Текст книги "Полис, логос, космос. Мир глазами эллина"

В прямой связи с коллективизмом стоит складывание полисного патриотизма в Греции. Это, следует сказать, произошло не сразу. Так, героям Гомера – а его поэмы отражают самую раннюю стадию в становлении полисного греческого социума – патриотизм был еще практически чужд. Для вождей, изображенных в «Илиаде», скорее характерно поведение ярчайшего их представителя – Ахилла, который под влиянием чисто личной обиды, нанесенной ему «главнокомандующим» Агамемноном, самоустраняется от общего дела, отказывается воевать, а возвращается на поле боя лишь под влиянием другой, опять же чисто личной обиды – гибели своего друга Патрокла от руки троянского героя Гектора. Кстати, как ни парадоксально, именно этот последний – не греки, а их главный враг! – выступает в гомеровском эпосе образцом пламенного патриота. Ему принадлежат знаменитые слова:

 
Знаменье лучшее всех – за отечество храбро сражаться![48]48
  Hom. Il. XII. 243.


[Закрыть]
 

А вот в архаическую и особенно в классическую эпоху нормой для грека стала беззаветная защита родного города-государства от любых внешних врагов. Правда, подчеркнем, то был патриотизм узколокальный, полисный в прямом смысле слова. Афинянин был патриотом Афин, спартанец – Спарты, коринфянин – Коринфа, а не всей Эллады.

Две названные тенденции, индивидуалистическая и коллективистская, были не только взаимодополняющими, но и, конечно, противостояли друг другу, находились в диалектическом противоборстве. Такого рода «единство и борьба противоположностей» во многом обусловили само формирование античной полисной цивилизации.

Лишь в очень редких, единичных случаях одной из тенденций удавалось взять верх над другой, достигнуть решительного преобладания. Так, в Спарте безусловно восторжествовал коллективизм, что повело к подавлению личности. Об этом мы уже говорили выше. В некоторых полисах, наоборот, значительно сильнее были индивидуалистические начала, а это порождало совсем иные явления. В качестве примера можно назвать Сиракузы на Сицилии. История этого полиса в течение нескольких веков шла по одному и тому же заколдованному кругу: постоянные вспышки внутренней смуты, очень частое установление и свержение тиранических режимов. Можно сказать, что единственным стабильным фактором была постоянная нестабильность. Политическая жизнь Сиракуз протекала в рамках какой-то непрерывной смены одних и тех же картинок в калейдоскопе.

Кстати, характерно опять же диалектическое сближение противоположностей. В Спарте мы видим «подмороженную», окостеневшую политическую структуру и, как следствие, отсутствие движения вперед. В Сиракузах же – видимость бурной активности, но при этом, в сущности, вращение на одном месте, и в результате – то же отсутствие движения вперед.

Весь же остальной греческий мир располагался между двумя этими «полюсами». В типовом полисе индивидуалистическая и коллективистская тенденции сосуществовали примерно «на равных». Соответственно, периоды стабильности и смуты чередовались, сменяя друг друга. И в каждом государстве приходилось искать какой-то свой баланс между двумя началами.

Не только в разных регионах, но и на разных этапах истории Эллады этот баланс, естественно, оказывался неодинаковым. Так, Греко-персидские войны, когда сильна была необходимость совместного отпора общему врагу, породили усиление коллективизма.

Временем наиболее гармоничного равновесия между индивидуалистической и коллективистской тенденциями стала в греческом мире, особенно в Афинах, середина V в. до н. э. И, наверное, неслучайно, что именно этот хронологический отрезок вошел в историю как период наивысшего, неповторимого взлета древнегреческой полисной цивилизации, «золотой век Греции».

А впоследствии, в IV в. до н. э., в эпоху кризиса классического полиса, индивидуализм решительно восторжествовал над коллективизмом – и, наверное, уже до такой степени, что это стало несовместимым с основными полисными принципами. Баланс, на котором они зиждились, был подорван, и история классической Эллады подошла к концу. Но об этом речь пойдет уже в заключительной части нашей книги.

А пока хотелось бы еще представить индивидуалистическую и коллективистскую тенденции, так сказать, в лицах, на примерах конкретных деятелей раннегреческой истории. Воплощением индивидуализма в максимальной степени может считаться тиран, воплощением коллективизма – мудрец-законодатель. Из этого и будем исходить.

Среди тиранов архаического периода особенно яркими фигурами выглядят Кипсел и его сын Периандр, правители Коринфа. О приходе этой династии к власти Геродот рассказывает следующее. Коринфский полис в VII в. до н. э. был олигархическим, у власти стоял знатный род Бакхиадов. Откуда-то Бакхиадам стало известно прорицание, согласно которому мальчик, родившийся в семье коринфянина Эетиона, должен в будущем свергнуть их и стать тираном.

«Бакхиады послали десять человек из своей среды в то селение, где жил Эетион, чтобы убить младенца. Так вот, эти люди… ворвавшись в дом Эетиона, потребовали младенца. Лабда же (жена Эетиона. – И.С.) вовсе не подозревала, зачем они пришли. Думая, что они требуют ребенка из дружелюбия к его отцу, она принесла младенца и отдала в руки одному из них. А они уговорились дорогой, что взявший сначала на руки ребенка и должен его бросить оземь. Когда же Лабда принесла и отдала младенца, то дитя по божественному внушению улыбнулось. Этот человек заметил улыбку младенца, и какое-то чувство жалости удержало его от убийства. Тогда он передал младенца второму, а тот – третьему. Так ребенок прошел через руки всех десяти человек, и ни один не захотел его погубить. Тогда они отдали дитя назад матери и вышли из дома»[49]49
  Herod. V. 92.


[Закрыть].

Разумеется, вскоре посланные убийцы опомнились и вернулись за мальчиком. Но мать к тому времени успела спрятать его в сундучок, и ребенок не был найден. Сундучок, или ларец, – по-древнегречески кипсел; от этого события, по преданию, будущий тиран и получил свое имя.

Так он спасся и выжил, а повзрослев, стал крупным полководцем и в конце концов захватил-таки единоличную власть в родном городе. «Кипсел, воцарившись в Коринфе, был жестоким правителем: многих коринфян он изгнал, а других лишил имущества, а больше казнил», – пишет Геродот[50]50
  Ibid.


[Закрыть]. Но впоследствии граждане Коринфа вспоминали об основателе династии как об относительно милосердном владыке, потому что его преемник Периандр затмил отца суровостью.

Периандр правил в 627–585 гг. до н. э. В его время Коринф стал одной из наиболее влиятельных сил во всем греческом мире, центром крупной морской державы. Имея флоты в Сароническом и Коринфском заливах, Периандр развернул крупномасштабную экспансию как на западном, так и на восточном направлении. Под его контролем находились острова Ионического моря, территории на Пелопоннесе (Эпидавр) и др. Коринфский тиран поддерживал выгодные отношения с сильнейшими иноземными державами: на востоке – с Лидийским царством, на юге – с Египтом.

Стоявший у власти более сорока лет Периандр считался одним из самых авторитетных греческих правителей своего времени. Неслучайно различные полисы нередко избирали именно его третейским судьей в своих пограничных спорах. Суждения, которые высказывали об этом ярчайшем представителе архаической тирании античные авторы, выглядят парадоксальными. С одной стороны, он считался мудрым и справедливым правителем, даже включался в перечни «Семи греческих мудрецов». С другой – популярны были рассказы о чудовищных жестокостях, злодеяниях, творившихся этим тираном.

Чего только не рассказывали о Периандре! Свою жену Мелиссу он убил в припадке гнева. Тестя Прокла, правившего в Эпидавре, сверг с престола и взял в плен. Собственного сына Ликофрона изгнал из дома и долгие годы преследовал. Жителям подвластного ему острова Керкиры приказал выдать 300 мальчиков и послал этих детей на корабле в Лидию, чтобы там из них сделали евнухов. А однажды собрал всех коринфских женщин на городской площади и… раздел их донага.

Это, так сказать, идеальный тиран, «великий и ужасный». А вот – идеальный законодатель: афинянин Солон, современник Периандра. В 594 г. до н. э. он ввел в своем полисе весьма прогрессивный свод законов, а также провел серию важных политических и социально-экономических реформ, улучшивших положение демоса и в значительной мере ставших первым шагом к классической афинской демократии.

Реформы, впрочем, шли со скрипом. Как всегда бывает в таких случаях, у реформатора оказалось очень много противников и недоброжелателей. А полномочия Солона были даны ему лишь на год. Возникала реальная опасность: как только их срок истечет, преобразования будут отменены. Поэтому сторонники законодателя предлагали ему прибегнуть к чрезвычайной мере – взять всю полноту власти в свои руки, то есть стать тираном. Иными словами, пожертвовать буквой закона ради того, чтобы довести до конца благое дело реформ.

Но не тут-то было! Солон оказался убежденнейшим противником тирании. Вот его собственные слова:

 
Хмурая туча дождем проливается или же градом;
Пламенной молнии блеск в громе находит ответ.
А от великих людей гибнет город, и к единодержцу
В плен попадает народ, если в нем разума нет.
Кто вознесется превыше других, нелегко того будет
После сдержать, – обо всем надо размыслить сейчас![51]51
  Sol. fr. 10 Diehl.


[Закрыть]
 

Однако многие люди, в теории вполне соглашаясь с подобными воззрениями, к себе самим их, однако, не применяют. Принципиальность Солона заключалась именно в том, что он, отрицая тиранию, и сам не представлял себя потенциальным тираном:

 
…Если землю пощадил
Я родную и тирана власть суровую не взял,
То свое тем самым имя не покрыл позором я,
И мне нечего стыдиться: так скорее всех людей
Я склоню к себе…[52]52
  Sol. fr. 23, 8 sqq. Diehl.


[Закрыть]
 

Иронически пересказывает поэт-законодатель взгляды некоторых своих сограждан:

 
Нет, ни опытным, ни мудрым не был никогда Солон:
Божество ему давало много благ, но он не взял,
Радуясь, он сеть закинул, только вытащить не мог.
Помутился его разум, был он мужества лишен.
А вот я, чтоб только властью и богатством завладеть
Да тираном стать в Афинах на один всего денек,
Дал содрать с себя бы шкуру и весь род мой погубить[53]53
  Ibid. 1 sqq.


[Закрыть].
 

А когда уже в конце жизни Солона к власти в афинском полисе все-таки пришел тиран, Писистрат, то восьмидесятилетний мудрец, по рассказу Аристотеля, «стал с оружием перед дверьми и говорил, что помог отечеству по мере своих сил (он был уже весьма престарелым) и что ждет того же самого и от остальных»[54]54
  Arist. Ath. pol. 14. 2.


[Закрыть].

Кстати, Писистрат – тоже одна из самых ярких фигур в истории греческой тирании. Особенно отличался он разного рода хитрыми уловками и трюками, с помощью которых ему не раз удавалось обманывать афинян. Об одной из таких уловок рассказывает Геродот: «В Пеонийском деме (демы – округа, на которые делилось афинское государство. – И.С.) жила женщина по имени Фия ростом в 4 локтя без трех пальцев и вообще весьма пригожая. Эту-то женщину в полном вооружении) они (Писистрат и помогавший ему аристократ Мегакл. – И.С.) поставили на повозку и, показав, какую она должна принять осанку, чтобы казаться благопристойной, повезли в город. Затем они отправили вперед глашатаев, которые, прибыв в город, обращались по их приказанию к горожанам с такими словами: “Афиняне! Примите благосклонно Писистрата, которого сама Афина почитает превыше всех людей и возвращает теперь из изгнания в свой акрополь!” Так глашатаи кричали, обходя улицы, и тотчас по всем демам прошел слух, что Афина возвращает Писистрата из изгнания. В городе все верили, что эта женщина действительно богиня, молились смертному существу и приняли Писистрата»[55]55
  Herod. I. 60.


[Закрыть].

А овладев властью, тиран «отобрал… оружие у народа следующим образом. Устроив смотр войска у Тесейона (одного из афинских храмов. – И.С.), он пробовал обратиться к народу с речью и говорил недолго. Когда же присутствующие стали говорить, что не слышат, он попросил их подойти к преддверию Акрополя, чтобы могли лучше слышать его. А в то время как он произносил свою речь, люди, специально получившие такое распоряжение, подобрав оружие, заперли его в ближайшем здании – Фесейоне – и, подойдя, знаком сообщили об этом Писистрату. Окончив говорить о других делах, он сказал и об оружии – что по поводу случившегося не надо ни удивляться, ни беспокоиться, но следует возвратиться по домам и заниматься своими делами, а о всех общественных позаботится он сам». Об этом сообщает Аристотель[56]56
  Arist. Ath. pol. 15. 4.


[Закрыть], который выражается не очень ясно, так что может возникнуть вопрос: почему люди сложили оружие?

А ответ на самом деле предельно прост. Комплект вооружения гоплита был очень тяжел, достигая в совокупности 26 килограммов (греческий талант), а то и больше. Далее, поскольку полисное ополчение совпадало с гражданским коллективом, устроенный Писистратом смотр войска органично «перетек» в народное собрание. Гражданам теперь не было никакого резона без нужды держать на себе нелегкое бремя, и, естественно, каждый, сняв оружие и доспехи, положил рядом. Ну, а потом получилось так, как и описано у Аристотеля: тиран, замыслив хитрость, намеренно говорил негромко и издали. Люди, чтобы лучше слышать, подошли к нему ближе; при этом оружие с собой, конечно, никто не понес, и оно осталось там, где лежало, ведь не могли же афиняне предположить, что, пока они внимают Писистрату, за спинами у них его подручные тихонько соберут и спрячут «бесхозные» мечи, копья, щиты…

Иногда случалось, что один и тот же человек совмещал в себе законодателя и тирана. На рубеже VII–VI вв. до н. э. на острове Лесбос в северо-восточной части Эгейского моря кипела ожесточенная политическая борьба. Группировки аристократов сменяли друг друга у власти, на улицах гремело оружие, лилась кровь. Встал вопрос о посреднике-примирителе (эсимнете). Им был избран Питтак, гражданин хотя и не знатный (он был мельником), но за свою мудрость пользовавшийся всеобщим уважением. Питтак стал единоличным правителем полиса. Многие считали его тираном, например знаменитый поэт Алкей, вначале союзник Питтака, а потом его непримиримый враг, бичевавший главу государства в издевательских стихах: «Стал тираном Питтак, города враг, родины выродок…» Питтак покончил со смутой, установил гражданский мир, ввел свод письменных законов. А пробыв у власти десять лет и исполнив свою миссию, добровольно сложил с себя полномочия и вроде бы даже ушел на свою мельницу, чем особенно всех поразил.

О многих ранних законодателях как личностях известно очень мало, или данные о них не слишком достоверны. Это относится, например, к Залевку и Харонду, которые действовали в VII–VI вв. до н. э. и ввели своды письменных законов в ряде полисов Великой Греции (то есть заселенном эллинами регионе Южной Италии и Сицилии). О них самих почти ничего не сообщается, сохранились лишь некоторые их узаконения, производящие, кстати говоря, впечатление крайне архаичных, порой даже примитивных.

Приведем некоторые примеры законов Залевка и Харонда. Если кто-нибудь выбьет другому глаз, то за это следует выбить глаз ему самому. А если выбьют глаз одноглазому, то обидчик должен в наказание лишиться обоих глаз. Если кто хочет предложить проект нового закона, тот обязан явиться в народное собрание с петлей на шее: если закон не принимался, то инициатора тут же вешали на этой петле. Эта норма вводилась для того, чтобы у граждан не возникало желания слишком часто вносить немотивированные изменения в существующее законодательство.

Лишался гражданских прав мужчина, приведший мачеху для своих детей: если человек плохо заботится о собственных отпрысках, не лучше он будет заботиться и о делах родного полиса. Вообще, если гражданин разводился, а потом хотел взять новую жену, то она ни в коем случае не должна была быть моложе, чем первая. Подобные законы, скорее всего, служили укреплению семейных устоев.

Воин, проявивший трусость в бою, приговаривался к довольно странному, на наш современный взгляд, наказанию: он должен был три дня сидеть на агоре, у всех на виду, в женской одежде. А, с другой стороны, на городскую площадь запрещалось входить вооруженным людям; наказанием была смертная казнь.

Вокруг этих законов со временем наросли различные легенды и анекдоты о создавших их законодателях. Вряд ли эти рассказы соответствуют действительности, тем более что в них Залевка и Харонда часто путают, связывают один и тот же эпизод то ли с одним, то ли с другим из них.

Например, сын Залевка (или Харонда) якобы однажды выбил глаз одноглазому и должен был, согласно закону своего отца, совсем лишиться зрения. Законодатель, желая и сыну помочь, и закон соблюсти, предложил компромиссный вариант: он готов принять на себя часть наказания, положенного виновнику. Пусть один глаз выколют сыну, а другой – ему самому. Так и поступили.

Опять же, как-то Харонд (а может быть, Залевк), задумавшись, вошел на агору с оружием в руке. Спохватившись, что он по недосмотру нарушил собственный закон, законодатель выхватил меч и закололся – казнил сам себя, чтобы другим неповадно было.

Разумеется, верить во все это мы совершенно не обязаны. Ясно одно: в сводах законов начала полисной эпохи, наряду с архаичными и примитивными элементами (а им удивляться не приходится – ведь это же были самые первые шаги в развитии греческого права), четко прослеживается тенденция к укреплению коллективистских, общинных устоев.

Часть II
Интеллектуальные искания

Порыв и мера

Итак, начиная с архаического периода (VIII–VI вв. до н. э.) во всем бытии Эллады сосуществовали и противоборствовали две мощные тенденции: индивидуализм и коллективизм. «Рождение полиса» и «рождение личности» происходили одновременно, были разнонаправленными (и даже противоположно направленными) процессами, но при этом взаимно дополняли друг друга. Как проявилась динамика этих процессов в сфере культуры, духовной жизни?

Индивидуалистические начала находили выражение в духе состязательности, соревновательности, который пронизывал собой буквально все поры общества, был заметен на всех его уровнях, от войны до поэзии, от атлетики, бывшей уделом знати, до керамического производства, которым, естественно, занимались лица невысокого статуса. Напомним, что состязательность, о которой идет речь, часто называют в науке «агональным духом» (от греческого слова агон – соревнование) и что этот термин был введен в XIX в. известным немецким историком культуры Якобом Буркхардтом[57]57
  О значении работ Буркхардта см.: Momigliano A. Essays in Ancient and Modern Historiography. Oxf., 1977. P. 295–305.


[Закрыть].

Уже один из первых представителей древнегреческой литературы, поэт-мыслитель Гесиод (рубеж VIII–VII вв. до н. э.) говорит в поэме «Труды и дни» о том, что есть два вида зависти (для обозначения этого чувства Гесиод, творящий еще всецело в рамках мифологического мышления, употребляет имя Эриды – богини раздора). Одна зависть – пагубная, вызывающая вражду, а другая – полезная, творческая, побуждающая к соревнованию, к труду, к стремлению делать свое дело лучше, чем другие:

 
Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,
Станет и сам торопиться с посадками, с севом, с устройством
Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству
Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.
Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;
Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно[58]58
  Hes. Opp. 21 sqq.


[Закрыть].
 

Эти слова, сказанные на заре истории античной Эллады, и в последующие эпохи неоднократно находят подтверждение. В высшей степени характерна надпись, сделанная художником-вазописцем на одном расписном сосуде рубежа VI–V вв. до н. э.: «Расписывал это Эвтимид, сын Полия, так, как еще не расписывал Эвфроний»[59]59
  Куманецкий К. История культуры Древней Греции и Рима. М., 1990. С. 87.


[Закрыть]. Вот уж воистину: «зависть питает гончар к гончару»! И – горделивое осознание собственного превосходства.

Эвтимид (Евтимид) и Эвфроний (Евфроний) были двумя знаменитыми вазописцами своего времени, находившимися, как видим, в отношениях острой конкуренции. Собственно, их имена известны нам именно потому (и только потому), что они подписывали свои работы. Кстати, обратим внимание уже на сам этот обычай: он о многом говорит, ведь подписью-то снабжались не шедевры искусства, которым было суждено храниться в музеях и коллекциях, быть предметом внимания восхищенной публики, а самые обычные вазы, использовавшиеся рядовыми греками в своем повседневном быту, в основном на пирах. И цена-то этих изделий была ничтожной! Расписной сосуд самой тонкой и великолепной работы стоил в десять раз меньше, чем такого же размера сосуд из меди, в тысячу раз меньше, чем серебряный, в десять тысяч раз меньше, чем золотой[60]60
  Vickers M. Attic Symposia after the Persian Wars // Sympotica: A Symposium on the Symposion. Oxf., 1990. P. 105–121.


[Закрыть]. Расписная керамическая посуда считалась в Греции «посудой для бедных». Соответственно, мастер, делающий такую посуду, был в глазах окружающих (да и в своих собственных) даже не художником, а просто ремесленником. И тем не менее он тоже стремился увековечить свое имя.

Наверное, ни в одной или почти ни в одной другой человеческой цивилизации состязательность не была развита до такой высокой степени. Причем, подчеркнем, зачастую это была состязательность практически бескорыстная, не ориентированная на получение материальной прибыли. На современных Олимпийских играх и других спортивных турнирах победители и призеры получают крупные денежные награды, которые для них, конечно, служат далеко не последним мотивом участия в соревновании. А победители в древнегреческих Олимпийских играх получали. венок из листьев оливы на голову. Такой приз не стоил ровно ничего: в принципе, каждый мог пойти в оливковую рощу, нарвать листьев и сделать себе такой же. Но за этот олимпийский венок боролись, не щадя сил! Иными словами, стремились к победе как таковой – ну и, конечно, к почету, который победа порождала.

Атлеты относились к своим успехам очень трепетно. Проиграть или вообще не удержаться на однажды достигнутой высоте означало ударить в грязь лицом перед всей общиной и воспринималось как страшный позор. Вот несколько примеров, взятых из труда Павсания.

Один кулачный боец во время боя убил своего соперника. «Осужденный элланодиками (так назывались судьи на состязаниях в Олимпии. – И.С.) и признанный бившимся неправильно и потому лишенный права считаться победителем, он от огорчения сошел с ума… Войдя в школу, где тогда занимались 60 мальчиков, он, став у колонны, на которой держался потолок школы, свалил ее… Крыша свалилась на мальчиков»[61]61
  Paus. VI. 9. 6–7.


[Закрыть].

Другой гордившийся мощью своих рук атлет, «перестав выступать…тем не менее продолжал испытывать свои силы, натягивая каждый день большой лук. Но как-то ему пришлось уехать из дому, и тогда ему пришлось прекратить упражнение с луком. Когда же он, вернувшись, уже не был в состоянии натянуть лука, он, разведя огонь, живым бросился в этот костер»[62]62
  Paus. VI. 8. 4.


[Закрыть].

Агональный дух оказал необычайно плодотворное воздействие на греческую культуру, определил ее самобытность и неповторимость. Неслучайно именно Древняя Греция – родина такого феномена, как спорт. Да, в сущности, вся жизнь греков в каком-то смысле была спортом. Что бы ни делал эллин – воевал или писал стихи, принимал законы или ваял статуи, он всегда соревновался, стремился быть первым, победить всех соперников, обрести славу.

Зрителями же и судьями любого такого состязания выступали сограждане, жители полиса. Собственно, только в силу их присутствия, их оценки агон был возможен. А порой и сами полисы вступали в состязание друг с другом. Скажем, битва гоплитских фаланг в период расцвета Эллады гораздо больше напоминает не привычную нам «тотальную войну», направленную на взаимное истребление, а именно соревнование, где важен был моральный триумф, возможность провозгласить себя победителями. Количество жертв в этих гоплитских сражениях было, как правило, очень невелико – десятки погибших, а то и единицы. Требовалось вытеснить противника с поля боя. После этого бегущих врагов не преследовали и не добивали, ведь они сами, показав спину, признали собственное поражение. А победители, торжествуя, воздвигали на месте битвы трофей – посвященный богам памятник, сложенный из захваченных вражеских доспехов.

У греков было принято сразу после битвы проводить своеобразный конкурс, выявлять лучшего, наиболее отличившегося воина или полководца и награждать его. Так поступали обязательно, даже если обстоятельства никоим образом этому не способствовали. Вот пример. В 480 г. до н. э. эллинский флот одержал славную победу над персидским в морском сражении при острове Саламин. Война еще отнюдь не была закончена, в Греции оставалось сильное войско персов, опасность не миновала. Но что же делают греки сразу после боя?

Они, как рассказывает историк Геродот, «отплыли на Истм (перешеек между Пелопоннесом и Средней Грецией. – И.С.), чтобы вручить там награду за доблесть тому эллину, который в эту войну совершил самый выдающийся подвиг. Прибыв на Истм, военачальники получили у алтаря Посейдона вотивные камешки (то есть камешки для голосования. – И.С.), чтобы избрать того, кто получит первую и вторую награду. Тогда каждый из них положил камешки себе, считая себя самым доблестным. Вторую же награду большинство присудило Фемистоклу. Итак, каждый военачальник получил по одному голосу, Фемистокл же далеко превзошел всех по числу голосов, поданных за вторую награду. Из зависти эллины не пожелали присудить Фемистоклу первую награду и, не приняв никакого решения, возвратились каждый к себе домой»[63]63
  Herod. VIII. 123–124.


[Закрыть].

На самом деле, конечно, именно Фемистокл стал главным героем Саламинской битвы. Но, как видим, его «забаллотировали» коллеги – все из того же агонального духа, поскольку каждый из них хотел, чтобы его самого признали первым. Геродот упоминает тут зависть, о которой уже шла речь выше, в связи с Гесиодом. Этой зависти греков, которую нельзя не признать одной из характерных черт их «народного характера», нам еще и в дальнейшем предстоит касаться.

Если же в одном войске сражались отряды из нескольких полисов, то после победы конкурс иногда проводился именно между этими отрядами, а не между отдельными людьми. В 479 г. до н. э. союзная греческая армия разгромила персидскую при Платеях. А сразу после победы над персами греки… едва не схватились друг с другом! Закипел горячий спор между спартанцами и афинянами. И те и другие утверждали, что они сражались лучше всех, и требовали приза за храбрость. Мечи, только что убранные в ножны, были снова вынуты. Едва-едва удалось найти компромиссное решение: и афиняне и спартанцы согласились отложить свои амбиции и, чтобы ни тем, ни другим не было обидно, присудить награду какому-нибудь третьему городу из числа участвовавших в битве. Выбор пал на маленький полис Платеи – в ознаменование того, что именно на его территории удалось одолеть врага. Об этом инциденте рассказывает Плутарх[64]64
  Plut. Aristid. 20.


[Закрыть].

Иногда страсть греков к соревнованиям приводила к последствиям, которые нам могут показаться просто-таки безрассудными. Когда персидский царь Ксеркс в 480 г. до н. э. вторгся в Грецию, в первой битве с ним – в знаменитом Фермопильском ущелье – эллины потерпели поражение. Их армия во главе со спартанским царем Леонидом, хотя и сражалась мужественно и героически, все-таки не смогла сдержать натиск противников. И неудивительно: греков было всего-навсего около 7 тысяч. Очень мало… Особенно если учесть, что на противоположной стороне стояли несколько сот тысяч воинов.

Если бы греческие полисы выслали против персов тысяч 40–50 (а это было им вполне под силу), можно с уверенностью утверждать: врага удалось бы остановить, не пустить в центральные области Эллады[65]65
  Ср.: Hart J. Herodotus and Greek History. L., 1982. P. 94.


[Закрыть], ведь Фермопилы представляли собой очень надежный оборонительный рубеж. И тогда весь дальнейший ход Греко-персидских войн был бы совершенно иным. Опасность была бы ликвидирована в самом начале, Ксеркс не смог бы захватить, разрушить и сжечь Афины.

Но почему же греки этого не сделали? Дело вот в чем. 480 г. до н. э. оказался годом Олимпийских игр. И они не были отменены, несмотря на надвигающиеся вражеские полчища! Игры проходили как раз в тот момент, когда отряд Леонида противостоял «варварам» у Фермопил. Именно потому-то этот отряд и был таким маленьким: он выполнял, по сути, роль авангарда. А основное эллинское войско, как сообщает Геродот[66]66
  Herod. VII. 206.


[Закрыть], планировало присоединиться к нему после окончания игр. Но, когда они завершились, было уже поздно: персы разгромили Леонида и миновали Фермопильский проход.

Современному человеку подобная психология просто непонятна. Вместо того чтобы бросить все силы на отражение неминуемой военной угрозы, – отправляться в Олимпию и там соревноваться друг с другом в различных видах спорта, как будто ничего страшного и не происходит! Напомним для сравнения, что в XX веке Олимпийские игры в годы Первой и Второй мировых войн не проводились.

Конечно, необходимо учитывать и тот фактор, что древнегреческие Олимпийские игры, в отличие от современных, являлись в первую очередь религиозным праздником. С точки зрения верующих людей совсем отменить их и тем самым прогневить богов, чья помощь была столь необходима в пору грозной опасности, было бы неразумно. Но ведь можно же было найти компромиссный вариант. Например, справить праздник «по сокращенной программе»: полагающиеся религиозные церемонии провести, а от состязаний отказаться. Это позволило бы выиграть хоть несколько дней. Однако даже этого сделано не было: все состязания проходили, как положено. От удовольствия поучаствовать или посмотреть на них эллины не могли отказаться даже тогда, когда свобода и независимость их страны стояла под вопросом.

Впрочем, как ни парадоксально, сам тот факт, что греки даже в такой момент не изменили своему древнему обычаю, в каком-то смысле оказал им хорошую услугу: он произвел на Ксеркса сильное моральное впечатление. Можно себе представить реакцию персидского владыки и его окружения, когда они узнали, что эллины, как бы презирая многократно превосходящих врагов, предаются спортивным утехам! Знатные персы были поражены и обескуражены.

Вот как рассказывает об этом Геродот. Перед тем как процитировать, поясним: упоминающиеся ниже Тигран и Мардоний – персидские военачальники. Особенно знаменит был Мардоний. Зять Ксеркса, он выступил главным инициатором похода на Грецию.

«…К персам прибыли несколько перебежчиков из Аркадии… Их привели пред очи царя и спросили, что теперь делают эллины. Один из персов от имени всех задавал вопросы. Аркадцы отвечали, что эллины справляют олимпийский праздник – смотрят гимнические и иппические (т. е. спортивные и конные. – И.С.) состязания. На вопрос перса, какая же награда назначена состязающимся за победу, те отвечали: “Победитель обычно получает в награду венок из оливковых ветвей”. Тогда Тигран, сын Артабана, высказал весьма благородное мнение… Именно: услышав, что у эллинов награда за победу в состязании – венок, а не деньги, он не мог удержаться и сказал перед всем собранием вот что: “Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!”»[67]67
  Herod.VIII. 26.


[Закрыть]