Текст книги "Погреб. Мистическая быль"

Погреб

Кладбище крошечно. Он, пройдя по диаметру, новый кол вбил в рубеж, начинавший кресты с обелисками на восточном краю. Хоронили не мало, но без затей, тяп-ляп.

Он достиг свежих холмиков. С ним – четыре кола всего (было двадцать). Факт, что не все он вбил там, где нужно. Может, и все вбил не там.

Но…

Но делать нечего. Он не знает, где ведьма. Слышал, что где-то здесь, точка. А где конкретно, он не узнал бы. Знавшие умерли, объяснил старик… Дима чуял одно: место будет запущенным, обособленным; кто бы стал хоронить близ ведьмы? Но здесь кругом дичь. Кладбище одичало, и всюду кущи… Он, вбив последний кол во всхолмление в сорняках, взял к югу, где в струях ливня – мёртвый сад Кута. Он лез к дороге – и вдруг застыл.

Пахло.

Он обернулся. Близ цвёл шиповник. Пахло пропавшими: Леной, Максом и их парфюмом, Власовым пóтом, чем-то чесночным (Хо?) и медовым от Гавшина. Капли падали с побиваемых ливнем листьев.

Дима, приблизившись, тронул стебель. Сам цвет не пах почти; боковым зато нюхом запах вбирался. Он ткнул топориком. Куст спружинил, шип кольнул бровь. Он понял, что покалечится, если будет долбать в шиповник, и стебель сдвинул, чтоб присмотреться… Вдруг что-то, вылетев, унеслось в туман. Сердце сбилось.

– Хрен вам! Не сдамся я! – он орал, как псих. – Да, вот так вот!!

В зарослях, где шипы были частые, как ворс гусениц, он узрел холм – округлый. И он не знал, как быть. Холм был странный. Вряд ли могильный. Он бы ушёл.

Но запах…

Он пробрёл в центр кладбища, вытащил уже вбитый кол, возвратился, влез внутрь шиповника. Жгло сквозь одежду. В конце концов сонм шипов задержал его. Он прервал напор и, терзая в кровь руки, сунул кол дальше, чтобы достать холм. После же, упирая кол в землю, стукнул топориком. Взмахам не было места, кол входил косо. Если б кувалдой – можно работать, а вес топорика мал в теснотах; каждый взмах ранил кожу.

Дима лёг нá спину, так что ливень хлестал в глаза, подтащился по грязи… вмазал в кол пяткой. Кол погрузился лишь на мизинец… Вспыхнул сноп молний, хляби разверзлись, и земля вздрогнула. В страхе он припустил в избу. Подле печки он замер и с колотящимся сердцем начал смотреть в окно с грохотавшим там громом.

Печка согрела. Страх отходил с грозой…

Навалилась сонливость. Через разлом в полу подволокши лежанку, он лёг у печки. Трубка – на брючном ремне, хоть сдохла… В окнах светло, есть время; можно поспать, не полночь… можно решить, что делать. До ночи, может быть, все придут…

Мысль свелась вдруг к колам. Он слышал: вбитый кол мощь теряет. Это во-первых. Он же, кол выдрав, вбил его снова и – наугад. А толку? Следует в плоть вбивать, то есть в ведьмину. В-третьих, холм, где шиповник, – вряд ли могила… Пахло? Может, с одежды, что пропиталась запахом Лены и сырой пахла?.. Плюс вбит кол мелко. Шансов немного, что попал в цель… Труд зряшен, безрезультатен, понял он. Как пятнадцать колов сыщут ведьму на кладбище?! Да колов нужны сотни!

Тряское веко путало мысли, и он прижал его. Средоточась на веке, он цепенел, не думал. Так было легче. Всё забывалось…

Вдруг он очнулся. Веко не дёргалось, но вот сдавленный глаз не видел. Вроде бы, сумерки? Он вторым глазом высмотрел стёкла, дальше – ненастье. То есть светло ещё… Брюки с верхом на нём – часть высохла, а другая согрелась; сырость не чуялась. Лишний час – и он высохнет…

Он сперва не отметил свист.

Но потом осенило: вышли из погреба? Он побрёл к двери. Много скажет паяцам!

То, что увидел, было погано. В дымке за ливнем и за калиткой кучилась банда, плюс тот подросток, что был близ кладбища. Все в плащах под зонтами; пьют из бутылок. Шавка старается у их ног.

Вдруг голос. Голос был хорьколицего, то есть Галкина (над которым держали зонт, а он сам был в кепчонке, этакий гопник):

– Слышь, длинный? Чё волосню сцепил, баба?

Дима сорвал на затылке скрепку, пряди распались.

– Гавшина кликни.

Диму пронзило: вновь всё не так, чёрт! Местных за шестеро, он один, к тому ж трусит. Ноги трясутся, мысли разлажены, веко прыгает. – Что вам, Гавшина? Нет его, – он ответил.

– Я вчера видел, как буксовали. После он к вам попёр со своим, слышь ты, мусором, с этим, Мытовым… Вызывай!

– Для чего?

– Нам нужно.

– Он… – Дима медлил, – он протокол ведёт.

– Протокол твой к хренам, раз это… – Галкин зажёг сигарету от спички присного. – Порча кладбища… Хер ваш, – Серый стрепал: ты, – портил могилы. Тут моя бабка, также дед Кольки… Чё, так и надо? Всё!! Давай Гавшина! Он вас чё, охраняет? Надо, слышь, вас гасить!!

Банда взвыла. Галкин, оскалясь, отпил из горлышка. Шавка лезла на двор, визжа.

Дима вник: он вандал… Задирались без повода, но теперь у них повод, – кстати, такой, что расправу поддержат все кто угодно, вплоть до присяжных. Ведьма не повод. А вот наглядный факт, что кол вбит в кости всяких там скотниц да ветеранов войны (труда) – значит. Банда убьёт его – как бы «в праведном гневе», нравственно, как бы этично. Что спасёт? Ведь в избе ни запоров, ни жалкенького крючка. Плюс сумерки. То есть выдать, что он один здесь, – глупо. Крах предсказуем.

– Ладно, спрошу пойду… – Он заставил себя повернуться и ушагал в избу. Там метнулся к окну, надеясь, это был сон.

Не сон. Банда – вон, за калиткой. Шавка, вбежав во двор, грызла шмат колбасы от пиршеств подле кострища… А не идут в избу потому, что там Гавшин. Вызнают, что там нет ментов, – крышка…

В Диме всё рухнуло. Он хотел провалиться сквозь землю, только б не быть в избе, окружённой шпаной. Думал, выскочив через хлев, мчать к кладбищу и в поля затем… Только шавка не даст, облает; банда нагонит и… Есть топорик. Обороняться? Этим он явит, что будет драться, – то есть что Гавшина, значит, нет. Что ж делать? Выйти спокойно, словно в избе их пятеро плюс полиция?

Вновь он, чёрт, здесь, в избе, хотя мог и вчера удрать, и сегодня! Не через Ивицы – так отсюда за речку…

Паранормальность! В том, что он здесь, нет логики. И её нет тем паче в кольях в могилах… Чем, в общем, дальше – тем меньше логики… Да он чокнулся от пропаж людей!!! Сев на корточки, он вскочил, представив, как, не дождавшись, банда врывается… режут… тело сжигают…

Он быстро вышел. Дождь брызгал в брюки с мокрого сумрака.

Банда сгрудилась и ждала, что скажет.

– Гавшин там… занят, – ляпнул он.

– А насрать!! – выдал Галкин из-под зонта над ним. – Делегация! Слышь, давай его! Не хрен портить могилы!!

Банда свистела и подымала шум. Пнув калитку, стали ломать её.

Дима сделал вид, что не хочет, чтоб в избе слышали, и сказал тише: – Гавшину надо, чтоб вы… бузили, – он изрёк «феней». – Взять вас за это… за хулиганство. Вот как.

– Ты порть могилы – не хулиганство?! Не было б Гавшина – мы б, мля…

Звякнула близ бутылка и разлетелась. Банда бесилась.

– Гавшина! Либо пéналя кличь из ваших, чёб не фуфло гнать! – и Галкин сплюнул. – Мы не уйдём, пусть выйдет!! Он, мля, полиция, или кто они?!

– Говорю: они, типа, – врал Дима, – ждут, чтоб вы кинулись, а они вас в кутузку.

– Н@х!! – гаркнул Галкин.

Банда драла в плетне палки и их швыряла. Дима попятился.

– Гавшина!!! – крепли вопли. – Пусть, мля, выходит! Ждёт, борзой, чтоб полезли, а он разбой пришьёт?! А сосёт пусть!!

И они ржали.

Дима ушёл в избу, где взял вилы, чтобы их сунуть, будь приступ, в первого.

Стёкла лопнули; внутрь влетели бутылки, палки; слышался хохот. Дима их видел в выстекленный проём в стене. Вспыхнул фонарик – им доставали в битые óкна. Темень сгущалась. Банда слилась с кустами, что вдоль калитки. Там совещались, как было слышно по бормотанию.

Галкин начал:

– Слышь, Гавшин! Выйди-ка! Тут пришли, чёб джипарь жечь. Кто пришли? Мужики пришли злые! Кладбище портил хрен… Выйдешь? – Он помолчал. – Не хочешь? Ну, а ваш пéналь? Пéналь, джипарь жжём! Твой он, а? Сучкин? Сучка не выйдет? Может, вас нет там? Мы, слышь, джипарь жжём!!

И банда скрылась. Ныла жесть корпуса, скрежетала пластмасса, звякали стёкла, слышались вопли… Что-то вдруг взорвалось, как гром. Вспухло зарево. Пахло химией. Дима лишь наблюдал трясясь. Он ник с вилами у стены в избе. Что-то звонко вдруг лопнуло там, во рву… Пламя вспыхнуло алым, с жёлтыми языками… стало багровым. Пламя плясало с громким шипеньем…

После – угасло.

Стало так тихо, что он понять не мог, отчего… По осколкам стекла он прошёл к окну; потянуло вдруг стылостью. Он, пошарив, поднял топорик. Крадучись, вышел. С ним был фонарик; но он боялся быть обнаруженным и шагал во тьме, слыша каждый свой шаг… Дождь кончился. Он задрал лицо. Проглянула плывущая в клочьях дымки луна… Гарь пахла. Дима собрался, сжавши топорик, и зашагал ко рву. Лунный свет серебрил хлам джипа. Слышался смех вдали. Банда явно ушла. Не стали лезть под огонь автомата, веря, что он с ментами.

Дима скривился, чтобы не думать. Он решил смыться. Сельские утолили месть, в темноте он пройдёт село. Ночь ходьбы – и к утру он на трассе… Он двинул вспять к избе; у проёма калитки, что была сломана, задержался. Свет луны вычленял обиталище под соломенной крышей с дырами окон. Рамы болтались… И Дима понял: стук невозможен: нет стекла, стучать некуда. Не в осколки же?

Стукнуть некуда! – исступлялся он.

И вдруг вздрогнул всем телом. Сотовый, что на поясе, ожил (хоть был разряжен). Дима взял трубку, но не сказал «алло». Плюс дисплей не горел. Он трясся; пальцы вспотели.

«Дима, иди ко мне…»

Это Лена?!

«Дим!» – звал одышливый голос.

– Где ты? – решился он.

«Обернись».

Дима выронил свой топорик. Сердце запрыгало. Затошнило.

«Я, Дим, в лощине…»

Он повернулся к Максову выкосу… Распахнулась лощина в призрачном свете. Склоны мерцали. А на дне – столб.

– Лен? – пискнул он в трубку.

«Дима, иди ко мне…»

– Что там делаешь?

«Дим, я жду…»

– Нет… Сама ко мне… Ты сама иди.

«Не могу… – её речь была плач. – Спаси…»

Он от ужаса пересохшим ртом выдавил: – Почему ты… не можешь? Что, Лен, нога болит?

«Да, нога», – повторила.

– Я, Лен, не верю… – Он отступил назад, сжавши трубку.

Тёмный столб произнёс:

«Трус…»

– Нет, Лен! Но… Ты стоишь… Причём нога? Ты мне врёшь… У тебя, Лен, мобильник?

«Да…»

– Я не трус… – Он горячечно думал. – Мы, знаешь, так давай: я к тебе – ты ко мне.

«Спаси! – она плакала. – Если б знал, как мне больно…»

– Как это больно? Ты ведь стоишь… Но… Ладно… – Сердце в нём ухало. – Подойду…

Он, дрожащей рукой взяв фонарик, сделал шаг, отдышался – и канул в травы ростом по шею. Он сразу вымок; брюки пронзало, а кожу жгло порой. Он светил себе пуд ноги, иногда подымал луч на Лену, видную плохо. Раз показалось, что её нет. Он вскинул трубку.

«Я, Дима, жду…» – услышал.

Он раздвигал траву… Вдруг сверкнуло. Он сел на корточки. Там был нож, что Влас отнял у Галкина и швырнул сюда. Дима взял его, но не встал, увидев: здесь земля вся сплошь камни. Чтобы скосить здесь, нужно сто кос порвать. Плюс он чувствовал, что сидеть не так страшно, как идти вниз, к столбу, утверждавшему, что он – Лена.

– Дим…

Голос рядом! И не из трубки. Он встал с фонариком. Лена близко. Но как-то блёкло… Да, силуэт был ленин. Он признал джемпер.

Та заслонялась. – Дим, не свети в глаза…

– Извини. – Он шагнул к ней.

Лена попятилась.

– Подойду, Лен?

Та отступала.

– Лен, ты куда?

– Мне больно.

– Нет, ты ко мне иди.

– Дим, нам в погреб.

Он задрожал, но понял:

– А! Там, где Макс?.. А Гавшин где?.. Влас и Хо, Лена, с вами?

– В погребе… – изрекла она.

И он вновь шагнул. Лена пятилась.

– Не пойду! – заявил он.

– Дим, погреб близко.

– Что, чёрт, ты пятишься? Для чего?

– Дим, в погреб…

– Там, Лена, все?

– Все…

– Шутите?

– Да, мы шутим…

Он продолжал идти.

Лена пятиться стала в бок.

Он замер. – Лен, ты куда?

– Я в погреб.

– Нет, фиг… Пусть выйдут!!! – вскрикнул он. – Не пойду туда.

Лена плакала прикрываясь. – Мне, Дима, больно…

– К чёрту!! – взвизгнул он. Осенило: – Лен, а вы живы?

Голос дрожал. – Дим, живы… Ты сказал… там, тогда сказал… жизнь отдашь за меня… Врал?

– Нет! – он топтался. – Но, Лен, мы быстро… Ради тебя лишь… Сделаешь, что там надо, и мы уйдём, Лен… Мне нужно быстро… Мне наплевать на них – на Хо, Власа, Макса с чёртовым Гавшиным… Дошутились… Знаешь, что джип сожгли?

– Дим, он здесь… – прервала она, исчезая. – Погреб.

Он видел в дверь в траве. Дверь была из пяти, может, досок, чуть приоткрыта. Он потянул её, чтоб раскрылась.

– Лена?

– Входи, Дим.

Он шёл с фонариком. Узко… после – пошире, но не просторно, как представлялось… Плоские камни сомкнуты сводом… Влага на стенах, на паутине… Он вдруг споткнулся… Кукла? Дальше – бутылки, пáтинный портсигар… чан, стёклышки и «летучая мышь» (фонарь) … мятый пыльный журнал сорок пятого года… валенок… в миске с плесенью – ложка… виделась каска, явно немецкая… И всё пыльное, кроме разве смартфона (тот, ленин, розовый) … Автомат отразил луч лаком, и Дима поднял взгляд.

Перед кучею – Лена. К ней от стен – корни, вроде от дерева. Сонм корней, тонких, бледных. Лена тряслась вся.

– Что с тобой? Что ты в этих корнях?

– Дим, подь ко мне…

До неё были метры.

– Нет, Лен… Пошли наверх.

– Дим! – она зашаталась.

Он влез под корни, чтоб подхватить её… Но его что-то дёрнуло, и он выронил нож с фонариком.

– Ох… – едва он дышал. – Как больно!.. Это, Лен, что здесь?

– Всё… – Она пятилась к куче, и луч светил в неё.

Согнут болью, Дима следил за ней: щёки впали под скулами, глаз ввалился, джинсы обвисли, точно на вешалке. Не сводя с него взгляда, с помощью рук, что ссохлись, Лена спиною лезла в кучу. Сверху – тлен Мытова, чей сапог спал с того, что теперь стало кости. Ниже Макс с Власом чуть шевелились; Власов глаз плакал. Рядом был Гавшин, бледный, истлевший. И сильно пахло: Максом, Хо, Власом, Гавшиным, Леной. Плюс пахло гнилью. Ниже под ними были лишь кости в рваных одеждах и в разной обуви… Лена лезла. Жуткие, но живые конечности скидывали прах мумий… Влезши на кучу, Лена вздохнула:

– Всё… – И с костлявой ступни её шлёпнулась, покатившись к очкам Хо, обувь. Дрогнув в конвульсиях, тело замерло.

– Ты меня что, подставила? – хныкал Дима. Хныкал и спрашивал слёзным тихим одышливым зовом, как и у Лены.

И Дима понял: зов был от боли – словно бьют гвозди в хребет и в череп. Слёзы текли; он вытер их и увидел, что плачет кровью.

Он понял многое.

Например, то, что корни, что вдруг впились в него, – жизнь избы. Их нельзя сорвать. Куча, понял он, вся из тех, кто попал сюда.

Дима встал и побрёл в корнях. Выйдя, глянул.

Звёзды сияли, и было стыло. Речка шумела понизу в тальниках. Склон взбирался к избе, что искрила обновлёнными окнами. Он зашагал к ней. Боль росла с каждым шагом. Корни держали. Дима застыл в слезах – и тогда понял Лену, что не могла уйти, что стонала и плакала, прикрываясь, чтоб он не видел капавшей крови.

Он ушёл в погреб.

Сделалось легче. Мир его с этих пор – здесь. Мир вовне ему чуждый…

Он, сев на каску, стал смотреть на мутнеющий луч фонарика и на кучу, где была Лена. И он стонал от мук. Он постиг, что с сих пор будет мучиться и заманивать в погреб тех, кто в Кут вселится, и что им будет пахнуть в избе, как прочими, кто погиб здесь.

Он будет – стук в окно в полночь. Тем, кого сманит, сдаст свои муки, влезет на кучу и – успокоится.