Текст книги "Волчий Сват"

2

Чуть означив на лбу паутинную морщинку, Марина, всего с минуту поразмыслив, неожиданно предложила Клюхе, когда они совсем было распрощались, сходить в гости, как она выразилась, к «человеку без возраста».

– Чего же, это памятник, что ли? – спросил Клюха.

Она не обратила внимания на плоскостную простинку, что чуть облукавила лицо Клюхи, а, видимо, заканчивая внутреннее борение: «Вести-не вести?», остановилась на том, что ежели и встретит недоуменные глаза того, к кому шла, то объяснит просто: человек из леса, что с него взять. Потому на вопрос Клюхи ответила с безулыбочной загадочностью:

– Увидишь.

«Памятник», как окрестил про себя того, к кому они стремили свою охоту, жил неблизко от центра города, потому Клюха с Мариной довольно долго ехали на трамвае, что отважно откогтил гору, а, одолев ее, еще дольше катился с горы.

Дом, возле которого они очутились, являл собой особую стать сиротства. Он – громадный – один стоял в окружении мелких с расхристанными заборами домишек. Кое-где же выпадышами улицы зияли провалы, которые говорили, что тут совсем недавно было жилище, приказавшее долго жить.

Большой же дом громоздился бодряком и дальновидцем, потому как высотно бликовал окнами верхних этажей.

– Тут будет город-сад! – съязвил Клюха, указав на выверты валяющихся там и сям вокруг дома деревьев, и добавил: – Не понимаю, кому мешали вот эти яблони и вишни?

Марина ничего не ответила. И ежели бы он повнимательнее последил за ее выражением лица, то понял бы, что его давно посетило нетерпеливое раскаянье. Она казнила себя, что взяла с собой Клюху. Чего-то из того, что ждала Марина от посещения этой квартиры, случится не так. И вовсе не от застенчивости хозяина. А от пристрастности, что ли, свидетеля, который будет смотреть только обвинительными глазами. Ведь она давно уверилась, что Клюха ее зверовато-тайно любит своей неуклюжей, почти не расточающей нежность любовью.

Ей же, ежели честно, хотелось показать широту своих знакомств, подчеркнуть этакую укротимость всех и каждого, и уже этим вызвать ревнивое уважение человека с более утонченной натурой.

Их опахнули саблевидные глаза. Которые, однако, не выразили ожидаемого недоумения. Памятник вскинул вверх руку, сделал щепоткой трехперстье, словно собирался или перекрестить Марину, или посыпать солью кипящее буйство ее волос, и откровенно, с полнейшим разором «р», закартавил:

 
О Марина, ты, Марина!
Ты стройна, как балерина!
Ты могуща, как богиня,
Ты строга, как берегиня!
Потому у ног твоих
Голова моя и стих!
 

Он бросил к ее стопам лист, с которого читал, и действительно преклонил до самых колен свою выярченную восковой плешью голову.

– Юрий Адамыч! – взмолилась Марина. – Не ставьте меня в неловкое положение. Ведь я знаю, что недостойна таких восторгов.

– Вы посмотрите на нее! – воскликнул Памятник, призывая Клюху в свидетели. – Перед такой красотой меркнет любое мужское благоразумие. Ведь вы, молодой человек, тоже влюблены в нее, да?

Напорность его говора загоняла в угол, казалось, от нее нечем дышать, и единственное, чем мог ответить на его вопрос Клюха – это вымученно, даже, скорее, болезненно улыбнуться.

– Но не подумайте, что я вам соперник, – продолжил Юрий Адамыч, – такой кваземодистый старик! Я просто явный вздыхатель, и не больше того. А ей нужен такой молодец, как вы. Кстати, мой друг Миша Луканин, знаете такого поэта? Так вот он зовет меня «мастером начального периода».

Клюха особо не воспринимал его лепетню. Он действительно, с позиции постоянно бдеющей ревности, пытался приглядеться к нему: пожиловат, малость присутулен фигурой и пригорблен носом; а вот глаза разрезно-распахнутые, где по черни плывет загадочная жуковатость зрачка.

– Марина не говорила, – осведомился Памятник, – что в массах я – Чекомасов? – и протянул свою мятую безвольем руку.

Клюха же не кинул его фамилию на клавиши своей памяти, чтобы уяснить, слыхал ли он ее раньше или нет, а продолжал размышлять о его глазах. Наверно, они могли понравиться Марине. Особенно тот магнетизм, который тлел в глубине их, когда он дурашливо кривлялся, старательно выкартавливая каждое слово.

– А сейчас я вас угощу чаем, – пообещал Чекомасов и вдруг вопросил: – А может, что-нибудь погорячее?

– Да не беспокойтесь! – взмолилась Марина. – Вы лучше почитайте стихи.

– Нет! – возразительно – этак поперечно – рубанул он ладонью. – По глазам вижу, молодой человек не против моего предложения.

И тут же на столе появилась чекушка, на дне которой, не больше, как на полтора пальца, зыбилась жидкость.

– А можно и мне тоже отказаться? – тихо произнес Клюха. – Я чай больше люблю.

– О! – восторженно воскликнул Чекомасов. – Марина, запомни этот час. Смотри, как это звучит: «Я вам водки налью!». А он: «Я чай больше люблю!»

А Клюха все продолжал следить за Мариной. По всему было видно, что она тут не первый раз, потому как запросто отыскала чашки, по краю выгрязненные какой-то никотинной коричневостью. И вообще вела себя с той простотой, с которой ведет хозяйка в собственном доме.

– Так как вас зовут? – тем временем обратился к Клюхе Чекомасов.

– Николай, – полубуркнул тот. – А по фамилия Алифашкин.

– Какая роскошная фамилия! – задивился Юрий Адамыч. – Али… но не «баба», а «фашкин». Это что-то от «шашки», наверно. Вы, случаем, не казак?

Клюха угрюмо кивнул.

– Меня тоже в казаки приняли. А потом я хорошо знал вашего одного писателя – Петрова-Бирюка. И вот мы как-то с ним по области ездили, так он меня все время просил: «Ну скажи обо мне, что я выше Шолохова».

Он сделал летучий передых и продолжил:

– И Серафимовича я знал. Бывало, в Москве, сидит на скамеечке, подремывает. Проснется и спрашивает у прохожих: «Как называется эта улица?» Ему ответят: «Имени писателя Серафимовича». Он улыбнется и снова засыпает.

Клюху удивляла «ртутность» Чекомасова. Был он постоянно какой-то неуловимо движимый, словно кто-то дергал невидимые нити, которые вызывали немыслимый жест или, скажем, какой-то уж совсем клоунский поворот головы.

Когда Юрий Адамыч в очередной раз упорхнул в другую комнату, Клюха осторожно спросил Марину:

– А что такое «берегиня»?

Та невидяще глядела на него какое-то время, потом с сердцем вопросила:

– Неужели ты даже этого не знаешь?

И в это время «в падучей» забился звонок. Он, как слюну, разбрызгивал трель, и Чекомасов со словами: «Сейчас, сейчас!» кинулся открывать.

3

Того, кто пришел, Марина явно не знала, и у Клюхи отлегло от сердца: значит, тут не было ничего сговорного. Пришедший был значительно моложе Чекомасова, плечист, голубоглаз и шеяст.

– Ну я как всегда, – сказал, – то не вовремя, то некстати.

– Сей человек, – торжественно представил гостя Чекомасов, – поэт и прозаик (и я его больше люблю как романиста), Арсентий Гонопольский.

Гонопольский, однако, не подал никому руки, потому знакомство было несколько холодноватым.

– Это, – кивнул Чекомасов на Клюху, – Николай Алишашкин.

– Алифашкин, – поправил Колька.

Но Юрий Адамыч это его замечание оставил без внимания.

– А это… – начал было Чекомасов, но Гонопольский перебил его:

– Несравненная Марина, что стройней, чем балерина?

Клюха удивленно воззрился на Юрия Адамыча, словно он дал ему на сдачу фальшивую деньгу. Вскинула свою соболью бровку и Марина.

– Не считайте меня ясновидцем и пророком, – пояснил Гонопольский. – Вот я где, – и он протянул давешний листок, – прочел, кто такая Марина. Только непонятно, почему ты ее, Юра, сравнил с деревяшкой?

– С какой? – вырвалось у того.

– А с той, что «берегиней» зовется.

Марина, тлея щеками, на которых то и дело погуливали ямочки, улыбалась.

– Вот кто, – указал Чекомасов на Гонопольского, – от выпивки не откажется.

– Евстественно, – шаловато ответил он. – Живешь – выпить хочется, выпьешь – жить хочется. Цепная реакция.

Смотавшись на кухню, Чекомасов принес ту самую чекушку, от пития из которой отказались Марина с Клюхой.

– Ты лупу еще принеси! – попросил Гонопольский.

– Зачем? – явно понаивничал Юрий Адамыч.

– Да две вещи мне надо рассмотреть: что за посуду ты приволок и с какой отметки начинать думать, что она чем-то наполнена.

– Это Николишин малость не допил.

– Да, такая малость, что ничего не осталось. Хотя и этим можно двоих споить.

– Кого же именно? – неожиданно для самого себя подал голос Клюха.

– Комара и муравья. А таракан уже скажет, что мало.

Из возникшего было общего смеха вылущился голос Гонопольского:

– Где у тебя тут магазин, я схожу, пока вы коллективно обсудите, какой я великий и гениальный.

– Можно и я с вами? – вызвалась проводить его Марина.

– А это давай вот этих, – кивнул он на Чекомасова и Клюху, – ревнивцев спросим.

А когда за ними закрылась дверь, Юрий Адамыч сказал:

– Между прочим, его настоящая фамилия Пазухин, а Гонопольский – это псевдоним. И писатель он действительно не бездарный. Но шалопай. Это про него наш один товарищ Лев Николишин говорит, что он пьет все, что горит, а любит все, что шевелится.

– А где у вас магазин? – неожиданно спросил Клюха. И, прежде чем Чекомасов успел ответить, опрометью выскочил за дверь.

Глава пятая

1

Тот день, а с того момента, как он канул в вечность, прошло порядочно времени, то и дело возникает в Клюхиной памяти. Потому как были в нем какие-то особо дорогие подробности, запомнить которые труднее, чем их почувствовать, но они-то и открывали картины совместного – хоть и короткого – бытия с этим разбросанно-несобранным человеком, коим явился их взору Арсентий Гонопольский.

– Каждый человек, – говорил он, – должен за что-то себя уважать, пусть это будет самая малая толика, но она честна и безобманна. Вот я очень неудобен для многих. Почему? Да потому, что всегда говорю то, о чем думаю. И мне безразлично, как ко мне будет относиться тот, кому я в глаза высказал правду. А так – с ума сойдешь, ежели будешь думать, о ком и что, да и где тоже, можно говорить.

Или еще такая фраза до сих пор преследует Клюху:

– Научиться быть великодушным невозможно. Вот он, – кивнул Арсентий Спиридоныч на Чекомасова, – вроде бы и широкий в общем-то человек, и не подлый, потому я его и люблю, но у меня в горле ужи со змеями в узлы вяжутся, когда он тому же Луканину ведет на гаремное уединение тех, кого он любит сам. И эту, – он кивнул на Марину, – он готовит все туда же.

– Ну вот видите, – развел тогда руками Чекомасов, – чуть выпьет Арсеша, и – тормоза на ноль!

А Гонопольский продолжал:

– Благодарность не должна быть бременем. Пусть тебе тот же Луканин, в чем я, конечное, оченно сомневаюсь, и что-то сделал доброго. Но нельзя же продавать душу дьяволу.

И уже адресуясь к ним двоим, к Марине и к нему, он произнес:

– Любовь – это дерзкая вещь. И чаще всего она граничит с вероломным самообманом. Потому надо вовремя распознать в простой хитрой продуманности жертвенную необузданность, которая и есть искомое душой чувство. Смоделировать любовь нельзя. Равно как не добиться, чтобы она вышла из привычки. Потому поговорка «слюбится-стерпится» насквозь фальшива, хоть и придумана народом.

И вот что еще бросилось в глаза Клюхе: Гонопольский умел слушать. Когда кто-то говорил, он замирал так, словно засыпал. А на самом деле мог воспроизвести все до единой интонации, не говоря уже о слове, произнесенном в ту пору, когда он вроде бы дремал. Тогда-то и рассказал ему Колька о Протасе Фадеиче Тихолазове.

– Вишь, фамилия какая – Тихолазов, – произнес Арсентий Спиридоныч. – Тихо – частушечкой да прибауточкой, – а в душу лезет.

Особенно ему понравились частушки, в которых дед Протас колхозных руководителей кроет:

 
Пред – за сердце,
Бух – за зад.
Разом охнуть норовят.
Каждый шепчет: «В кризе я».
Прибыла ревизия.
 

Или:

 
Что ни слово: хай и мат.
Не поймешь, что говорят.
Вышло ж тем не менее
Решение правления.
 

А об одной частушке он сказал так:

– Вот надо к чему прислушаться. А не рапорты гнать, как грешников в ад.

Частушка же та звучала так:

 
У колхозушки дела,
Как всегда ударные.
С голодухи умерла
Даже мышь амбарная.
 

А когда Клюха сказал, что дед свои частушки пишет на листках бумаги и развешивает по хутору, словно листовки, Гонопольский и вовсе радостно воскликнул:

– Вот это настоящий поэт! Из народа и – в народ!

Когда же Юрий Адамыч – в глаза – назвал его настоящим писателем, байку такую рассказал, препроводив ее присловьем: «Один только у нас тут был стоящий писатель – это Серафимович; и не потому что «Железный поток» написал». И поведал: вроде и приехал как-то в первую на Дону артель знаменитый земляк и спрашивает: «Ну как живете, станичники?» Те ему в ответ: «Да вообще-то жить можно. Только вот пахать-сеять не на чем. Трактор бы нам». Оторвал Серафимович четвертинку блокнотного листика и пишет: «Товарищ Калинин! Очень прошу выделить артели «Напрасный труд» трактор». И через неделю по их полям уже елозил колесник.

– Вот это истинный писатель, – подытожил свой рассказ Гонопольский. – А мы только делаем вид, что рука свербит. А как ее к чему приложишь, так и получается: если блин, то комом, ежели клин – то колом.

Но главное, чем окончательно покорил Гонопольский Клюху, это то, что он не только хорошо знает, но и состоит в дружбе с Евгением Константинычем Томилиным.

– Колоссальный человек! – сказал он о нем. – Умница и не задавун.

Но одно страсть как расстроило Клюху. Оказалось, Гонопольский жил не в Сталинграде, а в каком-то районе.

– Районствую, – сказал он о себе. – И ничего. Только, правда, живешь там, как в аквариуме, каждый твой шаг всем виден. Особенно, если он не очень твердой стопой сделан.

И еще одно запомнилось Клюхе. В ту пору, когда он пел Гонопольскому частушки, Марина откровенно скучала. Даже стала чуть приламывать губки, чтобы скорчить брезгливую мину. Тут-то ее и ущучил Юрий Адамыч. Они ушли в другую комнату и включили музыку.

А когда они шли домой, Марина сказала:

– Смотрю, ты без ума от этого алкоголика.

И в душе Клюхи проснувшимся в берлоге медведем зашевелилась враждебность. Правда, он тут же ее обуздал. Даже пошутил: мол, сам такой: две рюмки, да еще с полтиной, пропустил.

Но вскоре нежность, которая постоянно в подгрудье жила у него, размыла это жесткое чувство, и расстались в тот день они самым теплым образом.

За это же время, как они были у Чекомасова, произошло два если не знаменательных, то весьма заметных события. Во-первых, Елизар Мордяк, вкупе со своей «змеюшной» супружницей Серафимой-Машей-Дашей-Флеониллой, выпер его из дома:

– Погостевал, – сказал. – Пора и хозявам пожить дать.

– Ты уж не обижайся, – подтвердила слова мужа супруга, – но мы еще молодые и иногда хочется побыть одним.

Словом, вылетел Клюха, как пробка, и все тут.

Второе событие, ежели его рассмотреть с более пристальной внимательностью, казалось посерьезнее первого. Заметил Клюха, что Перфишка свел дружбу и с Копченым, и с Петькой Парашей. И не просто так – схлестнулись-спились, – а, похоже, стали вместе приворовывать. И однажды, вроде ненароком, Перфишка сказал:

– Ты очко-то свое приготовь. Петька все равно резьбу в нем собьет. – И, через паузу, возмутился: – Нашел за кого голову класть! На хрен тебе была та баба нужна?

Клюха объяснять не стал: а одно уяснил: надо из того района потихоньку ускребаться. Тем более что и жить-то там уже негде.

2

Клюха не помнил, где и когда прочитал строчку: «Этот день наступил, ощетинившись инеем», но именно она преследовала его все утро, пока деревья, карнизы домов, провода, да и просто, казалось, пространство роняют белую хрупкую бахрому инея, хотя с крыши небольшого строеница съехал, распавшись по земле, целый снежный сугроб. И поймав вприщур встрепетавших ресниц солнечный блик, отраженный от утренней ковки ледка, Клюха шорох шагов прохожих воспринял как пошуркивание метели, а ломкий звук электросварки как потрескивание дров в твориле печки; и только не мог он ощутить лицом тепла, которое бы струилось пусть от обузданного, но все же огня.

Он подраспахнул ресницы. Вернее, это сделать ему помог неожиданно сорвавшийся ветер, который пахнул так, что иней полетел вниз как новогодний серпантин, блескотя и переливаясь на все цвета радуги.

– Ну вот, – раздалось у него за спиной, – и метель доструивает свои последние струйки.

Мужичок, который это произнес, нес на плече угластый, неудобный в обхвате чемодан.

– Молодой человек, – обратился он к Клюхе, – не в службу, а в дружбу, пособи мне снять эту бандуру.

А когда чемодан оказался у его ног, неожиданно предложил:

– Может, поможешь мне, за мзду, конечно, доволочь вот этого архаровца, – кивнул он на чемодан, – до Совбольницы? Трамваи, говорят, до обеда ходить не будут.

Клюха – глазами – поискал то, что можно пропустить под ручку чемодана, и когда нашел палку, то все это проделал со сноровистой поспешностью, боясь, что мужичок передумает и от него уплывет первый в жизни заработок.

Когда они проходили мимо высокого, по верху отороченного колючей проволокой забора, мужичок сказал:

– Главный нашест.

– Какой? – не понял Клюха.

– Красный двор.

– Я неправильно поставил вопрос, – прояснил Клюха. – Чей это нашест?

– Тех, кто выше закона порхнули.

И хотя Клюха решительно не понял, о чем идет речь, больше переспрашивать не стал. Но мужичок неожиданно побаловал себя воспоминанием, которое прояснило все:

– Вон в той угловой камере я сидел. Веришь, не знаю откуда, но моя Марфутка пронюхала, что я именно там, и стала на тот бугор всякий раз взлезать, когда я в окне замаячусь.

Он на какое-то время бросил свой взор в ноги, словно боялся обо что-то споткнуться, и заключил:

– И так все три года.

– А за что вас сажали? – осторожно полюбопытничал Клюха.

– Этот вопрос растяжимый. Ты, кстати, куда-нибудь торопишься?

– Да нет.

– Тогда я тебе дома все обскажу, как было.

Они спустились в буерак, который, собственно, можно было и обойти, и очень пожалели, что не сделали этого, оказавшись на его дне. Склон, на который им предстояло взобраться, состоял из сплошной наледи.

– Правду говорят, что умный гору обойдет, – сказал мужичок и неожиданно представился: – Ежков Климентий Федосеич.

Клюха в ответ буркнул что-то не очень впопадное. Но спутник его не переспросил.

– Так что будем делать? – обратился он, казалось, не к Клюхе, а к буераку, в который они так опрометчиво спустились.

– Ждите весны, – неожиданно раздалось сверху, – ужо подтает.

У края оврага стоял толстый, со слоистым животом, мужик.

– Михеич! – тонкоголосо крикнул Ежков. – Кинь нам какую-нибудь веревку.

– Кинь! – передразнил тот. – А где ее взять? Погоди, – он поозирался, – вон жердь лежит…

Словом, кое-как, где с молитовкой, где с матерком, но вылезли они из того самого яра, и вскоре оказались в каморке Ежкова.

– Вот мои хоромы! – произнес он, раздеваясь. – Не очень шикарные, но вполне удобные. Михеич! – обратился он к тому мужику, что их вызволял из яра. – Потряси мошной, я вот человеку задолжал. – И, прежде, чем Клюха произнес какие-то протестующие слова, – а таковые на язык наметывались, – всучил ему несколько мятых-перемятых рублевок.

– А я к тебе, Клишка, – обратился Михеич к Ежкову, – по делу.

– Знаю! – задорно ответил Климентий Федосеич. – Без дела ко мне только черти во сне приходят.

Они, приталкивая друг друга, вышли за дверь, а Клюха огляделся.

Каморка имела одно окошко, которое выходило во двор, где грудились, видимо, отслужившие свой срок машины с мятыми кабинами, какие-то котлы с битыми краями и прочий другой металлический и иной хлам. Особняком в углу двора штабелились свежеструганные, аккуратно сложенные доски. И среди этого множества равнодушно расхаживал пес с тусклыми глазами и понурым хвостом. В самой же комнатке было чисто, опрятно. Даже кое-где, видимо, шика ради, были приклеены фотографии голосисих девах, явно вырезанные из запретных заграничных журналов. И это все так не шло к образу самого хозяина каморки. Клюхе, к примеру, казалось, что Ежов безнадежно старый мужичишка, из тех блондинчиков, седина которых не сечет до самой могилы.

Тем временем Климентий Федосеич возвратился в дом, но без Михеича.

– Как они мне все надоели! – вскричал он.

Клюха не стал уточнять, кто именно, надеясь, что Ежков тут же разобъяснит. Но он ничего не объяснил. Только переспросил:

– Я чего-то запамятовал, как тебя зовут?

– Колька, – хмуровато ответил Клюха.

И тот вдруг шаловато, но довольно мелодично запел:

 
Ах, Коля, грудь больно,
Любила, довольно!
 

И во все время, что он проводил в разных расспросах или рассказах, Климентий Федосеич не давал покоя своим рукам. Что-то они постоянно делали, к чему-то себя ладили, не позволяя, однако, праздных жестов.

– Ну и что мы поделываем в мирском подлунье? – неожиданно выбившимся из своего образа вопросом поразил Ежков Клюху.

– Учусь, – буркнул Клюха.

И Климентий Федосеич не задал ожидаемый им вопрос: где? А поставил его иначе:

– Чему?

– Да всякому и разному…

– Из дому-то сбежал, что ли?

У Клюхи остановилось дыхание.

– Можешь не говорить, – Ежков натесал из палочки несколько лучинок и подсунул их под дрова, что уже лежали в печке. – Не думай, что я маг и чародей, который все видит и знает. Просто я тебя несколько раз встречал на вокзале. И все время ты по тем углам жался, где бы тебя никто не увидел. Тут и Шерлоком Холмсом быть не надо, чтобы догадаться, что парень сбежал из дома, а гордость возвратиться не позволяет. А в городе он не нашел ни пристанища, ни душевного тепла, не говоря уже о сытой жизни.

Ежков сделал передых, который был связан с тем, что надо было подуть на пригасшие было лучины.

– Да я тебя тоже бы сроду не разглядел там. Племяш Парамоха надоумил. Говорит: «Вон парнишка хороший углы тут огинает. Вот-вот его какая-нибудь сволочь в свой кокон умотает. Можа, приютишь его?»

Клюху пробила испарина.

– А кем работает ваш племянник? – вяловато вопросил он.

– Милиционером.

– Значит, за мной следили? – вырвалось у Кольки.

– А как же ты хотел?

От печки повеяло теплом и как бы довершило давешнее чувство, которое Клюха испытал, когда проходил рядом со стригущей зайчиков электросварки.

– Ну что вы теперь со мной будете делать? – обреченно спросил он.

– А это ты решишь сам. Чего сбежал-то?

И Клюха, сперва только просто бесслезно расквелясь, а потом и вовсе рассупонясь носом, рассказал этому незнакомому в сущности дядьке все, что утесняло его жизнь последнее время.

Ежков не переспрашивал и не уточнял то, что могло быть полупонятным, и это порывало на более глубинное откровение.

– Ну ладно, ладно! – приобнял его Климентий Федосеич, когда он совсем было перешел навзрыд. – Ничего, все образуется. Ты – парень хороший. Потому эта школа тебе пойдет только на пользу.

– Какая? – вдруг перестал плакать Клюха.

– Да та, в первый класс которой ты чуть было не ступил.

– Что вы имеете в виду?

– Мы же знаем, как тебя пытались затянуть в свою компанию Копченый с Парашей.

– Вам и это известно? – вырвалось у Клюхи.

– Представь себе.

Он посидел какое-то время молча, уже не плача и даже не всхлипывая, и вдруг спросил:

– А за что же вы сами сидели?

Ежков мелко – как рассыпал на порог просо – расхохотался.

– Молодец, Коля! – воскликнул он, отсмеявшись. – Подловил ты меня, что называется, за язык и глубже. Сроду я не сидел. Это я тебя проверял, знаешь ли ты то заведение, мимо которого мы идем. Оказалось, понятия не имеешь.

– А Марфутка, это ваша жена? – осторожно полюбопытничал Клюха.

И Ежков снова всхохотнул:

– Нет, сотрудница.

Клюха не стал уточнять, кем именно она работает, а спросил о другом:

– А тут кто живет?

– Михеич.

– А куда же он тогда ушел?

– У родичей пока поживет. А ты, как тебе, наверно, уже стало ясно, тут какое-то время перебудешь.

Клюха кивнул на фотографии девиц:

– Откуда они у Михеича?

– На это мы их сюда подсунули.

– Зачем?

– Чтобы тебе одному скучно не было.

– А если честно?

– Думали, что ты их распространяешь.

Клюха длинно, без притайки, вздохнул и произнес:

– Никогда не думал, что я так густо обложен флажками.

И в это время, наделав небольшой гомонок в чуланчике, что окорячивал дверь в каморку, на пороге возник здоровенный сержант.

– Товарищ капитан! – гаркнул он, обращаясь к Ежкову.

Климентий Федосеич чуть передернулся по плечам и быстро спросил:

– Что у вас, Заболотский?

– Какой-то гражданин вас требует.

– Пусть войдет! – махнул рукой Ежков и обратился к Клюхе: – Как это говорится: «Не бойся умного врага, опасайся дурака-друга». Я капитан Шатерников, а вот, что Климентий Федосеич, это точно. По правде говоря, не хотели открываться, что впрямую занимаемся тобой.

И прежде чем Клюха успел на все это как-то отреагировать, у него появилась возможность удивиться и еще раз, потому как вослед за сержантом в камору протиснулся не кто иной, как Евгений Константинович Томилин, который с порога продекламировал:

– Бежать, бежать быстрее лани из этой долбаной Елани!

– Но я же вовсе не из Елани, – с улыбкой возразил Клюха.

– Ну, раз такая красивая рифма не получается, тогда пусть будет так: «Бежать, бежать не ради славы, из богом проклятой Дубравы».

Он подошел и обнял Клюху.

– Ну что, капитан, – обратился он к Шатерникову, – шатер у нас есть, шамовку шофер принесет, так что, наверно: «Гут бай с кисточкой!»

Это «с кисточкой» несколько покоробило, напомнив Перфишку, но не сбило с ликующего настроения, которое охватило Клюху с первой же секунды, как он увидел Томилина.

– А ты знаешь, – неожиданно сказал Евгений Константиныч, когда они остались одни, – наверно, ты будешь великим человеком.

– Почему это?

– А все великие, о ком не почитаешь, то и делали, как от родителей своих тикали. Так что приготовься к славе.