Текст книги "Волчий Сват"

Глава вторая

Визит Перфишки был для него не столько неожиданен, сколько неприятен. Сроду он не приходил к нему в гости, а сейчас заявился и не вошел, а словно всосался со двора в уют их хаты.

– А ты живешь фартово! – сказал.

Клюха хмыкнул.

– Во что будем играть? – спросил. – В дурака или в поддавуху?

– Я к тебе – не сам по себе, – ответил Перфишка. – А просьбу сполняю.

– Чью же? – понаивничал Клюха.

– Той, что спит и тебя видит с дымящимся наперевес.

– Ну а ты-то чего теряешься?

– Я бы, конечно, своим зубом об нее споткнулся, да сестра она мне.

– Какая?

– Двоюродная. Ее мать с моей родительницей пеленки в одном пруду стирали.

Он тут же спохватно отскалился.

– Нет, серьезно, родня она мне.

– Ну а я-то тут при чем? – взмоленно воскликнул Клюха.

Он действительно переживал какое-то смутночувствие после вчерашнего общения с немой. Во-первых, ему стало понятно, за что ее так пакостно костерили бабы, а во-вторых, в душу вселилась пустота от какой-то беспробудной поганости, которая так плотно обступила его. И этот Перфишка тоже червем в рану норовит влезть, чтобы там размножиться до мерзкого клубения, которое выводят у скота с ног сшибающей запахом карболкой.

– Никуда я не пойду, – строгостильно произнес Клюха.

– А она тебя к себе и не кличет, – произнес Перфишка. – Мальвина сюда просится придти.

– К нам? – опешенно переспросил Клюха.

– А чего, к вам гости не ходят?

И в этот самый миг дверь распахнулась, и на пороге возникла Мальвина.

– Вы чего, заморозить меня решили? – спросила.

Клюха унырливо забегал глазами. Вот-вот должна прийти от соседки Флаха. И потому он, набежно кинувшись к вешалке, стал одеваться.

– Куда же ты? – недоуменно воззрилась на него Мальвина. – Гости – в дом, хозяин – вон?

Они долго бродили в сиреневых потемках. Так же, как, видел он, делали другие парочки, пытались затолкнуть друг дружку в сугроб, и Мальвина громко смеялась. Но любовного ослепления, о котором Клюха читал в книгах, с ним не происходило. А Мальвина, как ему казалось, кидала себя из фальшивой незрячести в ложное прозрение, терлась о его плечо, замолкала на полуслове, ожидая чего-то сверхъестественного от этого соприкосновения.

За то время, что они ходили по улицам и проулкам хутора, наступая на сокровенную лень собак, Клюха узнал, что Мальвина на пять лет его старше, что Перфише, как он и предполагал, она сроду не родня; но близости с ним, кроме ничего не обязывающего трепа, у нее не было. Работала Мальвина в райкоме комсомола, а в хутор приезжала к тетке – крикливой бабе по кличке Накось-Выкусь. А прозвали ее, видимо, так не от того, что она всем и каждому дулю под нос совала, а от диковинной для этой местности фамилии. По паспорту она значилась – Накос. Ну, а «Выкусь» и дурак мог присобачить. Уж больно оно близко лежит. Звали тетку и вовсе по-чудному – Сабина Эрастовна.

Говорили, что Сабина Эрастовна в хуторе объявилась еще во время войны; до этого вроде она жила в Прибалтике, – тут схоронила своего мужа, ни имени, ни фамилии которого никто не помнил, только на могилках, коль кто туда заходил по случаю или ненароком, натыкался взором на каменный крест, жеваный неразборчивой надписью, похожей на бездумную насечку.

Мальвина к ней приехала уже потом, и тоже с «западóв», Клюха не стал уточнять, откуда именно она припожаловала, по той причине, что ему было на тот час все равно, какие кровя протекали в девке, так откровенно и настойчиво липнущей к нему, надеясь на взрослое безоглядное взаимодействие.

В отличие от Клюхи, Мальвина свою тетку не боялась. Потому, очередной раз проходя мимо ее дома, она неожиданно предложила:

– Давай зайдем?

– Зачем? – Клюха настороженно, как петлю на зайца, поставил этот вопрос.

– Погреемся, а то я совсем заколела.

Клюхе не была свойственна сомнительная нерешительность, но тут он несколько подувял своей, пусть и не очень честной, самоуверенностью, подумалось, а что скажет Накось-Выкусь, когда он разденется и та увидит, что у Клюхи впаловатая грудь и, как у наездника, днюющего и ночующего в седле, кривые ноги?

Словом, стеснялся он Сабину Эрастовну. Тем более что Мальвина, как ему казалось, пожилее выглядела рядом с ним, и можно было подумать, что она не на пять, а на целых десять лет старше его.

И Мутко, видимо, поняв его состояние, неожиданно предложила:

– Значит, так, отношения у нас с тобой сугубо официальные.

– Это какие же? – потребовал уточнения Клюха.

– Ты ко мне зашел по комсомольским делам.

– Ну и чего я должен буду делать?

– Я тебе дам Устав, и ты его в уголочке сядешь изучать. – Она чуть подзапнулась и добавила: – А там видать будет.

Незнакомый запах, которым шибануло из сенцев, поверг Клюху в предположение, что Накось-Выкусь поразвесила в коридоре вещи то ли после стирки, то ли после лежки на просушку. Потому так, считал он, могли пахнуть только заграничные шмутки.

Он – в потемках – даже протянул руку, чтобы убедиться, что не ошибся. Но пальцы ни на что не натолкнулись, а Мальвина, безошибочно ориентируясь, распахнула дверь, что вела в хату, и, подманив его со словами: «Иди скорей, а то дом выстудим», первой шагнула внутрь комнаты.

Клюха, заронив в душу развязинку, как искорку в сухотные дранки, попытался воспламенить в себе юношеское ухарство, которое так к лицу было тому же Перфишке и совершенно не шло пацанам помоложе; но был обрезан в своих поползновениях холодным взором ледниковых глаз Сабины Эрастовны.

– Здрасть, – промямлил он, сникнув.

Та преклонила голову, но ничего не ответила, и Клюха заметил, что она сидит за вязаньем и, видимо, как раз считает петли.

– Ну и завернуло! – по инерции проговорил он, имея в виду воскаленный до трескучести мороз. А Накось-Выкусь продолжала молча леденить его решимость.

И тут на выручку Клюхе пришла Мальвина.

– Мы немного позанимаемся, – сказала она.

И на это Сабина Эрастовна не ответила, хотя теперь, видел Клюха, что она ничего не считала, просто посверкивала спицами почти точно так же, как это делает велосипедное колесо.

– Раздевайся, – предложила Мальвина, взяла из его рук шапку и положила ее на стоявший в углу самовар.

Он содрал с себя пальто с такой неуклюжестью, словно оно пристыло к телу. Немного подумав, высмыкнул ноги и из чесанок. И только тут вспомнил, что один карпеток у него худой и пальцы, по словам – своей уже тетки, «гуляют, как пьяный и драный». Потому первое, что сделал Клюха, это вобрал внутрь карпеток пальцы и по-балериньи проследовал туда, куда указала ему Мутко.

Усадив его с какими-то бумажками и брошюрками действительно в уголок, Мальвина спросила тетку:

– Либакова не заходила?

У Клюхи свилась в стружку душа. Ведь это же фамилия его учительницы Зои Прокоповны. Вот не хватало, чтобы она его тут увидела.

– А может, я пойду? – неуверенно произнес он, еще не освободив рук от бездумного шелестения тем, что она ему дала.

– Сиди уж! – выронила из себя Сабина Эрастовна и со злорадным усмехом добавила: – Только книжку кверху ногами не читай.

Клюха опустил глаза. Устав действительно в его руках был вверх тормашками.

Мальвина же тем временем, чуть приулыбив губы, лапала ладонями, видимо, очень горячую печь, отникая ими раньше, чем они могли взять тепло.

– Комсомолец обязан… – взнуздал себя полушепотом Клюха. И Сабина Эрастовна, как грязной стопой на только что вымытый пол, заступила в лоно их дешевого вымысла:

– Идите вон в горницу, – сказала, – там иконы нету. А тут Бога не гневите.

И Клюха заметил, что в переднем углу у них находится вислое распятье Иисуса Христа.

Он так же – по-балериньи – ринулся вослед за Мальвиной, когда Накось-Выкусь крикнула им вслед, видимо, обращаясь к племяннице:

– Ты ему там носки зашей, а то так калекой и останется.

Клюха никогда не думал, что стыд так может помидорить его лицо. А что оно покраснело, он увидел в зеркало, что, обрамленное деревянным вычуром, висело на противоположной стене.

И сейчас Клюха почувствовал себя бильярдным шаром, который капризный виртуозник Перфишка, – а именно он играл лучше всех, – загнал в лузу, откуда назад скользкобезгиблых путей уже нету.

– Ну давай, – просто подторопила Мальвина, – зашью.

– Только не говори, – опять, видимо, на своей жесткой ух-мыли, произнесла Сабина Эрастовна, – что тебе носок лось изжевал.

Нылость трехструйно ударила в душу. Во-первых, Накось-Выкусь, оказывается, знает, что он не хуторской, а кордонец; во-вторых, стало обидно за мать, что она сроду не следит за тем, пуговица ли у тебя отлетела, карпеток ли прохудился; потому кожушок, который он носит дома, держит запашку на тяголинках; а третье, и самое главное, защемило в груди от напоминания о Бельмаке.

Мальвина сама сдрючила с него карпеток, кинула ему под ноги облезлый воротник от старого пальто, и принялась, вздев в носок ложку, штопать.

– Комсомолец обязан… – вновь забубнил Клюха.

– Да брось! – махнула рукой Мальвина. – Все равно она нас «срисовала».

Изредка бросая взгляд на Мальвину, Клюха видел, как она акцентированно смотрела на себя в зеркало, и у него создавалось впечатление, что это ее возбуждало, потому как румянец, пробивающийся сквозь искусственную мазилку, то и дело высвечивал состояние, которым она жила на данный момент. Когда же он еще раз попытался начать читать Устав, Мальвина торжественно, словно это была награда, преподнесла ему карпеток и простецки посоветовала:

– Ну хватит выхрениваться!

И деловито, как будто в соседней комнате не было Сабины Эрастовны, начала его телешить.

Когда он остался в одних подштанниках, Мальвина подвела его к койке, что была отгорожена цветастой занавеской, и скорохвато поснимала с себя все, что подразумевало одетость. И, перед тем, как лечь рядом с ним, отвернувшись, сделала какое-то тайнодвижение. Рассматривая что-то, она буркнула: «Как все не вовремя!», и начала одеваться.

Клюха затравленно сидел в углу постели.

Он все еще переживал сам процесс его телешения. Потому как руки у Мальвины были не только сверхчувствительные, но и поразительно ласковые. Они демонстрировали такую гибкость, что порою Кольке казалось, что в них вовсе нету костей. И он, в порыве неизвестно откуда явившегося красноречия, чуть не воскликнул: «Я никогда не забуду твои руки!»

Был ли Колька готов к чему-то другому, что должно произойти в следующий момент и не случилось по ему непонятной причине, он не знал. Ему нравилась вот эта, доводящая душу до замирания, власть над собой, когда не хочется сопротивляться и строптивиться, но вместе с тем чувствовать, что не сдаешься на милость пошлой похоти с неотъемлемой от тела пакостностью. Он еще не знал, на что способен изощреннейший эгоизм, когда он выйдет из решительного обуздания, и потому млело переживал процесс обратный тому, что должен был совершиться с обреченной неотвратимостью.

– А теперь – уходи! – сказала она, заметив, что он оделся.

Наверно, Клюха напитался тем незнакомым запахом, что царил в сенцах у Накось-Выкусь, потому как Витяка Внук, к кому он завернул, чтобы не плестись к тетке, спросил:

– Тебя чего, в одеколоне, что ли, купали?

Отбуркнувшись на этот его вопрос, Клюха поинтересовался:

– А завтра лекции не будет?

– Ишь, чего захотел! – завеселел Внук. – Думаешь, каждый день у тебя немая будет гузыки с ширинки скусывать?

У Клюхи – в два надлома – отвалилась челюсть. Однако он не стал давить наивняка, вопрошая: «Откуда ты знаешь?», а сделал вид, что ничего этого не слышал.

– Или ты, – продолжал подначивать Витяка, – собираешься поучиться у лектора, как слово «революция» нараспев произносить?

И вдруг Клюха сказал то, чего Внук от него не ожидал.

– Я бы устрял с ними, чтобы до города доехать. Ведь это их автобус там стоял?

– А чего это тебя в губернию-то потянуло? – на манер деда Протаса поинтересовался Внук.

Клюха – впрямую – не хотел говорить, что собрался убежать из дома, а намек сделал:

– Дядьку на шахте проведать надо.

Внук приморщил нос точно так, как это делал, когда, вызванный на уроке к доске, решительно не знал, что от него требует учитель, но сказал с солидностью пожившего умудренца:

– Но ведь в Сталинграде, насколько мы учили, подземного промысла не ведется.

У Клюхи нетерпеливой морщью свело щеку.

– Да шахта вовсе не там, а в Макеевке… – он сделал небольшую спотычку и добавил: – Или в Горловке. Из Сталинграда поезда туда ходят.

– Ты не смеши квашню, а то за порог уйдет! – опять – по-взрослому – остановил его Внук. – Во-первых, из школы кто тебя отпускал?

Он выдержал паузу, которую Клюха чуть подпортил длинным – многоступенчатым – вздохом.

– А во-вторых, о своих-то ты подумал? Ведь они все копыта пообломают, тебя ища.

Клюха снова, правда, на этот раз односложно, вздохнул.

– Поэтому, – торжественно заключил Внук, довольный, что так запросто лишил самоуверенности друга, – «колись по-доброму», расскажи, за чего ты фырком исходишь?

Но Клюха не мог, точнее, не имел права пускать в душу червяка чужой любопыти. Ведь тот там все истрюхлявит, что под челюсти попадется. Ну как Колька, скажем, мог говорить о том же Бельмаке, когда Витяка наверняка произнес бы: «Ну и чего ты о нем жалкуешь, не люди, так волки бы сожрали. А потом, что за жизнь, когда ты не видишь, как трава растет и деревья листвой опушаются. Правильно папанька сделал. Чего животину мучить».

А вот уже той тонкости, что Клюха его жалел и что Бельмак был его тайной, которая завязалась между ним и матерью, Внук сроду не поймет, потому как ум у него, хотя и не такой корявый, как у остальных, но и не настолько изящный и эластичный, что ли, чтобы вовремя сделать поворот в самом неожиданном направлении.

Потому Клюха решил не посвящать Витяку и в другую подробность, которая разъела его терпение. Ибо не понять ему и того состояния, которое испытываешь, видя своих родителей шутами перед теми, кто, в сущности, если отличаются от них, то только тем, что над их судьбой не пегий, а буланый бык хвостом помахал. Выдрючивался бы, скажем, так же, как эти, что приезжали на заимку, тот же Евгений Константинович, Клюха бы с радостью воспринял бы это как должное, потому как умница, настоящий остряк и, главное, без претензий. Тому не надо зайца привязывать или того же лося подранивать, чтобы его потом высокий начальник добил. А ведь так уже не раз было.

Правда, отношения к начальству у Клюхи менялись в зависимости от собственного настроения, при котором он осмысливал увиденное, прежде чем списать его в пережитое. Скажем, Бугураева он не взлюбил с самого первого раза. И, может, больше оттого, что тот высигнул, ежели попробовать употребить поговорку, «из грязи да в князи». И Клюха доподлинно помнит тот момент, который стал переломным в судьбе Мартына Селиваныча, тогда еще просто званного совсем по-кошачьи, Мартиком и работающего в райкоме партии холуйком по части достать-раздобыть. И вот как-то приехало на кордон, как и на этот раз, высокое начальство. В каких оно рангах пребывало, Колька до сих пор не знает, но Верятина среди его не было, это точно. Хотя и ходил тот мужик такой же корячной походкой и, словно огораживая свою пузатость от чьего-либо прикосновения, тыкал пальцем в каждого, кто попадался на пути. Охлобыстин в ту пору тоже почему-то не присутствовал, хотя до этого приезжал, в сопровождении Когочкина и отца долго бродил по окрестьям и уехал, даже – по обыкновению – не выпив и не закусив. А первым секретарем в районе тогда работал тихий такой человек по фамилии Клюбин. И, как впоследствии понял Клюха из разговоров взрослых, погорел из-за того, что попробовал оправдать свое прозвание – потихоньку прилобунился к Любе Падалкиной, что буфетчицей в чайной работала. Было у них там чего серьезного или не было, никто не знает, только жена Клюбина, кстати, первая Клюхина учительница Ираида Ксенофонтовна, малость подсуетясь по чьей-то надоумке, застукала супруга со своей полюбовницей, когда они целовались. Хай та подняла конечно же неинтеллигентный, а прямо скажем, обыкновенно бабский, потому и стало все известно всем и каждому. И вскоре Клюбин был переведен в другой район. И тоже первым секретарем. На что случившийся на тот час у них Евгений Константиныч сказал:

– Там, говорят, ни одной Любки не проживает. Не к кому будет себя прислонить. А вот Иванов, хоть пруд пруди.

Так он намекал, что Ираиде Ксенофонтовне, а она по девичьей фамилии была Ивановой, будет с кем отплатить своему неверному супружнику.

Тонкий юморист Томилин. Потому Клюха с радостью ждет его приезда. Он и на начальство сроду не похож. Заявляется всегда без свиты. Иногда, правда, агроном районный его сопровождает. Но это больше для того, чтобы шкаликом рот побаловать. А по этой части он не промах. И вот попьют они, причем Томилиным привезенное. Сроду тот к чужой водке не прикасался. Поедят, что под руку попало. Поорут песни. Поозоруют – кто с Мухтаром, кто с Клюхой и – «По коням, чтобы завтра было, как ноне»! Эту присказку говорит Евгений Константинович.

Так вот в тот раз не было и Томилина. А свободное место первого наличествовало. И когда шла обыкновенная угодническая гонка, в процессе которой все стремятся сотворить кто на что горазд, тот начальственный пузан и выудил взором Мартика.

– А гляди, – сказал кому-то из свиты. – Он совсем неплохо смотрится!

И ткнул своим волосатым пальцем в Бугураева.

А через два дня тот уже был первым…

И вот обо всем этом, что пришлось наблюдать и переживать Клюхе, бесполезно рассказывать Витяке. Он ни в жизнь не поймет, какое отношение он, Колька Алифашкин, имеет, скажем, к вопросу, по-партийному говоря, «подбора и расстановке кадров». Какое его собачье дело, кто правит и кто кому заправляет. Живи себе и дыши, коли насморк позволяет, в обе ноздри. И не суй нос туда, где и другому одушевленному предмету тесно.

Именно такие рассуждения застигли Клюху, коль взялся бы он пооткровенничать с Витякой Внуком.

– Поэтому ты не дури, – напутствовал его друг. – На шахте и без тебя земля обвалится. А над родителями измываться не только божий грех.

И эту фразу понял Клюха безостаточно. Ибо у Витяки не было ни отца, ни матери. А воспитывала его бабушка – тихая такая уютненькая старушечка Леонтьевна, которая, как давно выяснил Внук, сроду не была его родней. И, может, фамилию такую она ему – без лишних хлопот – придумала.

Они помолчали еще какое-то время, потом Витяка произнес:

– Вот рыба склизкая поверх чешуи, а ты – так под чешуей. Обсмыкаешь с тебя то, что сверху сверкает, а у тебя опять мылкость неизвестно откуда берется.

– Павел Лактионыч тебе пятерку бы отвалил за такое сравнение, – больше для вида, чем на самом деле, завеселел Клюха. – А я – больше кола не могу поставить. И то – осинового.

– Грозишь? – объязвил голос Витяка.

– Нет, предупреждаю.

И Клюха, не прощаясь, покинул друга.

А тем временем в погоде произошли перестановки времен года. Неожиданно в воздухе засырело, отпотел лед, зашершавился снег. И к исходу дня зачастила с карнизов капель.

– Гляди и ерекá тронутся, – нудила Флаха, – а у меня ни картовочки нету.

– Да притараню я тебе все для брюхаловки! – взлел Клюха.

– Это стыд, – продолжала тетка, – у соседки, у Митревны, луковицу заняла. А ведь клялись-божились, – имела она, наверное, в виду Клюхиных отца с матерью, – что завалят жратвой, как свинью на откорме. И вот завалили. Две тыквешки осталось…

Клюха – раскрымши – выскочил на баз, нашел окурок, что, не досмолив в клубе, сунул между лесинами у погребки; едва раскурил отсыревшую обмусолку.

Табак хининно горчил и одновременно отдавал отравной сладимостью.

Клюха сплюнул и растоптал окурок.

– Здорово, кореш! – услыхал он. – Чего это ты, не пил, а поблевываешь?

К забору приближался Перфишка.

Колька хотел было послать его к едрене-фене, да вдруг подумал: а что, если этот прыщавец и доброе что-либо сослужит. Потому, хоть и не очень радушно, но улыбаясь, произнес:

– Это ты, что ли, лектора с нашеста согнал?

– Не! – мотнул головой Перфишка. – Это мышá.

– Что за «мышá»?

– А та, которая сношает таракана.

– Не понял.

– Ну, открыли трансформатор, а там мышка в уголь сгоревшая. Вот она и закоротила плюс на минус.

– Интересно.

– Тебе интересно, а мне – не очень.

– Почему же?

– Мартик на меня, знаешь, какую «бочку» катил? Говорит: «Саботажник! Лектор из самой Москвы, а ты не мог свет обеспечить». Ну я ему и скажи: я, мол, не кот, чтобы бешеных мышей ловить. Кто думал, что она туда влезет. Ну, короче, он мне чешет в ультимативной форме: «Пиши заявление на расчет». Ну я, понятное дело, залупился. Сказал, что у него не работаю. А нынче директор вызвал и говорит: «Мое тебе с кисточкой, Перфил Макарыч! Но ты уволен с нонешнего числа». Потому я вот уж час, как безработный.

Клюха видел, как у Перфишки на торчок поднимаются окрайки ноздрей: страсть как хочется поматюкаться по этому поводу, а может, даже, срывая зло на ком попадя, и по-базарному поорать. Но, словно укручивая себя вожжами, он сдерживает этот порыв. Потому Клюха позволяет себе вопрос:

– И чего же ты теперь будешь делать?

– Задрать хвост – да бегать!

Клюха сглотнул улыбку.

– В Сталинград поеду! – с вызовом, который демонстрировал больше себе, чем Кольке, произнес он. – Городскую жизнь «на-понял» брать.

Перфишка как бы расталкивал в себе широту, и Клюхе казалось, действительно стал плечистее и тушнее, и только лицо осталось мелконьким, как семечко, брошенное на наковальню.

И Клюха, душевно подобравшись, воспрял; хотя было уже, как отмечал про себя, начинал размазывать по сознанию свои упадочные мысли: что-де надо смириться с тем, что есть, а не кочевряжиться, пока сам еще ничего не стоишь; и вообще, нечего жалеть овцу, слопав которую, кормит тебя своим молоком волчица; Перфишка же самоуверенным внутренним напором воодушевил его, доказывая, что не стоит обесцеливать свою жизнь, коль на дороге возникла обыкновенная кочка, о которую ты споткнулся; и что не покаранные они Богом, деревенские ребята, у которых есть все: и руки-ноги, и пусть и буйная, но сметливая голова, и нравная неуступчивость, и многое другое, чему городским надо учиться да учиться.

Перфишка отковылял от забора, как от ветра огонь, загородив ладошкой ширинку, пописал. И эта его вызывающая простота, по-кобелиному бессовестное действо на виду у всей улицы, подсказало Клюхе, что это именно тот, кто ему нужен.

– А может, вместе рванем? – осторожно, на прижмурке, спросил Клюха.

Перфишка порывисто обернулся к нему.

– Тебя что, из школы исключили?

– Да не! – отмахнулся Колька и туманно объяснил: – Надоело все… – Он не стал уточнять, что именно, в надежде на догадливость Перфишки. Но тот потребовал уточнения:

– Или дома поцапался? – И, чтобы дать возможность Клюхе продлить признание, высказал отношение к его родителям: – Продуманные у тебя старики; одной рукой корку хлеба протягивают, а другой – отравой его посыпают.

И Клюха чуть было не взорвался в их защиту. Слишком грубо было сформулировано обвинение Перфишки. Уж кому-кому, но не ему говорить, что на кордоне его не встречали-не привечали. Грех дугу гнуть, когда она уже кривая.

Но Колька обуздал в себе это порывное чувство. Даже губу прикусил, чтобы не вымолвить ни слова. И Перфишка, неожиданно сделав усмешливым лицо, произнес:

– Вот переполошим хутор! Сразу двоих ухарей, как корова языком слизала!

В другой раз Клюха бы закобызился, что Перфишка его к себе в пристяжку ладит, а сейчас, подгоняемый горячей мыслью скорее сгинуть, пока не остыл, из опостылевшей ему привычности, он неразборчиво буркнул: мол, пусть попляшут без их музыки.

Клюха чуть приуткнулся носом, и, заметив это, Перфишка спросил:

– Чего, попятный ход отработать хочешь?

– Да не-е! – чуть подраспел Колька ответ, который подчеркнул досадливость и затруднения. – Денег у меня на поездку нету.

– Это херня! – заверил Перфишка; хотя тут же спротиворечил себе неслыханной Колькой складушкой: – Мы – люди тэмны, нам трэбэ гроши да девки хороши, да и танцовать мы не горазди, нам бы поебтись! – И он, ржало переведя голос в хохот, заключил: – Мне расчет ныне дадут, потому на первое время хватит, а там видать будет.

И, не прощаясь, ринулся прочь. И только пройдя с полсотни шагов, оборотившись, крикнул:

– Будем живы, не помрем!