Текст книги "Волчий Сват"

У него еще никогда в жизни не было в душе такого саднения. Кажется, вместе с душой начинали болеть и зубы или что-то еще подскульное, может, какая желёзка, которая вырабатывает слезы. И они – почти ручьево – текли по его щекам.

Первым поползновением было немедленно уехать. Неважно куда. Только бы не видеть вместе Марину и Перфишку. Но удержительной мыслью была другая: кто же тогда расскажет Марине всю правду о Мордяке. Ведь если бы она знала…

Он сам не понял как, но поворотил вослед за ними. Видел, как, взявшись за руки, они сбежали не по лестнице, а по извилистой, склянками меченной тропинке и оказались у Волги как раз в тот момент, когда, разломисто ухнув, по ней, сперва медленно, как проснувшийся медведь, а потом все шустрее, словно отогревшаяся на солнце ящерица, поскользили льдины.

Марина что-то говорила Мордяку, то и дело прикладывала свою голову к его плечу, и Клюхе казалось, что сердце вот-вот вылетит из его груди.

И в этот самый момент он увидел, как собачонка, которая вырывалась из рук стоящего с ними рядом старичка, неожиданно обрела свободу и, прежде чем он сумел ее схватить, оттолкнувшись, вспрыгнула на проплывающую рядом льдину.

– Зося, назад! – завопил старичок, повторяя движение, которое позволило собачонке оказаться на льдине, а в его исполнении вызывающее только снисходительную улыбку у тех, кто это видел. Он конечно же не мог так же легко вспрыгнуть на льдину.

Клюхе не было так жалко собачонку, чтобы рисковать жизнью. Но он, угребисто подбежав к берегу, тем не менее сделал стремительный выброс тела и, одновременно бузнувшись руками и коленками, оказался на соседней льдине, рядом с которой скулежно выюливала собачонка.

– Зося! Зося! Зося! – полоумно звал старик.

И тут к его зову пристали еще два голоса:

– Коля! – кричала Марина.

– Клюха! – вторил ей Перфишка.

Изловчившись, он вспрыгнул на ту льдину, на которой находилась собачонка. А она, воспользовавшись тем, что та проплывала совсем близко, переметнулась на другую, уже дальше от берега плывущую льдину.

И Клюха последовал за нею. С той разницей, что ему пришлось прыгать намного дальше, чем ей, потому как, столкнувшись, льдины стремительно стали расходиться. Теперь от берега они находились уже метров за тридцать.

– Кутя! Кутя! – позвал Клюха собачонку, протягивая к ней руки.

Но та решительно увернулась и, добежав до края льдины, прыгнула на следующую. И опять на ту, что уводила от берега.

А вокруг шло стозвонство и тресево, в котором едва угадывались три голоса, два, звавшие его, и один, окликавший собачонку.

И Клюхой овладел азарт. Ему хотелось во что бы то ни стало поймать собачонку и притаранить ее на берег. Чем не только утешить старичка, но и показать Марине, какой он смелый и благородный, не в пример Мордяку, который кроме «клюханья» ничего не сделал, чтобы спасти их обоих.

Тыкнувшись в крошево, в которое превратилась льдинка, нечаянно бузнувшаяся об их чуть ли не айсбергный сколок, собачонка – сама, – восскулив, кинулась к ногам Клюхи и, дрожа, позволила взять себя на руки.

А на берегу на тот час собралось уймище народу. Все со скоростью течения шли за льдиной, на которой плыли Клюха и собачонка. А чистая вода между ними и берегом все расширялась и расширялась.

И тут Клюха увидел пожарную машину. Она стремительно приближалась к тому месту, где стояла толпа, и, тревожно гуднув, остановилась у самой кромки воды.

Выскочившие из ее чрева пожарные высмыкнули откуда-то стычные лестницы и, соединив их друг с другом, попытались достать до льдины, на которой плыл Клюха с дрожащей и взвизгивающей у него на руках собачонкой.

Когда третья попытка не увенчалась тем, что от нее ждали, на лестницу с веревкой, обвязанной вокруг тела, ступил пожарный и на четвереньках стал подбираться к самому краю, то и дело уходящей концом под воду, стремянки.

А льдина, неожиданно столкнувшись с такой же тяжелой, как сама, изменила направление и стремительно стала удаляться от берега. И тогда пожарный кинулся в воду.

В несколько гребков он оказался рядом с Клюхой. Но Колька боялся подойти к краю льдины, чтобы взять у него веревку, которую тот ему совал. Ноги были настольно непослушны, что, казалось, не было таких сил, которые заставили бы его сдвинуться с места.

Но он ошибся. Такая сила была. И крылась она в вопле Марины:

– Коля! Бери скорей веревку!

И он, как бы вспомнив, что за ним следят с берега и, что боялся больше всего в жизни, посчитают если не трусом, то «мастером начального периода», как сказал поэт Луканин о Чекомасове, и Клюха решительно шагнул к краю льдины. И, поскользнувшись, подкатился к самому ее краю, увидев глаза пожарного. В них бился огонь отрешенности.

– Бери веревку и отползай! – хрипанул тот, и Клюха, все еще держа одной рукой собачонку, стал медленно, усилием одного туловища, отпячиваться к центру льдины, где, по-змеиному вилюжная, уже разгрызала ее пополам лопина.

Остальное он видел, как в моментальном, то и дело притеняемом черной тряпкой показе кино. Вот мелькнуло лицо пожарного с рассеченным, кровенящим воду лбом, потом – отдельно выярчелись глаза Марины, словно на них было плеснуто невесть откуда вынырнувшим солнцем; потом, показалось, выглыбилась фигура неизвестно как оказавшегося тут Томилина.

Клюха не сразу сообразил, что усиленный рупором бубнеж относится к нему. И только опять же после воплевого голоса Марины понял, его просят обвязаться веревкой.

Неуклюже, так и не выпуская из рук собачонки, словно от нее зависела его дальнейшая судьба, Клюха сделал то, что велели, и после возгласа: «Держись!» даже и ойкнуть не успел, как оказался выхваченным с льдины и повисшим над раскачивающейся внизу лестницей.

Туда его опустили довольно бережно, а потом медленно начали подтаскивать к берегу.

Первым к нему подскочил старичок и чуть ли не силком вырвал упирающуюся и не хотевшую покидать своего спасителя собачонку. Потом подбежала Марина. Она, глотая слезы, только и сумела произнести:

– Как ты… смел?

Отупленно глядя вокруг, Клюха, однако, заметил, что Перфишки нигде не было. Равно как и не увидел он и Евгения Константиныча. Только по спуску натужно одолевала подъем явно его машина.

– Хорошо то, – выдрожал Клюха, как считал, уместную в данной ситуации шутку, – что хорошо кончается.

Но ему никто не ответил.

Глава седьмая

В небе строила козни навязчивая луна. Она не просто светила и делала маркою ночь, и не полыхала, как бы сказал поэт, а изнуряла своим присутствием в пространстве, откуда беззащитно все земное, и было невозможно скрыться от ее призрачного, наводящего на таинственность света.

Тот нервический сюрприз, который преподнес Клюха Марине во время ледохода, мало-помалу забылся. Хотя, когда у Чекомасова, в гости к которому они еще раз ходили, Клюха рассказывал обо всем, что пережил, с обреченной веселостью и той долей хвастовства, которая тяготит, но не настолько, чтобы ею не пользоваться, Марина произнесла всего одну фразу: «Это самый садистский поступок, который я могла от тебя ждать».

Юрия Адамыча, как заметил Клюха, этот рассказ не тронул своим драматизмом, потому он предложил пойти с ним на вокзал, потому как в тот день приезжал таинственный для Алифашкина человек – сам Луканин.

На базаре они долго выбирали букет цветов, притараненных с юга шустроглазыми, с гортанными голосами продавцами. Остановились на мимозе, продающейся отдельной, все ожелтяющей вокруг веточкой.

Поскольку поезд опаздывал на полчаса, вышли погулять в пристанционный скверик и там неожиданно столкнулись с Перфишкой.

– О! – вскричал он. – Те же и иже с ними. Мое вам с кисточкой.

Марина, как заметил Клюха, довольно сдержанно с ним поздоровалась, и у Кольки несколько отлегло от сердца: значит, тогда она – из дурашества – приклонялась к его плечу своей головой. Сейчас совершенно не видно, чтобы между ними был лад, чего, если признаться, страсть как боялся Клюха.

– Самец, – сказал Чекомасов, когда Перфишка пошел своей дорогой.

И Клюха, решив, что лучшего времени не случится, чтобы, вроде бы и не самой Марине, сказать о Перфишке все, чего тот заслуживал.

– Грязный тип, – произнес он где-то слышанное определение. – Даже очень.

И, ободренный тем, что Марина ничего не сказала в возражение ему, рассказал о том, как Парфишка уестествлял тетку Фаину и как Яков Фомич метался по лесу, зовя ее: «Клара! Клара!»

– Ай да и орел! – неожиданно восхитился Перфишкой Чекомасов. – Надо об этом Мише рассказать.

Марина же, казалось, почти не слушала, что точал о Перфишке Клюха, потому как-то, до обидного невпопадно, спросила:

– О ком речь-то?

Клюха сопато угнулся.

А в это время по матюгальнику, как зовет Евгений Константиныч усилитель, передали, что ожидаемый ими поезд подходит к главному перрону вокзала.

Луканина, хотя сроду его не видал, Клюха узнал сразу. Это был коренастый, с чуть приплюснутым лицом мужик, почти старик, с озоринками в глазах, чуть вельможный и – по глыбистости – довольно серьезно напоминающий Томилина.

Он, с этаким барским снисхождением, обнял Чекомасова, кивнул каким-то встречальцам, что отдельной группкой стояли за спиной у Юрия Адамыча. И, видимо, раскрепощенные этим кивком, к нему – разом – ринулись несколько девушек с цветами. Они так решительно оттеснили Марину, что Клюха на минуту потерял ее из виду. А когда обернулся к ней, то ее уже нигде не было. А на том месте, где она только что стояла, валялась веточка мимозы, на которую, сделав первые два шага, и наступил Луканин.

– А где же Марина? – спросил Клюху Чекомасов.

– Не знаю, – едва сдерживая радость, произнес он.

А ликовал Клюха потому, что не сбылись предположения Евгения Константиныча. Нет, Марина не из тех, кто бросается в объятья любой знаменитости.

– Ну а где же твой свежачок-то? – спросил Луканин Чекомасова.

– Сбежала, – ответил тот. – К девчатам, – кивнул он на тех, кто чуть поодально шли следом, – приревновала. Везде первой привыкла быть.

– А кто она? – спросил Луканин.

– Да дочка одного деятеля. В меру интеллигентная. И, мне кажется, сексуально обученная.

– Смотри, чтобы не получилось, как прошлый раз, – на что-то неведомое Клюхе намекнул Луканин. – Как ее звали-то?

– Света.

– А эту?

– Марина.

Клюху удивлял тот факт, что Чекомасов говорил так, словно его, Кольки, тут не было. Будто это не он приходил к нему с Мариной, явно же не на роли простого провожатого.

– Так вот мать этой Светы, – чуть прояснил Луканин то, что вовсе было непонятно Клюхе, – только недавно преследовать перестала. Такую уйму денег из меня вытащила.

Проводив Луканина до такси, где Кольке, естественно, места не досталось, Клюха, никак не представленный знаменитому поэту Чекомасовым, понуро поплелся прочь, с уже упомянутой радостью, однако чуть приперченной подробностями из жизни этого московского «барина».

Марину он встретил у дома. В слезах.

– Чего ты плачешь? – спросил.

– Уходи! – не отвечая на вопрос, посоветовала она. И уточнила, однако, довольно туманно: – Я вас никого видеть не хочу!

И Клюха ушел.

Но не из-за покорства. А оттого, что не знал, чем ее утешить: сказать ли ей, чтобы не обижалась на Луканина, совершенно не выделившего ее из толпы девушек, что его встречали, или, каким-то непостижимым образом, оправдать Чекомасова, тоже забывшего о ее существовании, едва увидев барственного друга.

Зато уже на второй день Клюха, встретив Марину, заметил, что к ней вернулось все прежнее: и вмерная веселость, и довольно бесшабашное шаловство, и, главное, та улыбка, которая плодит на щеках такие симпатичные ямочки.

Нынче же, в эту, как бы сказал Перфишка, «лунявую» ночь, Клюха впервые в жизни ждал назначенного накануне свидания.

Марина так и сказала, вернее, пропела:

– Приходи на свиданье, только без опозданья.

И он пришел. Когда она велела. Только Марина почему-то в назначенный час не явилась. И вот теперь, изнемогая под всевидством луны, Клюха ходил вокруг да около ее дома, то и дело задирая голову на окна их квартиры, в которых, перемещаясь из одной комнаты в другую, неприкаянно бродил свет.

А когда он, наконец, погас и Клюха засобирался уплестись восвояси, до его слуха долетел смех Марины.

Присев все за тем кустом, за которым он обычно коротает свое ожидание, он увидел две в обнимку приближающиеся фигуры.

– Ну довольна ты временем, что провела со мной? – спросил Перфишка.

– Весьма! – ответила Марина.

– А когда мы с тобой встретимся еще? – с известной Клюхе игривостью, спросил Мордяк.

– Никогда! – просто ответила Марина.

– Почему так жестоко? – полюбопытничал Перфишка.

– В каком смысле?

– Во всех. Хо-хо! – всхохотнул Мордяк. – У нас в хуторе говорят: «Обманула: дать дала, а замуж не пошла!»

– Пошляк! – бросила Марина и направилась в свой подъезд.

Наверно, это все же была ничья.

Хотя после первого же удара, которым Клюха подавил самодовольную улыбку на морде Перфишки, он оказался на земле. Вернее, не то, что упал, а как бы споткнулся, что ли, приземлившись на колени.

И пока он вставал, вернее, вскакивал, Клюха успел еще один раз достать его левой, в которой был зажат камень.

Этот удар пришелся вскользь, и, провалившись после его исполнения, Клюха сам оказался на карачках. И тут Перфишка ломанул его под дых ногой.

Луна сперва метнулась, потом задвоилась в глазах от следующего, на этот раз в челюсть, удара.

Но с непостижимостью, которая свойственна только тогда, когда подожжена ревностью, Клюха вскочил и снова кинулся на своего врага.

На этот раз они сцепились, норовя схватить друг дружку за горло.

– Сука вечная! – хрипел Перфишка. – Из-за этой вонючки, падаль, на друга руку поднял.

Клюха не отвечал. Ибо во рту у него перекатывалась то ли слюнная, то ли кровавая солоноватость, и он боялся, выплюнув ее, показать своему противнику, что если не повержен, то довольно значительно поврежден.

И вот в этой-то возне и возникли признаки той самой ничьей, потому как руки у них все вяли и вяли, и для того, чтобы воззвать для драки новые силы, нужна была более значительная злость. Но ее у Клюхи не было. Ибо звенело в ушах и гудело в голове. И во рту все еще перекатывалась непонятная соленость. И только нащупав языком в ней что-то инородное, Колька понял, что это разбитый зуб.

Но и это открытие не прибавило злости. Словно ее запас был вложен в те полтора удара, которыми поверг Клюха Перфишку. Почему – полтора? Да потому, что только первый можно было причислить к разряду стоящих. А второй годился быть оцененным, как половинник.

Тяжело дыша, они сидели друг против друга.

– Она же простодырка! – сказал Перфишка. – Чего ты к ней прилип, как банный лист к заднице?

Еще не отплюнувшись, Клюха молчал.

– А вообще-то, может, и все правильно, – вновь заговорил Мордяк. – Даже гордиться можешь этим. Она на тырляке о тебе вспоминала. Несколько раз меня Колей назвала.

Он, немного опав с дыха, продолжил:

– Поэтому не теряйся. Теперь она твоя. Ежели бы знал, что не целка, сроду бы с ней не связался.

И тут Клюха залепил ему в харю свой кровавый плевок.

Но Перфишка, как того ожидал Клюха, не кинулся на него. Утерся рукавом и миролюбиво произнес:

– Дурак ты и не лечишься. Да разве из-за баб нормальные мужики дерутся?

Клюха не ответил. Поднявшись, он медленно побрел неизвестно куда. А над его головой бесновалась луна. И, казалось, звезды и те щурились от ее яркости.

В ту ночь он не вернулся в свою камору. Несколько раз приходил к Волге, смотрел, как и ее изнуряет мертвенная лунность, и снова брел неведомо куда. Мыслей в законченном варианте не было, только мотылялись их обрывки, как длинно обрезанные провода, по которым только что шел испепеляющий ток.

Несколько раз, очутившись у телефонной будки, он хребтился позвонить Томилину. Но, поскольку не знал, о чем с ним говорить, отставил это поползновение.

Под утро он забрел на вокзал. И неожиданно встретил того, кто ему нужен.

– Строим? – спросил грязный подзаборник, показывая из потайного кармана горлышко бутылки.

Клюха дал ему десятку.

Водка была отравно-горькой и почему-то отдавала мочой. И хмель, который в ней подразумевался, совершенно не брал Клюху, хотя он несколько раз до занимания духа прикладывался к горлышку, из которого только что – поочередно – лакали тот подзаборник, что ему предложил выпивку на троих, и интеллигентного вида мужичок, поминутно оглядывающийся по сторонам и страсть, видимо, боящийся, что будет застигнут с такой расхристанной компанией.

Клюха, наверно, подумал бы, что подзаборник всучил ему какую-нибудь непотребную бурду, а не спиртное, ежели бы не видел, как и сам хозяин бутылки и их случайный встренец хмелели на глазах. Трезвым оставался только он.

А когда чуть ободняло, Клюха, сам не зная зачем, поехал к Чекомасову. Какая-то злость гнала его хоть к черту на рога, но только сообщить всем, кто знал Марину, что она шлюха подзаборная и это ее – не позднее вчерашнего вечера – распял непотребный парень Перфишка Мордяк.

Юрия Адамыча дома не оказалось. Это он заметил, едва ступив в подъезд и увидев, как из почтового ящика с номером его квартиры торчат вчерашние газеты.

Пока не улетучилась энергия мщения, он кинулся еще по одному адресу, который летуче сообщил ему как-то Чекомасов: на квартиру к Луканину.

Звонок почему-то не работал. И он постучал. И тут же в ответ услышал:

– Заходи, если не ангел!

Робость чуть было не стреножила его, и он споткнулся на пороге, заметив множество людей, с рюмками и фужерами наперевес бродящими по коридору и комнате, которая была из него видна.

Ему навстречу выхватился Чекомасов.

– А-а! Молодой человек! Проходи! – и, чуть принизив голос, попросил: – Только ничему не удивляйся.

Клюха не ответил. И тут другой, пузатенький, с оловянными от довольства глазками, поднес ему простонародный стакан с водкой.

– Садани слезу сатаны!

И Клюха выпил. И тут же кто-то другой, с ужатым в себя лицом, сунул ему под нос ошкуренный бок воблы.

– А пить ты – молодец! – похвалил.

– Миша! – крикнул Чекомасов в пространство, которое было отгорожено от прихожки каким-то сооружением, кое венчали оленьи рога. – К нам гость.

– Идти способен? – услышал Клюха голос Луканина.

– Проходи! – подтолкнул Кольку Юрий Адамыч.

И Клюха сделал те роковые три шага.

То, что он увидел, свергло его сознание с «катушек». Там, в широком, как двухспальная кровать, кресле восседал Луканин, а у него на коленях, обнимая его рукой, мостилась Марина.

– Сука поганая! – заорал Клюха не своим голосом и метнул в нее порожний стакан. – Блядь ненасытная! Мало тебе было Перфишки?

– Мужчины! – возопила Марина. – Оградите же меня от этого хулигана!

– Коля! Давай уйдем? – теребил его за рукав Чекомасов.

А Луканин влажно, по-баньи распаренно как-то, улыбался.

Клюху не изуродовали и, кажется, даже не побили, хотя кости и чувствовали, что по ним прошлась молотилка модных подошв.

– Ну вот, – твердил он самому себе, – и цыганочка с выходом, и краковяк с перевертом!

Он добрел до ближайшей телефонной будки, долго среди скомканных десяток и трешниц искал пятерку, на которой оставил автограф Евгений Константиныч, а найдя, набрал номер.

К телефону долго не подходили, потом звонкий до прозрачности детский голос крикнул:

– Деданя, тебя!

– Ну что? – спросил Томилин. – Наказаковался?

Клюха не ответил, а задал свой, как ему казалось, выстраданный всей своей последней жизнью вопрос:

– Что мне делать?

– Если деньги остались, то покупай билет и езжай домой.

– А вас я бы не мог повидать перед отъездом?

– Я все знаю, – произнес Томилин. – Поверь, Маришка ногтя твоего не стоит, потому не волочи нос ниже щиколоток. Таких «марин» у тебя будет столько, что раком до Москвы не переставить. Давай, дуй! И хватит дуроковать!

И Евгений Константиныч повесил трубку.

Клюха облизал воспаленные губы и заковылял на вокзал, неожиданно для себя открыв, что город обрыд ему как горькая редька.

Часть II

Неведомо, с легкой руки какого природоведа определено, что заяц простак и трус. Да, он не храбрец – это точно. Но и не такой наивный, как о нем некоторые думают. Всмотритесь в его следы. Вот он идет размеренным ходом и как бы молится своими следами: вверх, влево-вправо, вниз. Словно осеняет землю крестным знаменем. Но вот набегался, попасся где можно, пора и дрёмку поискать. И тут, чтобы запутать собак и охотников, да и других, падких на зайчатину, такие он делает саженные скачки, что диву даешься. И тут, хочешь – не хочешь, а поверишь в то, что заяц далеко не простак.

Из сочинения студента 3-го курса сельскохозяйственного института Алифашкина Николая на тему «Книга леса»

Глава первая

По лесу гуляли тени. Они то входили в длинный трепет – это когда ветер дул с беспередыхной настойчивостью, то бабочково замирали, распятьями разметав свою отемнелость, то – ни с того ни с сего – принимались петлять вдоль опятнанных солнечными взгорами полян.

Николай любил этот перепляс света и тени. Что-то паутинное, вернее, сетьевое было во всем этом. Казалось, вот-вот тебя заневодят, выхватят на самое видное место и затеют вокруг хоровод, пусть не девичий, а только птичий; и сердце наполнится одновременно тихой радостью и грустью.

Внезапно ожег зрение крапчатостью своего оперения удод. Взлетел на сухостоину. Уронил оттуда свой угрюмый голос. И снова тишина забродно прочесывает лес, то тут, то там колупнутая нечаянностью случайного звука.

Всякий раз перед дорогой, которую ему отряжала судьба, Николай приезжал или приходил, – в зависимости от того, где на тот час находился, – в свой лес, который по иронии совпадений носил прозвание Перфильевский, и – поочередно, – как своих родичей или знакомых, навещал и Бобровое уремье, и Гаевую поляну, и Гнилую протоку. На облысках берегов этой протоки росли цветы, которые местные ребятишки звали Пышлецы. Почему они так прозывались, никто не знал. Но доподлинно было известно, произрастали также только в этом месте. И, учась на первом курсе, Николай, засушив несколько этих цветков, послал их в Академию наук, чтобы зарегистрировать как реликт. Но получил оттуда наигнуснейший ответ, что-де Алифашкин, дабы прославить свою фамилию, возжелал, чтобы обыкновенные лютики признали бы чуть ли не за всемирную невидаль.

Любил бывать здесь Николай и по другой причине. Все тут ему напоминало о позднем детстве и раннем отрочестве, когда он еще был надежно храним роскошью незнания жизни.

Болезненная привязанность к родным краям имела и еще одну немаловажную подоплеку. Он собирался стать воителем леса. Хозяином всего того, что простиралось вокруг. Потому как все те, кого он знал, относились к природе, как к чему-то временно на их душу павшему. Взять того же Дениса Власича Вычужанина. Сколь он лет-годов тут лесничествовал. А как только припал случай переехать в город, и глазом не моргнул, чтобы умыкнуться под сень неоновых зорь и стриженно-бритых газонов.

Причем с тех пор, как загорожанствовал, и глаз на кордон не кажет. В районе, правда, бывает, а чтобы в Перфильевский лес ступнуть – ни-ни! Словно тут все кругом дерьмом мазано, мерзостью полито. А ведь бывало-то и дня прожить не мог, чтобы не навестить Алифашкиных. «Я себя, – говорил он, – у вас чувствую лучше, чем дома». И действительно, прием тут ему оказывался далеко не рядовой. Особенно мать старалась. Одно время Колька чуть было не заподозрил: уж не приручил ли этот сладкоречец Клавдию Якимовну на что-либо непотребное. Уж больно льстил он ей по всякому поводу. Блинцы она подаст, он кричит, что в жизни ничего подобного не едал. Грибков на закуску из погреба вынет, он от восторга чуть ли не на голове ходит. А женщины страсть как любят, когда их подхваливают. И ведь вот что замечено, в большинстве случаев отлично знают, что все это сказано ради красного словца, а все равно принимают за чистую монету.

Так вот Николай после того, как окончит институт, не просто в лесу обоснуется. А научной работой займется. Чтобы доказать какому-то Ямпольскому, который подписал бумагу из Академии, что есть в наших краях реликты. Стоит их только найти. А найдя, отнестись со вниманием и любовью, как к детям-последышам.

Вспомнил Николай Вычужанина, а за ним вереница других людей потянулась, которые в свое время частенько наведовались на кордон. Например, Бугураев Мартын Селиваныч, бывший первый секретарь райкома. Сейчас он, по слухам, баней в городе заведует. Вроде бы и не при большой руководящей должности находится. Но все равно не на рядовой работе. А ведь выперли его, как писали Николаю, с таким свистом, что все думали, сроду ему и лужу стеречь не доверят.

Не удержался на своей должности и несостоявшийся его тесть Богдан Демьяныч Охлобыстин. Чего-то он не в кон вякнул на областной партконференции, за что мгновенно был отлучен и от должности, и от обкомства, и от депутатства. И все это в печати уместилось в одну строчку: «В связи с переходом на другую работу». Хотя он, как сказала как-то встретившаяся ему Капитолина Феофановна, долго не мог никуда устрять, пока не примоловало его общество охраны природы, где Богдан Демьяныч если и начальник, то очень небольшой.

Не стало в области и столпа, который многие-многие годы держал руководителей помельче в страхе и трепете, самого первого секретаря обкома Верятина. Его забрали в Москву. И какую он там власть поимел, никто не знает. Перевели в ЦК, и – все. Как в копилку кинули: знаешь, что лежит там богатство, а какое и сколько – неведомо. Сравнение ЦК с копилкой не Николаем придумано. Так дед Протас сие высокое учреждение прозывает. Причем он так и говорит: «Центральная копилка», первым теперь Уличенко Сергей Леонидыч. Кто он и что, Николай не знает по той причине, что на кордон к отцу он ни разу не заезжал. Зато – из обкома – наведывались чины помельче. Вели же они себя не чета тем, которых Алифашкины перезнали, к ним, как говорится, и на драной козе не подъедешь.

Один только Томилин и часто наезжает, и властишку, как он говорит, «в руках мает». Правда, у него уже многие годы, как любит шутить Евгений Константиныч, идет соперничество, кто кого перепьет, со своим заместителем Потоповым Макаром Исаичем. Вернее, заместителем Томилина бывает он только тогда, когда Евгений Константиныч ходит в начальниках. Когда же их, как тот выражается: «Лакируют и рокируют», то есть меняют должностями, то он исправно заместительствует, объясняя своим друзьям примерно так:

– Какой ноне год? Засушливый? Значит, Томилин должен быть начальником. Земля-то один хрен томится ни за что ни про что. А коль дожди заливают, то давай Потопова. А моя уж тогда доля заместительская: «Не потопаешь, не полопаешь». Правда, мы больше пьем. Поэтому к нам сия поговорка не относится.

С Мариной он виделся всего один раз и, не в осуждение сказать, позлорадствовал, что из нее не вышло поэтессы. Она даже чего-то пыталась ему прочитать, ссылаясь, что Луканин это одобрил, а Чекомасов бегал по всей Москве, показывая ее вирши всем и всякому. Только почему-то печатать их все дружно отказались, и теперь она твердо знает, что истинно талантливому человеку пробиться в литературу просто невозможно.

– Там же сплошные бездари! – вскричала она.

С виду Марина, кажется, подурнела. Лицо ее подвытянулось, явив этим что-то лошажье, в глазах вроде бы проросли невидимые водоросли, стали они радужными, что ли. И, что особенно удивило Николая, она пришла почти к абсолютной безгрудости; куда делось, что было, ума не приложить. Исчезли и ямочки на щеках. На их месте появились две скорбненькие бороздки, которые как бы означили возраст.

Но, главное, Николай не почувствовал ничего такого, что заставило бы его как-то по-особенному отнестись к этой встрече. Летуче позлорадствовал, и все. Даже не подумал в таких случаях стандартно: «Чего я по ней убивался?»

И сейчас, идя сквозь струящиеся тени, как рыба, свободно проходящая сквозь ячеи сети, он не отдается ни воспоминаниям, ни угрызениям. Тем более что впереди у него практика. Если ее, конечно, так можно назвать. А точнее, собрались они четверо в шабашную бригаду, чтобы – у знакомого отца – малость подразмяться. То есть помочь строителям-армянам, которые подрядились за лето сварганить индюшатник.

И вот что еще заметил Николай, помудрел он, что ли, за последнее время. Взять ту же Марину. Не осудил за ее прежние грехи по той причине, что понял разницу между деревенской и городской девками. Ежели хуторская как огня боится, что ее до замужества ославят, городской и в голову не приходит такого рода стыд. И вообще, простота нравов там даже каким-то шиком воспринимается. Правда, последнее время и в селе стали проскакивать девки, про которых дед Протас сказал так: «Каждой пробе радые, черти вертозадые». Завелись две и у них в хуторе. Причем сроду не подумал бы Николай, из кого они произойдут. Все грешили, что пойдет по рукам рано сбившаяся с панталыку Катька Сербиенко. Ан нет! На каком-то, уже взрослом годе взлом она своей расхристанной прихоти устроила. Как закаменела. И так к ней парни подлабуниваются, и этак, а она – никак. А когда Витяка Внук захотел наломок ее взять, ободрала ему всю морду отпущенными, как сама потом говорила, для подобного случая ногтищами. Расхожками же стали две тихие девчуры – Верка Бордунова и Танька Бутырина. К которым, со временем, конечно, кликухи арепьями прилипли – Вераку стали звать Веселухой, а Татьяну – Топотухой. Но это, видимо, оттого, что Бордунова была пересмешница и заводила, а Бутырина обмирала по танцам.

О том, что они, по-хуторскому говоря, «расхожки», то есть слабые на передок девки, намекнул в своей частушке тот же дед Протас, спев как-то:

 
Вопрошала дружку Верка:
«Как найти в позвольстве мерку?»
«Мне б самой узнать, где ж грань-то», –
Ей в ответ сказала Танька.
 

Дед же, неожиданно для Николая, выявил ту, на кого Алифашкин небольшой присмотр учинил. А частушка Протаса звучала так:

 
У Путяевой у Таи
Середина золотая.
Так считают пред и бух,
Разбиваясь в прах и в пух.
Только вот в чем запятая:
Их в упор не видит Тая.
 

Грешным делом, пробовал и Николай заманить Таю на кордон. Не для своей выгоды, как говорят девки, вроде встреча с парнем им тягость-тягостная, а так, чтобы побродить по окрестьям, порассказать, что и где с его детством связано. Страсть как любит он, чтобы при его воспоминаниях да были бы свидетели.

Но Тая отказалась. Мило так. С улыбочкой. Но дала понять, что лес хорошо, а клуб – лучше. Потому, ежели хочет он с ней увидеться, то пусть приходит в кино.

Зато Веселуху с Топотухой уговаривать не надо…