Текст книги "Волчий Сват"

Этот голос нельзя было спутать ни с чьим иным по той причине, что он, кажется, соединил в себе две противоположности – был ненавязчиво крикливым, вроде бы сам по себе, и громким с особо выразительным проговором, и вместе с тем вкрадчиво мягким, обволакивающим, а то и убаюкивающим. И принадлежал такой голос – в чем Николай ни минуты не сомневался – только одному человеку в мире – деду Протасу.

– Причинка тебя не замай! – произнес старик свою извечную пословицу или поговорку и посоветовал невидимому Николаем собеседнику: – Не кажи небу задницу, когда оно в гневе. Ибо гром по ней молоньей стегануть может. Потому в грозу дерни бодрость в глазу. Вкопанно встал и – ни с места.

Николай прошел по вагону и увидел деда. Тот почти в обнимку сидел с хилым пацанишкой, на коленях у которого лежала широкая в размахе детская книжка.

Алифашкин сперва намеревался незаметно проюркнуть мимо, потому как не хотел прерывать воспитательный момент. Но дед его заметил и подманил к себе:

– Тебя чего, – спросил, – в постном масле выватлали?

– Откуда это видно? – полюбопытничал Николай.

– Да что-то ты скользишь мимо своих, словно тебе нигде и останову не будет.

– Я не заметил тебя, дедушка, – соврал Николай.

– Не развешивай брехни, а то девки с усоху поскукожутся.

– Да не хотел мешать, – признался Алифашкин.

– А нам только одни империалисты мешают, – произнес дед, трепля пацанишку по плечу. – Потому как буржуинов разных развели. А с остальными мы готовы мирствовать и ладить.

Молодая женщина, видимо, мать пацанишки, которая все это время косилась на корявые руки Протаса, улучив момент, выхватила из-под его крылости своего сынка и, несмотря на его оровое сопротивление, затащила в угол, в котором сидел, видимо, и отец, поблескивая бликующими очками.

– Костик! – говорила она. – Я же тебе говорила…

– Откуда рулишь и куда чалишь? – спросил Николая Протас.

– С практики домой.

– И в чем же ты там поднатарелость вел?

– По лесной части.

– Чтобы хрен от оглобли отличить?

Николай улыбнулся, незаметно рассматривая деда, который, как ему показалось, несколько почужел, что ли. Долгая беззубость до неузнаваемости изменила профиль его лица. Теперь в нем главенствовали два мотива – вздернутость и провальность. Вздернутыми были нос и подбородок, а провальными губы и щеки.

– Как из ОБС нам донесли, – сказал дед, – ты на заработках пропадал. В отхожесть, как говаривали раньше, ездил.

– А что такое – ОБС?

– Не слыхал? Новое телеграфное агентство. Расшифровывается так: Одна Баба Сказала.

Николай засмеялся.

– От тебя, дед, ничего не скроешь.

– Это точно. И все потому, что у меня поощрителей много: с одного бока Обшарпанный, а с другого – Облезлый.

Со стороны никто бы не понял, о чем говорит Протас. А Николай запросто расшифровал. Обшарпанным Протас зовет председателя колхоза, а Облезлым секретаря парткома. Во все времена не давал им дед покоя. А теперь особенно, потому как они болезненно стали воспринимать его частушки и стихи, которые он расклеивал на заборе.

Стоило председателю повысить себе зарплату, Протас тут же выдал:

 
У того работы – тьма,
У того – ума палата.
Мне бы дали задарма
Не работы, не ума,
Мне бы предову зарплату.
 

Вроде бы и не дюже укусил, а начальство и комариного жаленья не прощает, переслали куда надо частушку, которую дед посвятил самому-пресамому, как он звал Хрущева. А звучала эта прибаска так:

 
Эх, Хрущев, ты, Хрущев,
Что ты выкинешь еще?
Жаль, что вот у комика
Хромает экономика.
 

Доподлинно никто не знает, но слух был, что Никите Сергеевичу донесли, что поет о нем народ. Тот посмеялся и потребовал, чтобы кто-то занялся сбором фольклора о нем. И тогда к деду Протасу стали наведываться мальчики с пухлыми шеями. Чего он им там музюкал, никто не знает. Но долго политических частушек от него не слышали. Зато председателю и его приближенным буквально житья не стало. И после вот этой частушки, они – коллективно – подали на Тихолазова в суд:

 
Эй, эй, женихи!
Собирайтесь в очередь.
Девки теют пироги
И все такое прочее.
Потому спешите,
С другими не грешите.
А что наши девки слаже,
Это пред вам точно скажет.
 

А судьей в ту пору была баба. Она, вместо того чтобы приструнить частушечника, на председателя «телегу» в райком направила: мол, разберитесь со своим коммунистом и, если акты подтвердятся, погладьте тем, чем ворота запирают.

В хутор вырядили комиссию, та – на заборе у правления – еще одну частушку прочитала:

 
Как писать – перёд иль перед?
Это, девки, пред проверит.
Всяк, что им помечена,
Считайте, засекречена.
 

И, представьте, то ли частушки чем-то помогли, то ли приспело время поменять руководство, но сняли того председателя, а Протасом стали пугать маленьких детей.

– Ну хоть чего-нибудь скоробчил? – спросил дед, намекая, каковы были отхожие заработки.

– Да так, – неопределенно ответил Николай, – вроде не без дела лето прошло.

– Ну что ж, – сказал Протас, – езжай к своим девкам, а то они без тебя в усохлость пошли и в паршивь ударились.

И – точно, Верка так с голоса спала, что Николай сроду бы не угадал ее говора. Что-то сипло-пропившееся появилось в нем, и исчезла та ухоринка, которая возжигала голоса других, вела их за собой, делала из песни что-то безоглядно разливное, широкое и вместе с тем сугубо личное, упрятанное в потаёнку души.

Да и на лице ее проступили следы если не пожиловатости, то во всяком случае довольно значительной возмужалости, даже грубости. Особенно, как у мужика, заугрявился нос и даже, словно у выпивохи, стал отдавать сизостью.

Удивила его и Топотуха. И уже хотя бы тем, что на танцы перестала и глаз казать. И у нее явная струпьёвость пошла по ногам. Хотя с лица она не спала и фигурой не восполнела, как та же Веселуха.

– Не дождались тут меня, девчата? – спросил Николай повстречавшуюся ему Верку. И хотя она была одна, обратился к ней во множественном числе, потому та ответила:

– Кто как.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что я только за себя могу ответить.

– И каков же будет твой ответ?

– Я, к примеру, об тебе не тосковала.

– Будя брехать.

– Истинный крест! Дюже ты задавуном большим стал. А я никаких фертов не люблю.

Они помолчали.

– Може, ныне встретимся? – предложил он.

– А разве сейчас мы с тобой заочно беседуем?

Николай преломил в пальцах спичку, которую все это время вертел в руках, вознамериваясь прикурить.

– Ах вон что! – воскликнул. – Хозяин из дома, вор – во двор? Значит, женишишкой обзавелась? Уж не Витякой ли Внуком?

– Нет! – сказала Веселуха, – Федякой Малышом! – намекнула на хуторского дурачка.

Но главным хамством было то, что с этими словами она, развернувшись, бодровато зашагала вдоль улицы, на которой они стояли, и даже не обернулась, когда он ее позвал.

Почти так же, с небольшими отклонениями, проистекла встреча с Танькой Топотухой. С той разницей, что та не уповала на Федяку.

– Ты почаще из хутора отлучайся, – сказала. – Однажды возвернешься, так тут как звать тебя забудут.

И тоже ушла, не попрощавшись.

Не пришли они обе и в клуб. Но зато там объявилась Тая Путяева, и на первое же «дамское танго» пригласила его.

– Давно приехамши? – спросила.

– Не считая нонешнего дня, – в тон ей ответил он, – вчера.

– В каких же краях вы все это время пропадали или обретались?

– В стране непуганых идиотов.

– Где же это такая?

– Отсюда не видно.

– А ты, я смотрю, – сказала Тая, – или забогател, или зазнался. Девушка по нему, можно сказать, вся истосковалась, а он на нее и глядеть не хочет.

– Какая же такая девушка? – понаивничал Николай.

– Я!

– Вот это новость! А мне кажется, ты все это для смеху делаешь.

– Какой же может быть смех, когда душу ест грех?

– Ты не у деда у Протаса складушничать учишься?

– И у него тоже.

Они станцевали еще и вальс, когда Николай неожиданно для себя открыл, что за ним следят. Из дальнего угла, где, главенствуя над значительным куском зала, покоилась тень, то и дело взблескивали чьи-то глаза. Да и Тая несколько раз бросала туда свой юлеватый взор.

И, когда звуки вальса истаяли вместе с последними швырками ног, Николай двинулся в тот угол. Но там уже никого не было.

Остальную часть вечера он провел в трепе с девками-перестарками, что приходят на танцы, чтобы поглазеть на молодежь и посудачить о моде, что стремительно, как ветер-охальник, задрала платья девкам значительно выше колен, да и о самих девках, которые, как им кажется, стали охальнее, чем они были в свое время; парней в основном осуждение не касалось, разве что бросали реплику типа: «Гляди, и у этого сопли присохли. Сколь же ему теперь?»

И вот перестарки, как показалось Николаю, сравнялись, что ли, с ним возрастом, хотя каждая была лет этак на шесть-семь старше. Но они с ним разговаривали как с матерым парнем или раннеспелым мужиком.

Когда же танцы кончились и девки извечным табунком по-куриному кинулись в бег, в надежде, что за ними устремятся парни и пацаны, Николай вдруг заметил, как, отделившись от подруг, ринулась к нему Тая.

– Проводи меня, если не трудно, – попросила она.

Ночь обдала их душноватой разломистой негой, захотелось просто так – улечься в траву, послушать ее шорох, поглядеть на звезды, которые суматошно светили из недосягаемого далека, и не делать ничего из того, что все время бьется в уме, как попавшая в паутину муха.

«Уж не старею ли я?» – про себя проговорил эту фразу Николай. Тем более что Тая, когда сходили с крыльца, чуть-чуть прильнула к его плечу.

Они сделали всего несколько шагов, когда Николай почуял, что запахло чем-то неприятно незнакомым и удар в ухо наполнил голову оглушительным звоном.

Он порывисто повернулся. Перед ним стоял Витяка Внук. И это от него разило перегаром какой-то выпитой гадости.

Николай, как когда-то на дар-горовском базаре, попытался высмыкнуть из себя все то, что обернется в его пользу; хотя бы оборонить ту же Таю, поскольку именно ей угрожала опасность со стороны Внука; и вместе с тем ему страсть как не хотелось драться: не то было, прямо скажем, настроение; и он спросил Витяку:

– За что ты меня бузнул?

Тот, покачиваясь, молчал. Но тем не менее, когда Николай чуть отхилил голову, чтобы увидеть Таю, еще разок достал его; на этот раз по затылку.

Но, главное, их уже окружили парни, и кто-то, явно подзуживая, говорил, обращаясь к Внуку:

– Витяка! Сделай из студента сразу профессора!

И, главное, не было ни одного человека, кто бы взял его сторону. В лучшем случае те, кто не был за Витяку, явно нейтральничали.

И еще он одно заметил. Чуть поодаль от столпившихся парней с одиноким любопытством стояла, видимо, Тая. Ей, наверно, было важно, кто победит.

– Ну получай, гад! – неожиданно даже для самого себя, звонко выкрикнул Алифашкин и кинулся на Внука.

И тут кто-то – сзади – заплел его ноги, всунув между ними стопу, а второй – некто – предопределил падение увесистым ударом по шее.

Николаю не дали подняться удары, которые стали сыпаться со всех сторон.

Драку, вернее, избиение прекратила машина, которая внезапно осветила улицу, и те, кто его бузкал, кинулись врассыпную. Только остолбенело, как высоко срезанный пень, стоял Витяка, и на его губах клубилась спахтанная в кровь серая пена.

Машина, обронив свет у самых ног Николая, остановилась.

– Кого это они тут молотили? – услышал Алифашкин знакомый голос, и у него закипели слезы.

В машине ехал Евгений Константиныч Томилин.

Глава шестая

В это лето часто лили дожди, и, по утверждению Томилина, поэтому он снова был начальником областного управления сельского хозяйства.

– Ну отделали они тебя, – сказал он, осмотрев Николая в свете фар, когда они остановились у небольшого озерка, чтобы посмыть кровь, – если с душой, то без злости, а если со злостью, то без души. Какого-то компонента явно не хватало. Поэтому больше попугали, чем поколупали.

Тем не менее они почти час приводили Николая, по словам Евгения Константиныча, «в каникулярную прийстойность», и в таком виде он предстал очам своих отца с матерью.

Клавдия Якимовна встретила Томилина с той обреченной суетой, с которой столько лет встречала всякое начальство. На столе, естественно, немедленно появилась поллитровка, россыпью перья лука, внакат огурцы с помидорами и конечно же мед, который Евгений Константиныч употреблял в самом неожиданном сочетании: например, сдабривал водку или усычивал редиску, не говоря уже о малосольных огурцах.

Вот что заметил Николай, при приезде Томилина в доме начинался, помимо суеты, еще какой-то спокойный мир. Если мать вздорила до этого с отцом, то тут же начинала смотреть на него с особой нежностью, ежели сам Арефий Кирсаныч «исходил дутьём», как говаривала Клавдия Якимовна, то к нему вдруг возвращалось ежели не игривое, то весьма благодушное настроение. И потешали их, видимо, те изречения, которыми постоянно баловал их Томилин.

– Зайца надо гнать, – сказал он нынче, вроде бы ни к селу и ни к городу, и вдруг неожиданно разъяснил: – Иначе у него одрябнет сердце, и он не сумеет в нужный момент дать настоящего стрекача. Так и человека. Вот не вкатай мне вчера строгача, разве бы я в ваших краях очутился. Ни в жизнь. Дул бы водку в городе. Там это и удобнее, и сподручнее. Нажрался и посапывай в собственной квартире, не чини неудобств хотя и хлебосольным, но и злокачественно терпеливым хозяевам.

– Уж скажете! – вставила мать. – Мы всегда вам так рады…

– Не спорю. Но главная радость у хозяев все же бывает тогда, когда гости уходят за порог.

– Истинно говорит! – произнес уже подхмеленный отец. – Ежели честно, я сроду не сплю убитым сном, когда в доме чужой. Так, по-заячьи подремываю, и – все.

– Во-во! – оживил ухмылью лицо Томилин. – Признание в любви всегда бывает неожиданным.

– Не слушайте его! – зачастила мать. – Он сроду невпопад чего-нибудь брякнет, хуть так стой, хуть за косяк держись.

– Ну ничего! – остановил ее Томилин. – Бессонницу мы вашему супругу делать не будем. А поскольку зайца надо гнать, ринемся дальше. Спасибо за привет и обед.

– Ужин, – буркнул отец.

– А точнее, за вечерю, – поправил Томилин и стал прощаться.

Они вышли на баз, и там Евгений Константиныч шепнул Николаю:

– Успокой тут стариков. Я заехал, чтобы тебя завезти. А вообще-то мы едем в Бородаевку.

– Зачем? – вырвалось у Николая.

– Толкованову голову отрывать.

– А за что?

– Чтобы она дальше шеи не росла.

А сотворил Толкованов вот что. Открыл как-то поутряку газету, а там новый министр фотографической персоной представлен. И, главное, его однофамилец. Только отчество другое. А имя тоже сошлось.

– Ну вот! – воскликнул Толкованов. – И на нашу улицу свой дурак пришел.

И начал сочинять длинную, как послание запорожских казаков турецкому султану, депешу. В коей, например, были такие слова: «Наконец-то свершилась самая большая справедливость на земле: Мы – Толковановы – доказали всем прочим и разным, что можем не только руководить паршивыми колхозами (это я о себе), но и целой страной (это я о Вас), и хотя председательствую я в тьфу (да, да, не в «тьму», а в тьфутаракани), все же приезжайте к нам к гости, кстати, и увидите то место, куда Макар телят не гоняет пасти».

Кончалась телеграмма так: «Поскольку транспорт у нас в основном клячный, потому встретить Вас на машине не можем по причине ее полнейшего отсутствия. А клячонки имеются. Особенно одна, мы ее Беспартийка прозвали. Она никак не хочет возить райкомовских и прочих приездцев. Но перед министром она, конечно, не устоит. Еще раз поздравляем Вас с высоким назначением и даже – предназначением (Мирон Назарыч приказал это слово дать в разрядку) и, простите нас грешных, но мы не удержимся, чтобы три дня не попить по поводу такой неожиданной радости. Всегда Ваш Мирон, по несчастью не Савельевич, а всего только Назарыч, Толкованов».

Ушла телеграмма, и, как гласит молва, Макар Назарыч действительно три дня пил-гусарил, а на четвертый в его адрес ответная депеша припожаловала: «Спасибо за поздравление, – гласила она, – очень рад был познакомиться с таким остроумным однофамильцем и к тому же тезкой. Извините, но приглашение посетить вас пока принять не могу. Вместе с тем сообщаю, что в ваш адрес отгружена легковая машина марки «ГАЗ-24». Министр Толкованов».

Это слабо сказано, что телеграммы у нас движутся медленнее слухов. Они по-черепашьи ползут по сравнению со стремительностью, которую развивает кем-либо оброненная неосторожная, а то и преднамеренная фраза. Кому-то Толкованов шлепнул языком, что это дядя его теперь министерствует, и высокое начальство, то, что в области головосрывом занимается, вызвало дорожников и им задание сверхсрочное учинило: немедленно в Бородаевку надо провести асфальт до ближайшей станции. А то, чего доброго, захочет дядя навестить своего непутевого племянника, тогда греха не оберешься.

Единственное, что расстроило начальство самым непоправимым образом: оно уже знало о «Волге», которая прямоходно направлялась в адрес толковановского колхоза. И была, как на грех, того – престижного, – то есть черного цвета. А именно на таких машинах рассекают в Москве все тузы, начиная от бубновых и кончая пиковыми. Потому Уличенко, а именно он в ту пору первосекретарствовал в области, дал задание переговоры учинить с Толковановым (не министром), чтобы тот свою «Волгу» бы отдал в обком, а взамен получил тоже новую, только цветом в чалую кобылу, которая почесалась об дёготный столб.

И вот приехал для организации такого обмена секретарь, который по ранговому обозначению был и высоким, но не выше первого, и взял, как потом всем говорил Толкованов, ноту слишком высокую, то есть в приказном порядке повелел, чтобы черная «Волга», а она об ту пору уже бликовала всем, что на ней было никелированным, возле чахленького входа в правление колхоза, благополучно бы отбыла в распоряжение Уличенко; на ней, собственно, и собирался отбыть секретарь-гонец-переговорщик. А свою машину, только более пожилой модели, он намеревался оставить тут.

– Зачем тебе такая красавица? – спросил он Толкованова.

– Так я же, кубыть, не урод.

– Верно. Но ведь на ней-то одно издевательство будет по таким дорогам ездить.

– А мы пока ее в конюшне подержим.

– И до каких же пор?

– До самых тех, когда вы нам асфальт проведете. Кстати, дядя спрашивал: вам прислать проектировщиков или вы своими силами справитесь?

У секретаря губы в плевушный узел завязались. Хотелось ему харкнуть в наглую толковановскую харю. Да сдержался, потому как стало известно, что Толкованов (министр) нраву строгого, ежели не самодурствующего, так как бы он в самом деле не захотел припожаловать к племяннику. И вдруг узнает, что у того машину отняли, пусть и добровольным, но все же не предусмотренным законом способом.

Словом, уехал секретарь ни с чем. А Толкованов (председатель) так возликовал, что забыл вовремя языку кашки дать. Потому вскорости донесли в обком, что-де в «Бородаевской вольнице» чуть ли не новый престольный праздник учинился. Это по поводу того, что Толкованов переборол самого Уличенко, положив на его желание, да и ранг тоже, то самое с прибором, и что он теперь никого не только не уважает, но и не боится.

К тому же были донесены и подробности (и, вероятно, достоверные), что Толкованов, подвыпив, кричал:

– Так у нас же у руководства одни дураки: козел ты – иди в первые секретари, баран – топай в министры!

Но поскольку секретарь, посланный Уличенко, оказался, по свидетельству того же Толкованова, «слаб в костях и молод в яйцах», теперь на переговоры со строптивым председателем и послали Евгения Константиныча Томилина. Чтобы он если не образумил, то хотя бы чуть приструнил не в меру расшалившегося племяшка.

Толкованов встретил Томилина, как всегда, в самом бодром настроении.

– Ну вот! – вскричал. – И думать нечего, где новую столицу рядить.

Томилин, как истинный хитряк, притворился непонимающим.

– Об чем это ты? – спрашивает.

А тот, хоть и знает, что Евгений Константиныч не только давно его раскусил, но уже и успел им отплюнуться, тем не менее говорит:

– В Бородаевке столицу надо делать.

– Это почему же? – вымогательно подотошничал Томилин.

– А потому, что начальство жить без нее не может.

– Отдай машину! – без дипломатии предложил Толкованову Томилин.

– На вот! – сделал тот охальный жест. – Хомут надень, вожжами подпояшься!

– Но ведь хуже будет, когда все узнают, что ты никакой не племянник.

– А вы попробуйте доказать! Кто из вас, к примеру, отважится, чтобы прийти к министру и заявить ему, что он по ошибке отправил машину какому-то там Толкованову.

– Ну я, например, пошел бы.

– Так ты такой же придурок, как и я. А все другие продумняки министрового чоха боятся пуще атомной бомбы. Ты думаешь, ежели бы сам Уличенко ко мне обратился, я бы устоял. Да ни в жизнь! Потому как и во мне жилочка слабосисия бьется: а как бы не обидеть члена ЦК. Но первый не хочет унижаться перед каким-то там председателишкой. Он шлет вас, холуев. Чтобы вы мне матку вывернули. А самому мараться не хочется. Потому или вали отсюда вдоль по Питерской, поперек Ямской, или пошли выпьем.

– Ну ладно! – согласился Томилин. – Я бы тоже не отдал машину. Причем даже ежели бы меня об этом просил бы лично и первый.

Толкованов всхохотнул.

– Ну вот, и общий язык в пышку раскатали! Только какая же это сволочь норовит его на лапшу искрошить?

Он задумался, и Томилин его не замал. Ему и самому было неприятно, что кто-то регулярно снабжал обком самой подробной информацией о каждом шаге Толкованова.

– Не понимаю, – сказал он, – какое удовольствие испытывает человек от стукачества.

– А я тебе объясню. Зависть, вот что съедает многих. Нету у меня, значит, не должно быть и у тебя. Мне один даже позавидовал, что я трипперу схватил.

Мирон Назарыч улыбнулся.

– Нет, серьезно! – расценил Томилин его улыбку как недоверие. – В армии это было. Мечусь я, ища врача или хоть черта-дьявола, чтобы течку остановить и резь унять. А он ходит за мной следом и нудит: «Ты вот гонорею подцепил, а мне сроду ничего не достается!»

– Стоп! – вдруг ахнул себя ладонью по лбу Толкованов. – А я, кажется, его вычислил!

– Кого?

– Ну стукача, который у нас клепальным делом занимается.

– Но только не ошибись, – предупредил его Томилин. – Знаешь, бывает как погано, когда и ты в свою очередь на человека поклеп возводишь.

– А ты знаешь, что меня на догадку вывело?

– Скажи!

– Твой рассказ о венерической болезни. Как-то я рассказал тут одному, что тоже несколько раз себя прогонял через трипперишко. А он мне: «Веришь, даже завидно тебе. А я, окромя своей Мокриды, и бабы-то толком не видел».

– Ну не томи, кого подозреваешь? – спросил Томилин, страсть как не любивший какой-либо неопределенности.

– Чувагу, моего заместителя.

– Ну это ты зря! – возразил Томилин. – Тут чья-то работа более тонкого свойства. Кто-то на твое место явно зарится. Потому тебя и хочется как-то свалить. А тут такое жестокое непослушание. Да кого – самого первого!

– Слушай! – опять встрепенулся Толкованов. – А может, Брагинец? Ветеринар наш. Он спит и видит себя председателем.

– Мы так весь колхоз переберем. Не проще ли прищепкой язычок хвать: больше пуда не мели! А то у тебя такое недержание, что рехнуться и то мало будет.

– Тут ты прав. Но только я все равно выхвачу жало из этой змеи!

– Ну, Бог в помощь!