль. Но никогда не мог предположить, что все это так близко, что прошлая боль еще стоит где-то под сердцем и вызывает ту, так и не изгнанную из груди, душнотность.

Он зашел в столовую и, юлеватой официантке, что, видимо, приметив его, немедленно заспешила навстречу, уверенная, что отирается здесь Алифашкин из-за нее, заказал выпивку, второй раз за последнее время разрушив хрупкость «сухого закона», что царил в их бригаде.

Водка приаккуратила чувства. Официантка: два неодинаково взблескивающих глазка на плоском, как раскатанное тесто, личике, дважды подлетала к нему, чтобы вопросить, что он еще желает или хочет.

Николай, хотя и хмуровато ее благодарил, все же в душе уже не ощущал прежнего, так разломившего его, томления.

– Почему вы такой невеселый? – спросила официантка, третий раз возникнув возле его стола, и, в упор глянув на нее, Николай понял, почему ее взор так неровно светился: один глазик у нее был подпорчен бельмом.

Видимо, решив, что первый ее вопрос так и останется без ответа, она задала второй:

– Вы пойдете сегодня на писателя?

– А когда последний автобус в Бородаевку? – в свою очередь спросил он.

– В Бородаёвку, – поправила она.

– Пусть будет так.

Она взглянула на миниатюрные часики, которые извлекла из широкого, под фартуком скрытого, кармана.

– Так он уже ушел, – сказала. – Вон за тем столиком, – указала она в угол, – всегда шофера сидят.

– Ну что ж, – произнес Николай, – другого выхода у меня нету, как идти на Гонопольского.

– Жаль, что я не попаду, – опечаленно опустила она глаза.

– Почему?

– Мы кончаем только в десять.

– Отпроситесь. Ведь не каждый день к вам писатели приезжают.

Она какое-то время подержала свое лицо в задумчивости, потом, тряхнув головой, улыбнулась:

– Попробую.

И весь ее вид как бы говорил, что это делает она только ради него. Что ей приятнее доработать до десяти, помыть со всеми девками, которые находятся где-то в глубине столовки, посуду, малость подвыпить, попеть песни и поплестись домой. Может, с кем-то из парней, у кого хватит терпения дождаться ее.

Николай, закурив, вышел на крыльцо, прислонился к колонне, исполненной из фальшивого мрамора, увидел у ног одну несправедливость природы; в невесть кем уроненной капле, кажется, постного масла, утопал муравей. Он, подав ему спичку, спас несчастного.

– Чего это вы там рассматриваете? – через спину склонилась над ним официантка и сообщила: – А меня не отпустили.

– Я бы вас поздравил, если бы было все наоборот.

– Но! – она лукаво усмехнулась. – Писатель после выступления обещал прийти к нам.

– Тогда с этим поздравляю!

Он выпрямился.

– Только… – официантка чуть припечалила глаза. – Как я так поздно пойду одна домой.

– Ну что ж, я бы посчитал себя последним идиотом, если бы не предложил своих услуг.

– Вы дождетесь меня? – быстро спросила она.

– Непременно.

– Симка, где ты там есть? – донеслось из столовки.

– Ну я побежала! – она чуть коснулась его своей рукой.

– Как незнакомого парня увидит, так с ума сходит, – сказала старуха, чуть ли не по-собачьи взбирающаяся на высокий порог; и Николай помог ей одолеть две – самые высокие – ступеньки. – Племяшка она мне, – продолжила бабка, – но, не в осуждение сказать, уж дюже добрая: одного вспомнит, всех жалко становится.

Она отдышалась и всхохотнула:

– Хотя я и сама-то была девка не промах. Вон там магазин стоял. Приказчик в нем, как белка в колесе, вертелся. Карпом его звали. И вот я подойду, бывало, к той вот огороже. И делаю вид, что ботинок расшнурился и я его приаккурачиваю. Выскочит он, сердогляд, вокруг меня забегает: «Варвара Ксиновна! – Константиновна, значит. – Что с вами случилось-приключилось? Да зайдите, мы вам новые шнурочки взденем. Да и ботиночки, может, присмотрите». А я ему: «Милый Карп Зиновьич, рада бы зайти, да грехи, как бабу в алтарь, не пущают». – «Какие такие грехи? – вопрошает. «Да безденежьем их величают». – «Что вы, Варвара Ксиновна! Вы же сами – золото!»

Бабка передохнула и продолжила:

– Обует он меня, а то и оденет. Но только с грабарками под подол. А я ему: «Стоп, машина! Задний ход!» Папашка у меня на паровике работал. Сомлеет он у моих ног, кутенком уляжется, поглажу его, и – ходу.

Старуха пожевала свои сухие, не только поперек, но и повдоль меченные бескровными излопинами губы.

– А Симка не такая. В твердость никак не войдет, а они, – она, видимо, имела в виду парней, – кобелюки сейчас какие: не столько беды, сколь голды. Только славят да ворота дегтем мажут.

Она еще помолчала и заключила:

– Потом она ведь у нас неправая малость.

– В чем же? – вставил вопрос Николай, хотя и понимал, о чем поведет речь бабка.

– Да бельматая, как ты видал. А вам, мужикам, подавай бабу безущербной, как свадебная тарелочка.

И в этот самый миг из столовки выхватилась Сима.

– Тетя Варя! – потянула она ее за рукав, – Пойдем, я тебя покормлю.

2

Гонопольский не являл собой образчик писателя, который изрекает свежие истины, имеет «фирменный» закидон и хвастает своим неустрашимым многоженством. Хотя и первое, и второе, главное, третье в его жизни довольно активно присутствовало. Только он из всего этого не делал равно как трагедии, так комедии: ну что поделать, случилось, куда же денешься. Тем более, не записывал себе в актив гнусности, которыми другие похвалялись на каждом углу. Часто от его имени.

К своей профессии он относился тоже своеобразно, считая ее делом если не полоумным, то сугубо заумным. И писательство, или, как один раз им было изречено, шизофрения творчества действительно обозначала все признаки болезни. Сперва появлялось беспокойство ожидания неведомо чего. Потом наступала ничем неоправданная бессонница, в лоне коей и возникали видения, которые и заставляли то и дело включать свет, реквизировать, – но уже въяве, – собственное состояние; записывать мысли, которые пришли на данный час, запоминать диалоги будущих героев, случайно роящиеся в сознании, и угорать от желания немедленно сесть, нет, прикипеть к столу и подняться из-за него только тогда, когда будет поставлена последняя, венчающая произведение точка.

Но рваность настроения проступала раньше, чем осуществлялось это желание, и рука вяла от ощущения собственного бессилия, ибо все, о чем будет поведано миру, давным-давно сочинено другими и нет смысла дышать в загривок тому, кто даже не заметит, что ты есть на свете.

И он отшвыривал ручку, зло сминал бумагу, которую пытался обессмертить своим, как он теперь считал, до наивности бездарным письмом, и усилием воли пытался выбросить из головы и замысел будущего произведения, и наработанную фабулу, и, главное, отринуть от себя те ощущения, которые побудили признаки болезни.

Но герои, которые уже начали жить, не давали ему покоя. И он снова вскидывался по ночам, кидался к записнушке, оставлял в ней сонные каракули, часть из которых так и не мог разобрать поутру. Зато написанное так самому нравилось, что в душе закипал восторг, и он почти по-пушкински кричал: «Ай да, Арсешка! Ай да сукин сын!». Но чувство, что ты самый умный, да и зоркий – тоже, ибо только ты сумел увидеть то, что другим не было доступно, очень скоро улетучивалось. Он мерк лицом и вял душой, прочитав подобное у кого-то из великих.

Но процесс, как много позже скажет классик словоблудия, пошел, и бессонные ночи, чередующиеся с провальным, безо всяких видений, сном, и болезнь, которую он ощущал в начале, начинала проявлять первые признаки излеченности, и он неожиданно начинал понимать, что все отрывочное, на скорую руку намаханное, скукоженное непостижимыми для других сокращениями, начинает обретать черты законченности, выговоренности и прочего всего, после чего можно поставить полновесную точку. И, читая уже написанное начисто, он приходил к выводу, что это все создано не им, а продиктовано ему свыше и не для собственного прославления, а для общего познания человеческого бытия. Ведь, если внимательно присмотреться, и в характерах своих героев он находил такие черточки, которые не могли заметить даже великие, а – в диалогах – сумел уловить аромат народного языка, который стремительно уходит из литературы, осурогачиваясь в пустой и нищий духом сленг, в коем бытуют такие неприживаемые слова, как «бомж» и «бич»; наконец, он открывал, что – в потенциале – мог бы написать лучше, красочней и сочнее, но в порыве вальяжной лени не хотелось демонстрировать все то, что ему, как своему пастырю, Бог отрядил, чтобы пообщаться с оглохшим от цивилизации человечеством. И от всех этих ощущений и мыслей становилось понятно только то, что душа еще живет, что в ней есть еще какая-то непостижимость, а может, недостижимость, ради которых стоит переболеть тем, что еще не обрело, кроме эмоционально им придуманного, строго научного названия.

И еще была у него одна болезнь, очень близкая к депрессии, когда он вдруг начинал тосковать по деревне, по той серости и скуке, по которой разметал свои нежные чувства.

И тогда он собирался в дорогу. Ему не важно было куда ехать. Главное, окунуться в ту жизнь, которая не сдерживается тормозами условностей, где горлатый орет во всю глотку, а веселый смеется, как полоумный, да и пьяный вытворяет то, что хочет, по простой причине, что к его любой выходке там привыкли и не реагируют на нее как на чрезвычайное происшествие.

В деревне он, естественно, неуемно, как в молодые годы, пьет. С кем-то братается, кому-то что-то обещает, а бывает, что и женится. И трогательно потом расстается со своей случайной избранницей, неожиданно вспомнив, что дома у него нежно любимая им жена и воспитанные в духе вежливости дети.

В этот раз в поездку его толкнул московский живчик. Приехал этакий картавенький гений, ополоумил всех, кому их читал, своими не постижимыми ни душой, ни рассудком стихами и предложил:

– Старик! Давай махнем в какую-нибудь тьмутаракань?

И Гонопольский засобирался, как всегда, без проволочного позевывания: раз ехать, так ехать.

Когда беременный книгами портфель – а больше он сроду с собой ничего не брал, – был выставлен к двери, знаменуя последнюю степень стартовой готовности, живчик заявил, что он передумал. Какой дурак едет неизвестно куда, когда тут наклевываются обнадеживающие знакомства.

Арсентий Спиридоныч сперва послал его на три, а потом и на четыре буквы и отбыл один.

В этот район его привез пьяный автобус. Пьяный в том смысле, что в него втиснулась в полном составе какая-то бродячая свадьба, и поскольку Гонопольский был единственным пассажиром, который ждал какой-то оказии, поманила с собой.

Дорогой он вместе со всеми пил и пел, и даже заспорил, что ежели захочет, то запросто отобьет у жениха невесту.

На что тут же была спета финская песня, с такими главенствующими словами: «Если невеста уходит к другому, то неизвестно, кому повезло».

Опознан же он был на последнем километре пути. И кем бы вы думали? Самим ревизором, что безбилетников вылавливает, строгим таким стариканом с заезженным морщинами лицом.

К свадебным путешественникам он отнесся снисходительно, только заставил купить билеты, а с Гонопольского, помимо этого, потребовал и заплатить штраф.

За него, естественно, вступились, кто-то стал кричать, что он чуть ли не заместитель жениха по бракосовместительству, но ревизор был неумолим, как черт при сотворении зла.

– Ну дайте ему возможность почувствовать себя человеком! – взмолился Гонопольский и протянул ему паспорт, в котором имел привычку держать наличность.

И вот тут-то произошло то, что не ожидали даже видавшие разного рода ревизорские закидоны старожилы, когда дедок, возвращая паспорт с деньгами, так выморщился всеми складками лица, как будто встретил не только желанного, но и родного человека.

– Арсентий Спиридонович! Простите меня, ради бога! Не узнал.

Свадебные веселилы попритихли, думая, что ревизор чокнулся на почве серьезности своей миссии.

Сам же Гонопольский думал другое. Ему показалось, что ревизор его с кем-то спутал. Тем более что у Арсентия Спиридоныча была привычка дарить незнакомым людям чужие визитные карточки, которые по какому-либо поводу оказывались в его распоряжении.

– Надолго к нам? – спросил ревизор, мило, даже как-то непривычно для всего своего облика, улыбаясь.

– Да вот, – кивнул он в сторону молодых, – пока невеста не прогонит жениха, чтобы побывать на его месте.

– Да я хоть сейчас! – неожиданно обойчела голосом все время молчавшая, явно не первой свежести деваха.

И свадьба вновь утонула в веселой сваре.

Кто-то воткнул в кармашек пиджака Гонопольского цветок. Другой продумник пытался обратать лентой, как чемпиона по перетягиванию каната. Но их всех оттиснул ревизор.

– Вы, конечно, меня не помните, – начал он. – Это было года три назад. Я лежал как раз в госпитале инвалидов войны, и вот к нам приехали вы…

– Помню! – неожиданно воскликнул Гонопольский! – Честное слово помню! Это вы тогда сказали…

– Да-да-да! Причем вполне честно!

И Арсентий Спиридоныч действительно помнил ту встречу, которая спервоначалу озлила тем, что на нее пришло, как кто-то пошутил: «Полторы калеки, пьяные навеки». Слушателей действительно было до обидного мало и от некоторых из них восходил известный запашок. Правда, происходило это все на военный праздник – двадцать третьего февраля.

И поганостно было еще и оттого, что никто из персонала не присутствовал. Привел его зам. главного врача, посадил в пустой комнате и ушел. Потом сюда потихоньку и стали причикиливать те самые «полторы калеки».

А когда к тебе такое отношение, какое же настроение? И Гонопольский начал с несвойственной ему вялостью, даже, можно сказать, с принужденностью. И вот тут-то и задал свой вопрос вот этот старичок.

– Это вы написали «Смертный час»?

– Извините, да! – вымучил из себя улыбку Арсентий Спиридоныч.

– Большое вам спасибо! – сказал старикан. – Мне вот это кость чистили, никакие наркотики не брали. А когда ваш роман читал, все боли проходили.

В ту ночь, маясь алкогольной бессонницей, Гонопольский неожиданно набрел на мысль, что литература – это гипноз. Вернее, один из ее видов. Раз она способна снимать боль.

– Да что там снимать! – сказал он вслух. – И вызвать – тоже.

Утром он посмеялся над этим своим открытием, но в памяти своей отложил, что стоит провести на этот счет исследование, чтобы выявить, какие ощущения посещают читателя, когда он вживается в образ предпосланных писателем героев.

– Надолго вы к нам? – тем временем спросил ревизор и представился: – Семен Самсоныч Мунин. Вы еще тогда мою фамилию записали.

– Отвечаю с конца, – овеселел окончательно Гонопольский. – Как вас зовут, я, конечно, запамятовал, а вот обо всем остальном помню приотлично. Тем более, не каждый раз тебя так оригинально хвалят. А вот на сколько я сюда еду, вопрос растяжимый. Хотелось бы, чтобы навсегда. А там как получится.

– Серьезно? – вырвалось у Мунина.

– Да нет, это треп, конечно! Случайно я тут оказался. Решил вот пошляться по «просторам родины чудесной», и эта свадьба меня подцепила.

– А они, – кивнул он на тех, кто вновь ударился в разноголосый ор, – знают, кто вы такой?

Гонопольский покачал головой.

– Так я им сейчас скажу.

– Не стоит.

– А может… – Семен Самсоныч снова возжег свои глаза, – … вы у нас в клубе выступите?

– Да неудобно как-то. Незваный, нежданный, говорят, все равно, что нежеланный.

– Дело не в этом. Надо же приобщать нас, темноту, к культуре. Потом считайте, что приглашение вы уже получили. У меня племянник заведует клубом. И еще, – он чуть понизил голос, – я вам расскажу о войне такое, что вы ни от кого не услышите.

А через три дня и появилась та самая афиша, о которую споткнулся зрением Алифашкин.