Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

III

Николая Александровича я помнил плохо, зато на всю жизнь запомнил его корзину с фруктами. Мне было лет двенадцать. Как-то ближе к вечеру я прибежал с улицы домой и застал бабушку, чаёвничавшую с неизвестным мне господином.

– Николай, познакомься, мой внук, Игорь, – сказала бабушка и в ответ на мой вопросительный взгляд добавила, – а это – Николай Александрович, гость из моей юности.

После чего, указывая мне на вазу с виноградом, предложила:

– Попробуй, эти дамские пальчики привёз Николай Александрович.

Я с удовольствием поглощал виноград и одновременно старался разобраться, откуда появился этот друг, и чего ему от моей бабушки нужно. Тем временем уже стемнело, и Николай Александрович стал прощаться.

– Это твоё окончательное решение? – спросил гость.

Да, окончательное. Прощай! – ответила бабушка.

Николай Александрович поцеловал бабушке руку и вышел. Она прошла на балкон, и я последовал за ней. Гость шел сгорбившись. Ни разу не оглянувшись, он вышел за калитку и вскоре скрылся из виду.

Мы вернулись за стол и, не дожидаясь моих вопросов, бабушка объявила:

– Сегодня я получила предложение выйти замуж.

Наверное она увидела испуг на моём лице и потому поспешила меня успокоить:

– Не волнуйся, я отказала. Когда мне было шестнадцать лет в нашем местечке, Сычевке, появился ссыльный студент. Звали его Николай. Он был не похож на иногда появлявшихся в наших краях ссыльных студентов: грязных, оборванных, бородатых, часто в треснутых очках. Среди евреев их называли малахольными, а иногда мишугинами. Николай был другой – всегда чисто выбритый, аккуратно одетый и, как это тебе сейчас не покажется странным, казался высоким. В нашем местечке жили и русские, и евреи. Жили мирно. Никаких погромов, но и никаких смешенных романов. Но Николай был чужак, в каком-то смысле – особый случай, и в него влюбились все девушки.

Бабушка задумалась и помолчав предложила:

– Игорёк, давай поиграем в картишки, а о бывшем ссыльном студенте мы поговорим как-нибудь потом, на досуге. Этот досуг так никогда и не случился. Но теперь после этого странного визита, когда бабушка шла на вечерний променад к пруду, она говорила мне:

– Пойду прогуляюсь к морю.

Читая письмо бабушки, я слышал её голос и старался представить себе, чтобы она чувствовала, если бы вдруг увидела своего внука подплывающего к тому самому Колпашеву, которое стало почти на тридцать лет убежищем друга её ранней юности. А читая письмо Николая Александровича, я старался понять те стимулы и причины, побудившие его прожить именно ту жизнь, которую он прожил. Теперь от Колпашево я ожидал не только встречи со своим старым школьным товарищем, но и, ступая по тем же камням, по которым когда-то хаживал старый революционер, эмоциональное осознание того, что тот сгорбленный, старик уносил с собой, выходя из нашей калитки.

IV

Колпашево – село городского типа, от которого у меня остались в памяти широченная Обь и деревянная мостовая, составленная из брёвен, вбитых стоймя глубоко в грунт и плотно пригнанных друг к другу. Время, морозы и влага отшлифовали дерево так, что кольца, соответствующие возрасту деревьев, в совокупности составляли четкую, необычно привлекательную, полу абстрактную картину.

Забросив рюкзак в гостиницу, я сразу же направился к Васе. Вечерело и он уже был дома. Удивление. Радость встречи. Знакомство с молодой женой Ольгой и годовалой дочкой Настей. Импровизированное застолье. Радостный смех, когда вспоминали школьные проказы. И вместе с выпитой бутылкой водки – отрезвление действительностью. Однообразие полковой жизни, тоска, никакого общения, кроме компанейского пьянства. На мой вопрос:

– А как же офицерский корпус?

Вася ответил прибауткой:

– Как надену портупею, так тупею и тупею.

– А как же охота, рыбалка, они то ведь украшают твою жизнь?

– Да, пока был один, почти всё свободное время проводил на охоте, а как женился, так всё больше сижу дома. Сам то я попривык, да и служба отвлекает, а вот Ольгу жалко, она стонет от такой жизни и всё чаще грозится сбежать к матери на Украину, – поглядывая на жену, грустно констатировал школьный товарищ.

Дальше всё получилось совсем не так, как я предполагал. Во время работы в воинской части я несколько раз издали видел Васю, который старательно делал вид, что меня не замечает. Поведение Васи я понимал, но оправдать не мог. Всё, что сообщалось воинской частью в Москву, оказалось, как и предполагалось, чистейшей выдумкой, единственной целью которой было привлечь внимание московского начальства.

В перерывах между анализом записанных радиолокационных сигналов я бродил по Колпашеву и старался найти следы бабушкиного Николая. По адресу, указанному на конвертах, стоял новый дом, где размещался продуктовый магазин. В школе кроме самых общих слов о старом учителе я тоже ничего не узнал, а обращаться в местный горсовет мне не хотелось.

Вечерами я выходил на берег Оби, садился на старую корягу и, отмахиваясь веткой от надоедливой таёжной мошкары, старался услышать шорох прошедших лет. К сожалению, эмоционального вдохновения на какие – либо открытия у меня не хватало и приходилось ограничиваться «философствованием». Меня не особо интересовало, почему сын священника превратился в революционера (Бог с ним! Или точнее не с ним). Я хотел понять, что заставило Николая поменять активную жизнь на полусонное существование. Почему он не уехал куда-нибудь в Европу или за океан, где, как многие его соратники, смог бы как-то устроиться.

Сконструировав несколько, как мне тогда казалось, вполне разумных конструкций, объяснявших принятый Николаем образ жизни, я тем не менее не смог ответить на главный вопрос: являлся ли он результатом поражения и сильного потрясения, обусловленного крушением юношеских идеалов, или Николаю открылось некое высшее понимание сути человеческой жизни, указавшее ему тот путь, по которому ему следует идти.

V

В последний день Вася, уловив момент, когда около меня никого не было, подошел и предложил поужинать в кафе «На полянке». Кафе оказалось обычной забегаловкой. Зато меню было необыкновенно экзотичным: медвежатина, лосятина, разная дичь и речная рыба. Вначале разговор не клеился, но после нескольких рюмок местной сивухи и моего рассказа о Николае Александровиче, о его жизни здесь в Колпашеве ситуация стала выправляться.

– В твоих словах всё время слышалась некая жалость, – сказал Вася, – думаю, ты не прав. Я, например, хотел бы прожить так, как это получилось у Николая. Возможно, что в конце, мне бы, как и ему, показалось, что Алые Паруса проплыли мимо. Возможно. Но сегодня я был бы не прочь оказаться на месте Николая.

– Ты путаешь жалость с грустью. И я не уверен, что Алые Паруса проплыли мимо. Просто они показались слишком поздно. Зато он о них помнил, пусть подсознательно, но помнил и не явно, но ждал, – не согласился я с Васей. – А интересно, что же тебе мешает повторить его путь?

– Всё – и моё настоящее, и моё прошлое. Вот мы кончали школу, и ты был свободен, мог выбирать. Я же, потеряв два года, должен был сразу же после сдачи выпускных экзаменов загреметь в армию. Единственно, что мне позволили это – поступить в военное училище. Тогда я рассуждал так: раз уж деваться некуда, то лучше самому командовать, чем исполнять команды других. Глупый был и не догадывался, что те, кто отдаёт команды, тоже исполняют команды «других».

– А я помню, как ты собирался поступать в духовную семинарию.

– Да, я думал, что лучше церковь, чем армия. Но не получилось. В паспорте я значусь мордвин. А в действительности я – эрзянин. После Революции эрзян объединили с мокшанами и обозвали всех мордвинами. Для эрзянина мордвин – это почти так же, как «жид» для еврея. Отец мой – православный, а мать – из семьи, придерживавшейся, так называемой, народной религии, и меня не крестили. Из-за этого моё заявление о поступлении в семинарию отклонили.

– Так считай, что тебе повезло, – заключил я.

– Не скаж и. В конце концов от священства я мог бы избавиться, а вот от офицерства – никаких шансов, только по здоровью, но, увы, я здоров, как бык.

Вася помолчал, а потом продолжил:

– Чем привлекательна жизнь Николая, так это тем, что им никто не командовал. Он никого не обманывал, и ему никто не лгал. Он делал то, что мог и что хотел. Был всегда сыт и в тепле, да и баба была под боком…

И вдруг тон Васи изменился. Он стал резким, неприятным, отталкивающим:

– Сейчас ты находишься в нашем раю. Месяц, полтора и задует дикий холодный ветер с дождём, который затем сменится снегом. Сибирский мороз – это нечто особенное: всё сжимается в единый ледяной ком, и тогда жалеешь только об одном, что ты – не медведь, а так хочется оказаться один на один в своей берлоге, и чтобы тебя никто не трогал.

– Насколько мне известно, по истечению какого-то срока ты можешь просить перевода в другую воинскую часть, – попытался я успокоить Васю.

– Да, я примериваюсь к трём вариантам: Камчатка, Аральск и Балхаш. Что ты знаешь об этих местах?

– Я был на полигонах Камчатки и Аральского Моря. По образу они очень похожи на твой, и отличаются только своими задачами. Балхаш – это принципиально другое, нечто гораздо более мощное, а потому, на мой вкус, и более кислое.

Ужин закончился тостом с пожеланием будущей встречи. Мы чокнулись, выпили, но оба очень сомневались в том, что когда-нибудь ещё встретимся.

VI

Теплоход медленно плыл вверх по Оби. Мимо меня проплывали те же покрытые непроходимой тайгой берега, но только теперь – в обратном направлении. В Колпашево я ехал с радостью предстоящей встречи со школьным другом, а прочитав взятые с собой письма, и с надеждой, что прикоснувшись к прошлому, смогу понять что-то важное для себя о настоящем, а может быть и о будущем.

Письма по-прежнему лежали в моём рюкзаке, но запах романтики давно минувшего уже не был столь заманчивым. Появилось осознание простой элементарной истины: твои желания и возможности определяются тем конкретным временным интервалом, в котором ты живёшь, и тебе остаётся лишь искать способы, как вписаться в этот интервал. И вот известые мне сыновья священников вписались в него по-разному. Если прежде биография Николая моей мамы казалась мне «абсолютно» романтичной, то теперь узнав о жизни Николае моей бабушки, она сильно померкла. И причина, по-видимому, была в том, что первая была мне, как говорится, «по зубам», а вот вторая – это гораздо проблематичнее.

А ещё командировка в Колпашево породила во мне неожиданный взгляд на дружбу, как на нечто живое, что рождается, стареет и умирает. Детская дружба с Васей, возникшая на «поле брани» между двумя еврейскими мальчишками, и с грехом пополам после драки в парке Горького переросшая в юношескую, в мужскую перерасти не смогла. И дело было не в Васином начальстве, не желавшим дружеских контактов своего подчинённого с московским «ревизором», и не в Ольге, у которой с моим приездом появился лишний повод пожалеть о своей загубленной молодости, а в нас самих: нас объединяла одна парта, и когда её не стало, мы сразу стали чужими, не нужными друг другу. Для меня это были первые похороны дружбы, и о чём я, конечно, не догадывался, к сожалению, не последние.

Это и всё, с чем я вернулся из командировки в Колпашево. А привезённые мои «научные изыскания», касавшиеся сообщений из воинской части, в силу их очевидной лживости, имели, конечно, нулевую ценность.

А ещё бутылку шампанского!

I

С Вадимом я столкнулся, когда пытался найти свою фамилию в списке поступивших на Физтех. Столкнулись – и сразу подружились. При поселении в общежитие мы выбрали одну и ту же комнату и свои кровати поставили напротив. Во всём мы были абсолютно разные и по воспитанию, и по условиям жизни. Я привозил из дома банки со сгущёным молоком, а Вадик банки со шпротами, которые аккуратно разделав нежно вилочкой посылал в рот. Лично меня наша взаимная симпатия несколько удивляла, пока наша встреча с молодым русским националистом в вагоне электрички не обнаружила, что сделаны мы оба из теста, содержащего одинаковые компоненты. Правда, моя мама еврейка, а отец – русский, у Вадима же – наоборот. Но компоненты – одни и теже.

Вырос Вадим на Покровке в квартире своих деда и бабушки по материнской линии, после революции превращённой в сильно уплотнёную коммунальную квартиру. В молодости дед был попечителем учебных заведений. Бабушка закончила Сорбону и долгое время заведовала кафедрой французского языка в институте иностранных языков. Отец Вадима был из еврейской семьи, полность истебленной фашистами. К моменту начала войны он закончил филосовское отделени истфака университета и прошел всю войну в звании политрука. На письменном столе Вадима стояла фотография, на которой были изображены он с мамой и отцом. Во время войны отец носил её в нагрудном кармане, и при ранении она оказалась пробита множественными осколками, окружившими сердце, но незадевшими его. Эти отметины являлись зримым напоминанием того, как может близко проходить граница между жизнью и смертью.

У Вадима в маминой интеллигентной русской семье проблема еврейства просто не существовала, а когда, несмотря на её «несуществование», она всё же проявлялась на его отце, считалось, что это исчезающий пережиток прошлого. Я же вырос без русского отца в еврейской семье и для меня проблема еврейства была реальной повседневностью, а не отзвуком прошлого. Вадим жил в центре Москвы, где, посещая разные спортивные секции, весьма преуспел в физическом воспитании, я же рос до одиннадцати лет в подмосковной Салтыковке, а затем обитал в удалённом от центра Москвы рабочем районе, где никаких спортивных секций в то время просто не существовало.

Отец и мать Вадима были идейными членами коммунистической партии, и Вадим унаследовал убеждённость в верности коммунистической идеи. У меня же не только среди ближайших, но и среди отдалённых еврейских родственников не было членов партии, и вырос я с уверенностью, что членство в партии – это всего лишь один из способов достижения карьерных целей, и если еврей может обойтись без партии, то – честь ему и хвала. Вадик читал советские газеты, я же брал в руки газету только тогда, когда подходила очередь делать политинформацию.

Вадик пришёл на Физтех чётко зная для чего – хотел стать учёным, я, в отличие от Вадика, поступил на Физтех, чтобы получить профессию. Вадим мечтал перейти в группу с базовой кафедрой в институте Физпроблем или хотя бы в ФИАНе, что можно было осуществить, сдав теорминимум академику Ландау. Вадик уже начал подготавливаться к первому экзамену, но в это время Ландау попал в автомобильную аварию и все его планы рухнули.

Даже казалось бы наш общий интерес к философии, резко отличался почитаемыми нами философами. Я до поступления на Физтех заглядывал в труды Гегеля, а Вадим даже на Физтехе продолжал штудировать «Этику» Спинозы.

II

Как только был сдан последний экзамен весенней сессии и наступили летние каникулы, я и Вадим укатили на Черное море. Мы хотели отдохнуть «по тихому» и остановились в деревне Головинка, что между Туапсе и Сочи. Здесь мы сняли большую, светлую комнату и побыстрому переодевшись побежали купаться. Вечером поужинали оставшимися домашними продуктами и радостные, и довольные улеглись в свои постели. Как только был потушен свет, мы услышали странные шуршащие звуки. Вадик включил свет и о, ужас, стены и пол были оккупированы полчищами громадных южных тараканов. Ни я, ни Вадик никогда не видели тараканов, но в детстве читали Чуковского и догадывались о их существовании. Кое-как мы дождались утра и сразу же отправились к хозяйке с заявлением, что будем искать другое жильё. Когда она услышала причину, то рассмеялась, а отсмеявшись, пояснила, что дом, где не живут тараканы, там живёт несчастье, и в Головинке, слава Богу, таких домов нет.

Осознав, что целый месяц придётся коротать с тараканами, мы решили устроиться таким образом, чтобы по возможности с ними не пересекаться. Мы выставили свои кровати на центр комнаты, поставив их ножки в большие консервные банки, которые заполнили водой. В первую ночь несколько тараканов-камикадзе спланировали на кровати с потолка, но были убиты, а их трупы брошены на пол в назидание соплеменникам. После проделанных мероприятий тараканы перестали стремиться к непосредственным контактам с нами и в дальнейшем ограничили свои владения только полом и стенам.

Решив эту проблему, мы столкнулись со второй – отсутствием сколь-нибудь приемлемой еды. Единственная Головинковская столовая предлагала одно стандартное меню: харчо, свиные котлеты и компот из сухофруктов. Все три блюда были едва съедобными, но зато стоили очень дёшево. Прикидывая, что при таком питании будут сэкономлены «большие» деньги, мы, ковыряясь в своих тарелках, мечтали, как, возвратившись в Москву, закатимся в какой-нибудь шикарный ресторан.

И вот мы в Москве, и не просто в Москве, а в ресторане «Москва». Мы и наши девушки внимательно изучаем меню и посмеиваемся над тем, что делаем это впервые. Денег было съэкономлено вполне достаточно, и чтобы соответствовать ситуации, Вадик заказывает по принципу всё самое дорогое. Официант принимает заказ, удаляется, но вскоре появляется вновь. Он подходит к Вадиму, подает счёт и спрашивает, смогут ли молодые люди оплатить такую солидную сумму. Вадик не обращая внимание ни на поданный счёт, ни на наклонившегося над ним официанта, Вадик спокойно произносит:

– И еще бутылку шампанского.

Официант от неожиданности даже поклонился и весь последующий ужин был исключительно почтителен. Вадик, как и все за столом, был щенок, но щенок породистый, а что может быть спасительнее породы, особенно в подобных непредсказуемых ситуациях.

III

Зимой по воскресеньям мы с Вадимом часто катались на коньках в парке Горького. Здесь мы познакомились с очень симпатичной, рыженькой Леночкой. Она была сестрой известного фигуриста и сама прекрасно «фигурила». Свободного времени у нас было мало, так что обхаживали мы нашу Леночку по очереди. Училась Леночка в Энергетическом институте, а жила в центре города на первом этаже старого предназначенного на снос деревянного дома. В её крохотной комнатушке с трудом помещались кровать, тумбочка и один стул. Единственным украшением комнаты было большое окно, выходившее на спортивную площадку. Я попал в эту комнатушку как-то весной по приглашению приболевшей Леночки.

Время позднее. Сижу я на единственном стульчике около её кровати, а она со словами: «как бы я тебя не заразила», мило улыбаясь, отодвигается к стенке. Заботливые слова милой девушки окрашивают освобождающееся пространство особенной притягательной силой, не поддаться которой просто невозможно. Я привстаю со своего стульчика, и в этот самый момент открывается дверь, и с вопросом: «Леночка, тебе не пора ли принять лекарство?» – входит её мама. Сами понимаете, что очень скоро я отбыл, но, как истинный друг, я предупредил Вадима о ловушке, в которую чуть было не попал.

Но смелого и рискованного Вадика не остановили мои предостережения и теперь он в комнате у Леночки, на её единственном стульчике. Ей бедняжке присесть некуда, и она пристраивается на кроватке. Как рассказывал потом Вадим:

– Мысленно проведя работу над ошибками своего друга, я, как бы для свежего воздуха, приоткрываю окно, затем встаю, закрываю дверь на щеколду и, чувствуя себя теперь в полной безопасности, смело занимаю место рядом с Леночкой. И вот, когда, казалось бы всё, к чему звала природа должно, наконец, свершиться, за дверью раздаётся голос мамы: «Леночка, я вам чай принесла». Я вскакиваю, моментально натягиваю свои старенькие штаники и выпархиваю из настежь открытого окна.

Назавтра, обсуждая произошедшее, мы вдруг обнаруживаем одну странность: оказывается, что в процессе прогулок с Леночкой и у меня, и у Вадима случались вечера, когда Леночке нужно было оказаться дома к десяти часам. Внимание на эти странности мы обратили только в момент решения вопроса о том, что же дальше нам делать с нашей Леночкой, и они, эти странности, нас сильно насторожили. Когда на готовили к на стажировке в секретном предприятии, у нас обучали к повышенно остроженному отношению к возможным шпионам, и потому, неудивительно, что мы заподозрили нашу Леночку в связях с иностранной разведкой, стремящейся заполучить в свои сети будущих секретных учёных. Срочно требовалось разоблачение. И мы начали действовать.

Однажды, когда Леночка спешила домой, я, проводив её, не отправился к метро, а спрятался поблизости. Ждать пришось недолго. Через несколько минут Леночка появилась и взяла такси. Мне повезло, и я, почти мгновенно поймав свободное такси, последовал за ней. Миновав Петровку 38, преследуемая машина остановилась и Леночка, выскочив из неё, моментально исчезла в одной из подворотен большого дома.

Вскоре, когда уже Вадик прогуливался с Леночкой, и она предупредила его о просьбе мамы вернуться домой к десяти вечера, он сразу же позвонил мне, и мы условились ближе к одиннадцати встретиться у подворотни того дома, где она так загадочно исчезла. Проводив Леночку, Вадим на такси прибыл к назначенному месту, и мы, спрятавшись в укромном месте, стали ждать.

Леночка появилась около одиннадцати, прошла через подворотню и направилась к небольшому домику, что стоял посреди двора. Мы дождались, когда она вошла, и кинулись к этому домику. На железной табличке, висевшей около входа, значилось: Электроподстанция № 1323. Облегчённо вздохнув, мы вошли во внутрь и увидели нашу Леночку в синем рабочем халате с карандашом и рабочей тетрадью. Она, внимательно всматриваясь в показания висевшую перед ней массу электросчётчиков, аккуратно списывала с них важную, но, очевидно, не очень секретную информацию, в свою рабочую тетрадь.

Описать её удивление просто невозможно. Оказалось, она стеснялась сказать нам, столь успешным студентам-физтехам, что по ночам она иногда дежурила здесь на подстанции, зарабатывая кое-какие деньжата. Леночка угостила нас чаем с печеньем, и мы уехали: вначале в общежитие на Физтех, потом отдыхать на юг. Так, Леночка и осталась в нашем далёком студенческом прошлом.