Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

VII

В начале 1984 года вышла моя книга в соавторстве с Н.Д. Устиновым «Адаптация в информационных оптических системах», и я будучи в Министерстве зашёл к Зарубину, с целью подарить ему один экземпляр. На столе лежали какие-то бумаги, которые с вопросом: «узнаёшь?» Пётр Васильевич протянул мне.

Это были рисунки зданий нашего научно экспериментального мощного лазерного комплекса (НЭК «Терра-3»), располагавшегося на Балхашском полигоне. Рисунки были получены из ГРУ с пояснением, что сделаны они американцами на основе данных, полученных со спутников. Сами по себе рисунки не представляли никакой ценности, но американская интерпретация своих же фотоснимков, могла существенно повлиять на подготавливавшееся решение о прекращении работ по усовершенствованию бесперспективной установки «Терра-3». Дело в том, что разбросанные во круг зданий лазерного комплекса обломки строительной техники, принимались американцами за обломки ракет, сбитых данной лазерной установкой. Апеллируя к данным выводам, Зарубин стал с жаром уверять меня: раз американцы так решили, то это означает, что они либо уже имеют соответствующие средства или близки к их созданию. А в таком случае мы не должны закрывать «Терру» а, наоборот, интенсифицировать по ней наши работы.

Спорить со столь высоким начальником я не стал, да и права не имел, а про себя подумал: «вот так ошибки чужой разведки могут перевесить мнения своих учёных; впрочем, может быть это и не ошибки, а специальный вброс ложной информации?».

От Зарубина с той же целью подарить экземпляр книги я зашёл к Синцову, курировавшего Ленинградские оптические институты. Это был приятый молодой человек, прежде работавший в ГОИ, а после удачной женитьбы на дочери очень влиятельного партийного чиновника, возглавивший главк. Синцов был единственным из известных мне начальников, который не вписывал свою фамилию в авторы наиболее значимых публикаций своих подчинённых. Полистав подаренную книгу и увидев моего соавтора, он сказал:

– Полагаю, всё соавторство началось с атомного проекта, когда наши учёные путались в том, что было украдено, а что они сделали сами. Потому именно после атомного проекта соавторство расцвело такими пышным цветом. Проект давно закончился, а соавторство всё цветёт и благоухает.

Обсуждение соавторства показалось мне весьма опасным, ибо мой соавтор был не просто начальником, а Генеральным Конструктором и в придачу сыном министра Обороны, так что после нескольких ничего не значащих слов я удалился. Но возник и остался без ответа вопрос: не приносит ли воровство тому, кто пользуется его результатами, вместе с большими плюсами и мленькие минусы?

VIII

Елизавета Зарубина умерла в 1987 году. Похоронили её на Калитниковском кладбище рядом с могилой мужа. Пётр Васильевич предупредил, что поминок не будет. Однако несколько старых физтехов, зная как сын боготворил свою мать, захватив пару бутылок водки, всё же приехали вечером к Петру. Во время импровизированных поминок Пётр вспоминал многие семейные истории, и в частности, как перед отъездом отца в Америку Сталин пригласил к себе всех, готовивших предстоящую разведывательную операцию, и, прощаясь, вождь обратился лично к Василию с напутствием: «Товарищ Зарубин, берегите вашу жен у».

«Да, хорошей памятью обладал наш вождь и, наверное, высоко ценил женскую верность», – решил я, после того, как Федюшин пересказал мне пожелание Сталина.

А о том, что Елизавета была еврейкой, и что у евреев не приняты поминки, гости узнали, лишь уходя и прощаясь со своим однокашником.

IX

В конце 80х годов МОП переживал не лучшие свои времена, а тут ещё и дополнительный переполох: Синциов, начальник главка оказался шпионом. Арестовали Синцова при передаче секретной информации и сведений о том, от кого он её получил. Среди списка лиц, с которыми контактировал Синцов, на первом месте значился Пётр Зарубин. Последнее было вполне естественно, ибо все проекты, выполняемые «Астрофизикой», базировались на оптических системах, создававшихся в тех самых институтах, которыми курировал Синцов. Петра Васильевича не арестовали, а ограничились простым увольнением из министерства.

Когда-то супруги Зарубины выискивали в Америке источники секретной информации, полезной для Советского Союза, а вот теперь таким источником информации, но, наоборот, «для загнивающего капитализма», послужил их родной сын. Во истину: «пути Господни неисповедимы».

Пусть «этот» убирался в свою вонючую Америку

I

В подмосковном дачном посёлке Салтыковке, мы (я, бабушка и мама) оказались после эвакуации. Здесь жила бабушкина сестра, которая присмотрела нам небольшую комнатку на втором этаже старого дома, ещё дореволюционной постройки. Помимо комнаты с большой старинной печкой нам принадлежали неотапливаемые кухня, терраса и большой балкон. Со временем была прикуплена часть первого этажа, сделан отдельный вход, и к нам отошёл довольно большой земельный участок со старыми деревьями: елками, берёзами и липами. После газификации посёлка все вновь пристроенные комнаты и террасы были утеплены, так что практически из ничего возник вполне приличный загородный дом, который часто посещали мои друзья, а с постройкой двухэтажной русской бани частота таких посещений только увеличилась.

Несмотря на то, что уже в течение пятнадцати лет я почти всё время находился в Штатах, тем не менее хотя бы раз в год обязательно навещал свою Салтыковку. Вот и нынче, прилетев в Москву и переночевав в городской квартире, я рано утром уже был на Курском вокзале. Пристроившись у окна загородной электрички, я с умилением смотрел на проплывавшие мимо знакомые пейзажи. Через двадцать минут промелькнула Никольская церковь, за которой сразу следовала Салтыковка. Я вышел из вагона, поднялся по косогору и свернул на Нижегородскую улицу.

Мой дом показался сразу, как только я пересёк Большую Прудовую. Из тех, кто во времена моего детства жил в этом доме не осталось никого, и нынче в качестве соседей я имел некую Веру Яковлевну с её пятидесятилетним сыном Олегом.

II

Чем ближе я подходил к своему дому, тем шаги мои невольно убыстрялись. И вот я открыл калитку и вошёл во двор. Но вместо ожидаемой тихой, мирной, родной атмосферы, которой обычно встречал меня мой старый дом, ко мне с лаем бросилась чужая здоровенная овчарка. Собака явно демонстрировала себя хозяйкой и защищала дом от чужого. Как во двор попала эта собака? – промелькнуло в моём сознании, и тут я увидел, что значительная часть забора, отделявшая мой участок от соседей, снесена.

На лай вышел Олег и стал орать, утверждая, что это его кусок участка и я должен перенести свой забор. У меня хранился утверждённый поселковым советом план участка и потому, не обращая внимания на крик соседа, я открыл дверь в дом и поднялся на второй этаж. То что я увидел, повергло меня в ужас: окна были разбиты и весь пол покрывали осколки стёкол. От шикарных витражей, которые когда – то я так старательно подгонял к нестандартным рамам террасы, практически ничего не осталось. Характер разбитых окон показывал, что камни летели со стороны соседского участка. Я спустился с лестницы, закрыл входную дверь и отправился в милицию.

Около здания, где размещались блюстители закона, толпилось несколько человек. Появившийся вскоре младший лейтенант обвел всех присутствующих равнодушным взглядом и, обращаясь ко мне, сказал:

– Ну, что у них за дела, я знаю, а вот что у вас?

– Очень важные и очень секретные – ответил я полушутя, полусерьёзно.

– Проходите, – пригласил милиционер.

Мы миновали стоявшего в дверях дежурного и оказались в маленьком кабинете. Хозяин занял своё место за столом и, не говоря ни слова, уставился на меня. Я растерялся, не зная с чего начать: то ли сразу «дать на лапу», то ли вначале рассказать о деле. Проблему решил милиционер, который не выдержал наступившей паузы и раздражённо буркнул: «Ну, что, я жду».

Тут все сомнения исчезли. Я быстро достал приготовленную купюру в пятьсот рублей и положил её на стол. Денюжка мгновенно исчезла, а младший лейтенант, как будто только сейчас увидел меня, весьма любезно пригласил сесть и попросил рассказать о причине, приведший сюда столь почтенного господина. Я объяснил в чем дело, после чего мы на джипе «поскакали» ко мне домой. Осмотрев произведённые разрушения, милиционер направился к соседскому входу. На звонок вышел Олег, а за ним появилась и его мамаша, которая, как только увидела блюстителя порядка, начала кричать, что американцам не место в России, и в завершение своего монолога потребовала:

– Путь «этот» (здесь она указала на меня) убирался в свою вонючую Америку.

«Как изменились времена, – подумал я, – прежде она кричала бы: убирайся в свой Израиль, а ныне – в Америку. Явный прогресс!» Не дослушав весьма чёткие требования Веры Яковлевны, милиционер пригласил Олега в машину, и теперь уже втроём мы вернулись в милицейский участок.

Здесь меня и Олега рассадили по разным комнатам и попросили каждого описать то, что случилось. Я аккуратно выполнил задание и изложенное отдал младшему лейтенанту, украсив свой труд дополнительной купюрой прежнего достоинства. В своих показаниях Олег не признал ни то, что разбил окна, ни то, что снёс забор, и так как свидетели отсутствовали, то суд, получивший бумаги из милиции, признал их недостаточными для возбуждения дела.

А иди ка ты…

I

Кое-как я восстановил свою Салтыковку и теперь мог навестить старых приятелей. Я давно не виделся с Виталием Рождествиным, профессором МТУ, и мы сговорились поужинать в ресторане «Прага». Однако назавтра Рождествин перезвонил и предложил перенести встречу к нему в кабинет.

– У меня будет ни чуть не хуже ресторана, а поболтать – так намного удобнее, – уверил меня Виталий.

Познакомились мы тридцать пять лет назад, когда молодой, красивый, улыбающийся незнакомец вошёл в мою лабораторию и, смутившись, тихо спросил:

– Могу я видеть начальника?

– Прошу сюда – сказал я и поднялся навстречу вошедшему.

Тогда Виталий был сотрудником кафедры профессора Когашева, который после договорённости с Устиновым (моим большим начальником) о совместных работах, послал Рождествина ко мне, чтобы определить тематику исследований.

О старике Когашеве я слышал много разных баек. Особенно мне нравилась одна: когда он предлагал подвести кого-нибудь на своей «победе», то всегда предупреждал: «Мужчин я подвожу за маленькое, но приличное вознаграждение, а женщин за большое и неприличное».

Обсуждение совместных работ являлось чистой формальностью, ибо Устинов просто хотел помочь МТУ. Не веря в научно-технические возможности этого училища, я не обременял Рождествина слишком сложными проблемами, и это служило хорошим базисом для возникшей между нами дружеской симпатии.

II

Опоздав минут на двадцать, в начале пятого я вошёл в кабинет Рождествина. Стол для совещаний был уставлен бутылками коньяка и различными закусками. Хозяин сидел в центре стола в окружении четырёх своих сотрудников.

– Ну, наконец, а то я начал думать, будто тебя, как иностранца, не пускают через нашу проходную, – с этими словами Рождествин вышел из – за стола, и мы обнялись. – Сил не было тебя дожидаться, так что я уже принял пару рюмок, исключительно за то, чтобы ты скорее пришёл, но вот ты – здесь, и теперь мы можем выпить за встречу.

Рюмки быстро наполнили, чокнулись и выпили. Среди присутствующих я хорошо знал лишь Валентина Шумилова, работавшего с Рождествиным с момента нашего знакомства. Вскоре в кабинете остались только: хозяин, я и Валентин. Зазвонил телефон. Рождествин поднял трубку и, произнеся:

– Хорошо, сейчас буду, – бросил её на рычаг. – Игорь, в конференц-зале идут выборы на научные должности, и мне необходимо для кворума проголосовать. Я буквально на десять минут. Только не уходи, я очень скоро – пробормотал сильно нетрезвый Рождествин и, покачиваясь, скрылся за дверью.

– Валентин, ведь Виталий абсолютно пьяный, почему вы его не остановили? – удивился я.

– А зачем? – в свою очередь удивился Валентин, – это обычное его состояние, и все в училище к этому давно привыкли.

Мы помолчали. Прерывая возникшую неловкость, я спросил:

– Валентин, а вы бывали в Штатах?

– Да, у меня там сын живёт, – и после паузы добавил, – и двое моих внуков.

– Так почему же вы ещё здесь. Жена, наверное, спит и видит быть рядом с внуками. – предположил я.

– Так она рядом с внуками, а я…

Фраза была прервана появлением Рождествина, который сразу же, подойдя к столу, стал разливать коньяк в опустевшие рюмки. Валентин поднялся и, несмотря на уговоры хозяина «дёрнуть на посошок», откланялся.

– Что-то Валентин сегодня грустный, – заметил я.

– Сейчас уже ничего, было хуже, – сказал Рождествин. – Знаешь, его сын и жена, точнее уже бывшая жена, уехали в Америку. Сколько лет я знал Валентина, но никогда не догадывался, что его жена – еврейка. Мало того сын тоже женился на еврейке, и они сбежали в Штаты. Валентин собирался последовать за ними. Но тут мы все напряглись, разженили его, взамен нашли свою бабёнку и недавно сыграли свадьбу, так что сейчас вроде бы всё в порядке – спасли друга. А между прочим я на самом деле не Рождествин, а Рождествинский, – без всякого перехода сказал Виталий и заплетающимся языком стал пояснять: Рождествинский – это фамилия священников. Мой дед был священником, и в те антихристианские времена отцу пришлось немного изменить фамилию. Теперь всё, слава Богу, встало на свои места, и я обязательно верну себе настоящую фамилию.

В этот момент дверь отворилась, и в кабинет нетвёрдой походкой вошёл невысокий плотный мужчина. Он был существенно моложе нас, так что не было ничего странного, что я прежде никогда его не видел среди сподвижников Рождествина. Появившийся был сильно «навеселе». Он не подошёл к столу, а прошёлся пару раз туда и обратно вдоль стены, после чего уставился на меня и громко произнёс:

– Иди ка ты на х-й!

– Борис, брось, забудь, это наш гость, иди сюда, давай выпьем, – запричитал Рождествин, обращаясь к вошедшему.

Но не тут-то было. Борис ещё раз повторил мне своё пожелание и, хлопнув дверью, удалился.

– Не обращай внимание, это мой заместитель по НИРам. Именно он отвечал за работы с той американской компанией, с которой мы вместе с тобой начинали когда-то работать. После того, как ты покинул эту компанию, прервались с ней и наши связи. Теперь Борис не любит американцев, а заодно и тех русских, кто с ними работает. Большой патриот. Ну, ладно, забудь. В принципе, Борис – наш парень. Правда, немножко выпил, но это простительно: отмечает в своём кабинете юбилей (черт подери, забыл какой), – пояснил ситуацию Рождествин.

Минут десять разговор вращался вокруг наших детей, когда вновь появился Борис. Теперь вошедший подошёл и плюхнулся на стул около стола. Рождествин протянул Борису рюмку коньяка, и Борис с прежним обращением ко мне:

– Пошёл бы ты на х-й! – залихватски опорожнил рюмку.

Ситуация была крайне необычной: меня впервые посылали на три буквы, да ещё делали это на полном серьёзе и ни где-нибудь, а в стенах училища, в котором я когда-то читал лекции и долгое время являлся членом докторского Учёного Совета.

После рассказа Рождествина о роли Бориса в работе с прежней нашей американской компанией мне стала понятна причина его злости. Конечно Борис не знал и не хотел знать всех деталей – ему важно было только одно: деньги перестали поступать. Пьяное воображение порождало единственную мысль: я и ни кто другой – есть виновник его «обнищания» и (самое ужасное!) живу там в Америке на его «кровные», и с ним не делюсь.

Вначале, понимая абсурдность возникшей ситуации, я попытался обратить всё в шутку, произнося слова типа:

– Послушай, Боренька, там, куда ты меня посылаешь, я никогда не был и боюсь не найти дороги, так что иди ты первый, а я уже как-нибудь за тобой поплетусь.

Но все попытки перевести ситуацию в шутку оканчивались одним и тем же – Борис выпивал очередную рюмку с прежним напутствием. Внезапно у Рождествина зазвонил мобильный телефон, и пока хозяин отвечал, я тихо сказал Борису:

– Ты, говно собачье, не видишь, что я над тобой смеюсь, ты – мерзкая мразь, не достойная даже презрения…

Я не успел продолжить начатый ряд нелестных определений, как вдруг получил сильнейший удар кулаком в ухо. Как разворачивалось действие дальше, я точно не помню. Всё происходящее я стал осознавать только с того момента, когда Борис уже лежал на животе на полу, а я, опираясь коленом в спину поверженного врага, мерно приподнимал за волосы его голову и стучал ею о пол. Внезапно мысль – не убей – пронзила меня, и вместо ударов о пол я стал возить голову по шершавому паркету. Как бы всё кончилось неизвестно, но в этот момент меня, как струя холодной воды, отрезвили слова Рождествина, продолжавшего говорить по телефону и громко воскликнувшего:

– Ой, подожди, здесь у меня очень интересно – драка идёт.

Я отпустил своего врага. Быстро поднялся. Схватил куртку, висевшую рядом на стуле, и направился к выходу. У двери я обернулся и в последний раз взглянул на Рождествина. Виталий застыл, держа в руке телефонную трубку, а на физиономии у поднимавшегося Бориса было множество кровавых царапин, похожих на те, которые оставляет крупнозернистая наждачная бумага на доске из дешевого дерева.

III

Возбуждение переполняло меня, а когда внутренняя дрожь входила в резонанс с внешней, жуткая конвульсия пробегала по всему телу. Я не поехал домой, а в метро вошёл в поезд, идущий в противоположном направлении, и через остановку вышел на станции Площадь Революции. Я поднялся на эскалаторе, вышел на свежий воздух и пошёл по направлению к Красной Площади. Ухо и ближайшая к нему часть щеки сильно болели, но боль не мешала чувствовать и ощущать радость игравших мышц, напоминавшую ту, которая разливалась по всему телу много-много лет назад, когда я вечерами в трамвае возвращался из столярного цеха домой.

– Как это мне удалось! Откуда взялось столько силы? – думал я, вновь и вновь перебирая в памяти только что произошедшее.

Правда, последние годы я по утрам бегал и делал кое-какие физические упражнения, но этого было явно недостаточно. Какая-то особая энергия, накопленная за всю прожитую жизнь, вдруг в одно мгновение превратилась в физическую, повергшую врага к моим ногам. Я вспомнил рассказ мамы о том, как в день победы 9 мая 1945 года, она привезла меня, четырёхлетнего малыша, из Загорска сюда на Красную Площадь. То была великая народная победа, а сегодня, я почти случайно иду по той же брусчатке, празднуя маленькую, но такую важную, свою личную победу.

Я вернулся в Лас-Вегас и старался забыть произошедшее в России. Удалённость от места событий помогала, но только частично, и чем больше времени проходило со дня возвращения, тем всё больше крепла моя решимость продать свою Салтыковку.

Я понимал, что, живя в Лас-Вегасе, не могу её защитить, а причин, по которым агрессивность соседа вдруг бы снизилась, не просматривалось. Немного успокаивало, что Олег не спалит Салтыковку, ибо тогда сгорит и его часть дома. Однако никакого сомнения не оставалось в том, что соседская злоба будет только усиливаться.

Goodbye, Салтыковка!

I

И вот в последний раз я иду по той самой Нижегородской улице, по которой более шестидесяти лет назад ходил в детский сад, но теперь она выглядела совершенно иначе: вместо старинных деревянных, построенных ещё до революции домов, красовались кирпичные двух-трёх этажные коттеджи. Величественные дубы, сосны, ели и берёзы пропали, а на их месте красовались лужайки с аккуратно подстриженными кустами. Вид этих скучно-праздничных газонов напомнил слова Лерки, моего соседа, одногодка, с которым я случайно столкнулся пару дней назад:

– Игорь, ты заметил, что вместе с нами и природа уходит из Салтыковки. Вот уже лет десять, как я не видел ни одной лягушки у себя на участке, а ведь прежде от них отбоя не было. А о майских жуках и говорить нечего.

На перекрёстке я свернул на Большую Прудовую, ведшую к тому самому Золотому пруду, вокруг которого маленьким мальчиком гулял со своей бабушкой. У пруда я присел на скамейку, поставленную около когда-то росшей здесь большой старой сосны. Тогда прямо напротив на другом берегу росла почти такая же сосна, и, отражаясь в воде, изображения обеих сосен касались своими верхушками друг друга. Давным-давно старые сосны были срублены, и сейчас в чуть подрагивающей воде вместо привычных их изображений отражались медленно проплывавшие пустые, белые облака.

На противоположном берегу, чуть правее, из-за разросшихся кустов сирени выглядывал дом художника Львова. Я учился с его внучкой в одном классе и иногда вечерами меня приглашали сюда на чай с сушками. Над столом с потолка на витиеватых бронзовых держателях спускалась старинная керосиновая лампа, а на столе пыхтел медный самовар. Дед любил читать вслух Дон Кихота и часто рассказывал нам, детям, об истории Салтыковки.

Однажды в воскресный день он повёл нас к Серебряному пруду и показал место, где находилась дача, которую арендовал Левитан в конце семидесятых годов девятнадцатого века. Тогда после покушения на царя Александра II, вышел указ, запрещавший евреям жить в «исконно русской столице». В то время он был студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества и писал окружавшие его пейзажи. Один из эскизов Серебряного пруда сестра Левитана без ведома брата отвезла в Москву и уговорила Третьякова купить его, что позволило оплатить аренду и молодому художнику продолжить учёбу.